– Имя моё, – подтвердил Воронцов.
– Полк, дивизия, армия?
– Восьмая воздушно-десантная бригада.
Начальник управы вскинул голову и некоторое время молча смотрел на Воронцова.
– Десантник, значит… А где выходил? На нашем участке десантники не выходили. Не было их здесь.
– Прибился к кавалеристам. Там был ранен. Там и в госпиталь попал. Потом деревню атаковали танки. Ушёл в лес и вскоре был задержан патрулём.
– А мне сказали, сам вышел. А? В милицию добровольно пошёл? Или Северьяныч сагитировал?
Воронцов покосился на Лиду. Та кивнула и отвернулась.
– Так точно, добровольно, – ответил Воронцов.
– Довольствие получаешь? Северьяныч там ничего не задерживает?
– Так точно, всё получил. С сегодняшнего дня приступил к службе.
– Хорошо. Как-нибудь к вам заеду. Посмотрю, какой там у вас порядок. – И начальник управы подмигнул Лиде. – На ушицу к Северьянычу.
– Приезжайте, Иван Денисыч. Всегда вам рады! – Лида сидела у окна и сияла, как румяное солнышко. Что-то её с этим человеком объединяло.
Начальник управы достал из сейфа печать и пристукнул удостоверение. Ничего пока подписывать не пришлось. И слава богу.
– Выдаём пока временное. Потом обменяем на постоянное. С фотокарточкой. Как положено.
Дорога назад показалась Воронцову длинной-предлинной. Ему стыдно было за то, что пришлось тянуться перед начальником управы, пристукивать прикладом винтовки и отвечать ему, как в строю, терпеть его презрительный взгляд и делать вид, что ничего не замечает. Когда подъезжали к деревне, он всё же не удержался и спросил Лиду:
– У тебя что, с этим, с начальником, что-то было?
– Ой, да ничего! – засмеялась Лида. – Сватал он за меня когда-то, давно уже, своего племянника, а маманя отказала. Так он с дядей Захаром потом неделю на мельнице жил. Стыдно было назад возвращаться. Он всех обнадёжил. А тут… С дядей Захаром они с тех пор друзья – не разлей вода.
– Всех ты тут с ума свела, – усмехнулся он.
– Вот только ты нос воротишь, – с той же усмешкой ответила и она.
Выехали в поле. Пшеница ходила волнами, так и колыхалась дымчатым морем с золотым тучным отливом. Воронцов подсел поближе к Лиде и сказал ей, дыша в самую шею:
– Лида, сестрица, помоги мне бежать. А? Век помнить буду. Век благодарить. Ну? Что тебе стоит отпустить меня?
Она отпрянула, натягивая вожжи:
– Что ты! Что ты такое говоришь? Помолчи и больше про это не смей заговаривать! Помнить ты будешь… Что мне с твоей памяти? Ваша память до калитки. Помнить он будет…
Поле проехали молча. В лесу, на сырой дороге, заросшей чередой и мать-и-мачехой, перехлёстнутой прохладными тенями берёз, она остановила коня и сказала:
– Беги.
Они смотрели друг другу в глаза. В какое-то мгновение Воронцов действительно был готов ринуться в лес и бежать в сторону солнца. Направление он уже давно определил и обдумал, как пойдёт. Там, на солнечный полдень, был фронт. Но увидел глаза Лиды, полные слёз, и швырнул винтовку в солому.
– Ты-то, может, и уйдёшь… А меня дядя за такое не пожалеет. В село сошлёт. Ты не знаешь, что это такое. В казарме полы мыть. Это у него такое наказание. Мужиков – в яму, под наган. А бабья казнь другая. На полы. На неделю. Сперва к немцам, а потом к нашим кобелям на потеху. Оттуда только в петлю дорога. Теперь понятно тебе? Дядюшка только с виду такой добрый.
До мельницы ехали молча. Когда телега загрохотала по настилу моста, просыпая вниз, на каменистую быстрину, струйки нагретого песка, истёртого ободами телег в пыль, с мельницы выбежала Геля и издали закричала:
– Жених и невеста! Тили-тили-тесто! Жених и невеста!
Воронцов почувствовал, что краснеет. А Лида, откинув голову и уронив с тугих чёрных кос, собранных вокруг головы, белый лёгкий платок, заливисто смеялась. Геля скакала вокруг телеги, пугала коня, рвала из-под ног какие-то белые тусклые цветочки и траву и забрасывала ими Воронцова и Лиду. А ту слова блаженной, казалось, нисколько не смущали…
Возле распахнутой двери мельницы Воронцов увидел сержанта. Он пристально смотрел на проезжавшую мимо телегу.
Спал Воронцов на диване. Вечером ходил на озеро, вытряхивал в корзину очередной улов, купался и шёл на ледник. А когда смеркалось, ложился спать. Лида приходила позже. Он слышал, как она шуршала одеждами, переодеваясь к ночи, как вздыхала и замирала, прислушиваясь к его дыханию, как что-то шептала и тихо проходила мимо, обдавая его своим запахом. Она долго не засыпала. Ворочалась на широкой кровати за ситцевой шторкой и печным боком, металась по подушкам и душной перине, не находя себе места. Не спал и Александр. Он думал о Пелагее. Вспоминал, как вот так же лежал на лавке, и как вздыхала рядом, за такой же пёстрой шторкой, Пелагея…
Так прошла одна ночь, другая. Сомкнула густую темень за окнами и третья. И снова Лида прошла мимо, остановилась на мгновение и поправила на нём одеяло. А он уже знал, что ему не миновать её. Стоя вместе у колодца, и ведро с ведром, говорят, рано или поздно столкнётся.
В последние дни они виделись мало. Лида перестала заигрывать с ним. Видать, решила: теперь он никуда не уйдёт. Днём на службе, исполняет дядины приказания и наряды. А ночь-то – здесь, рядом с нею. И вот, на третью ночь, она окликнула его. Он молчал. Понял, что то, что рано или поздно должно было произойти, произойдёт именно сейчас. И он сказал ей:
– Спи, Пелагея, спи.
Хотел сказать другое, а вышло так.
– Пелагея? – встрепенулась она; в голосе её не было обиды, наоборот, она словно нашла то, что давно искала. – А ты позови меня, позови ещё, хоть бы и так. Чужим именем. Ночью все бабы одинаковы. Вот и люби свою Пелагею, раз не можешь забыть её. Ну, что молчишь? Позови! Я на тебя за это не осерчаю.
«Пелагея», – позвал он, чувствуя, как всё в нём помутилось и опрокинулась куда-то в прошлое, в иную реальность. И зелёные озерки озимей – глаза Пелагеи, вспыхнули перед ним с такой ясностью, что он вскочил и сел на диване. И снова позвал, как в бездну. Но бездна, которая все дни и ночи после их разлуки зимой молчала, вдруг откликнулась шёпотом Пелагеи. Он даже почувствовал её запах и прикосновения её рук.
– Пелагея…
Они расстались перед рассветом, когда устоявшуюся за ночь темень ещё не размыло первым движением нарождающегося утра и первым его почти незримым лучом, приходящим с востока, из-за озера и ракит. И так происходило каждую ночь. И она, и он тоже уже с нетерпением ждали конца дня, сумерек, а потом, когда ночь окончательно густела и останавливала всё вокруг, отъединяя их ото всего окрестного мира, они окликали друг друга, почти испуганно, словно боясь того, что не услышат ответа, что одиночество, которое истомило их в прошлом, снова разорвёт им сердца, разметает их судьбы и обречёт на мучительные, беспросветные скитания. Так он снова повстречался со своей Пелагеей. И всё, казалось, было таким же, как и в доме в Прудках. Те же запахи, те же звуки.
Но над ними не летала бабочка-королёк. Как ни прислушивался Воронцов к тишине ночи, угольного шороха её крыльев не услышал ни разу. Бабочка сюда не залетала…
Днём Лида сияла. Та молчаливая тётка, которой она показалась ему в первые дни, превратилась в насмешливую и шуструю девчонку, которая так и следила за его движениями, за каждым его словом и интонацией.
Но тоска, которая жила рядом, тоже не давала покоя. И он однажды снова сказал ей:
– Лида, я больше не могу… Я должен уйти. Иначе меня расстреляют свои. Разве ты хочешь этого?
Лида замерла, как пойманная птица.
– Хорошо, – вздохнула она и отвернулась к окну. – На следующей неделе уйдёшь. Дядя Захар сказал, что через четыре дня ваш взвод перебрасывают в Радинский лес, на прочёсывание. Партизаны там объявились. Вот там, в лесу, и постарайся как-нибудь отстать и спрятаться. А отсюда тебе не уйти. Если тебе меня не жалко, то хоть себя пожалей.
– Ты одежду мою, курсантскую, куда дела?
– В чулане спрятала. Я знала, что она тебе ещё понадобится… Ты ж на наших не похож. Ты совсем другой…
Несколько взводов милиции самообороны, которые были собраны с разных сёл и деревень, усиленные миномётными расчётами, выделенными немецким гарнизоном для проведения очередной спецоперации, со всех сторон окружили Радинский лес. Операцию начали на рассвете. Когда первые лучи солнца пронзали лес до самых его потаённых тропинок и укромных оврагов, пустили цепь.
Воронцов шёл рядом с Горелым. Справа за кустами можжевельника и бересклета мелькала коренастая фигура Григория. Когда строились в цепь, Горелый стал рядом с Воронцовым. Встал и встал. Никто этого, казалось, не заметил. Но Воронцов сразу вспомнил предостережение Григория и увидел, как и тот тоже поменял место в цепи. Но не сразу. Стоял, покуривал на правом фланге, пускал дымок в свои и без того прокуренные усы, а когда пошли, оказался вдруг рядом. Прошли с километр. И вскоре впереди загрохотало. Немцы начали миномётный обстрел.
По цепи передали приказ: остановиться и занять оборону. Всё это походило на охоту на крупного зверя. С загонщиками. Если зверь в лесу, то через полчаса, а может, и раньше, он будет здесь. Либо начнёт выходить правее, либо левее. Там тоже цепь милиционеров заняла оборону.
Воронцов залёг на краю оврага. На другой стороне, за берёзой, устраивался Горелый. Дальше, по цепи, Григорий. Справа должен был окапываться пулемётчик, но его нигде не было. Видимо, Жижин указал ему другую позицию.
Внизу начали донимать комары. Облепляли потную шею, лезли в глаза и уши. Воронцов прятал лицо в траву, но это мало помогало. Он дослал патрон в патронник и передвинул предохранитель на «огонь». Приминая перед собой траву, он мельком раз-другой посмотрел на ту сторону оврага. Горелый уже лежал неподвижно, выставив вперёд винтовку. Справа и немного позади Воронцов присмотрел неглубокую впадинку, видимо, коровью стёжку, уже порядком заросшую.
Миномётный обстрел в глубине леса прекратился. Наступила тишина. И вот среди этой тишины, среди комариного звона Воронцов различил гул. Вскоре его услышали все и приготовили оружие. Гул нарастал, стал распадаться на топот десятков сапог, треск сучьев. Так на засидку выходит от загонщиков стадо кабанов. Воронцов посмотрел на Горелого: тот тоже напрягся, подтянул к плечу винтовку. Надо было стрелять. Чтобы обозначить засаду, предупредить бегущих, что их здесь ждут, да и от себя отвести этот гудящий зловещим гудом поток. Воронцов знал, что такое попасть под вал выходящих из окружения. Он уже увидел впереди вздрагивающие макушки кустов бересклета и крушины, прицелился немного правее и выстрелил дважды, с небольшим интервалом. И тут же оттуда ударили сразу несколько автоматов. На мгновение всё затихло. Выходящие залегли. Но через минут