Но почему же, почему меня так привлекло то, что я видел? Повторяю: деталей поначалу не разглядел, тем более, что молоденькие березки своей жиденькой майской зеленью слегка прикрывали их… Но что-то, пока еще подсознательное и – повторяю! – светлое, доброе излучалось от них. Да, день был погожий, теплый. Да, сразу три молодых женщины, которые даже без очков показались мне симпатичными… Кстати и много других людей мирно соседствовали на обширной зеленой поляне, в том числе молодые женщины тоже… Однако именно три эти фигурки как-то особенно излучали!
Но тут, опять же пока еще не разглядев явно и в деталях, почувствовал я, что еще одна небольшая группка из трех человек – молодой мужчина, женщина, вероятно, его жена и девочка лет восьми, – которая тоже расположилась недалеко от меня, шагах в пятнадцати, но так, что от трех женщин она тоже была шагах в двадцати, – тоже каким-то образом реагирует на женское трио. И еще одна небольшая группка, тоже невдалеке, почти совсем скрытая от меня березками, тоже реагирует на них же. Что же такое в этих девушках все-таки?
Я нацепил очки и разглядел.
Три девушки были без того обязательного предмета одежды, которому даже нет достойного названия на русском языке и для обозначения которого мы пользуемся немецким на редкость неблагозвучным словом, которое и в переводе-то обозначает весьма неуклюжее и грубое словосочетание. Бюстгальтер: «держатель (или подниматель) бюста», то есть груди. Или – тоже не самое благозвучное – лифчик (очевидно, от английского глагола lift – поднимать)… Так вот все три были без этих предметов одежды, хотя и в трусиках. И у все троих груди были прекрасны, совершенны, а особенно великолепной была грудь темненькой, коротко стриженой девушки, что как раз лучше других была мне видна…
Конечно, я давно уже был в состоянии смотреть на обнаженную женщину без страха и дикой похоти, уже не одной из них любовался чисто эстетически и, как говорил уже, фотографировал обнаженными, причем фотографировал и вот так, на природе. Но тут, в этой неожиданной сценке я ощутил нечто особенное.
Во-первых, все три девушки были молоды и хороши собой. Во-вторых, они чрезвычайно удачно вписывались в молодую майскую зелень поляны, берез, и позы их были совершенно естественны, и выражения лиц тоже. А в-третьих… Да, в-третьих, эта живописная сценка, эта картинка, будящая в подсознании представление то ли об утраченном, то ли о грядущем когда-нибудь «Рае», возникла не в моем пылком воображении, не во сне и не тайком. Она возникла в непосредственной, реальной жизни нашей – здесь, сейчас, и в окружении других, столь привычных будничных человеческих сценок – неожиданный всплеск, маленький «пир во время чумы», мини-прорыв…
Господи, а ведь всего-то! – думаю я и теперь… Всего-то и снять с тела узенькую, столь привычную и столь обязательную «в обществе» тряпочку! Но…
Напомню: это было в самом начале 80-х, обнаженное тело в нашей стране было фактически под запретом, и не захлестнула нас еще мутная волна порнографии, западной и своей, а «нудизм» если и был кое-где, то целью его было вовсе не восхищение женским телом, а – ровно наоборот – низведение его до уровня обыденности и эстетики общественной бани…
Потому-то это и была вспышка! Ослепительными были освобожденные от покрова девичьи тела (хотя освобожденные и не полностью)! Словно мутная пелена спала с них, и они вспыхнули скрытой до тех пор, а теперь вот освобожденной, торжествующей красотой! И – среди других людей, привычно одетых.
Знали об этом воздействии на окружающих девушки или не знали? Нарочно сняли они обязательные в обществе тряпочки – чтобы шокировать публику – или не нарочно? Думаю, знали, возможно, в какой-то степени и нарочно, но только не с целью шокировать общество – это чувствовалось. Никакого вызова, ни оттенка вульгарности не было ни в позах их, ни в выражении их лиц, наоборот. Думаю даже, что, они просто хотели позагорать именно так – чтобы без полосок, – и хотя понимали, что возможно, эпатируют почтенную публику, однако понадеялись на сдержанность и такт окружающих – в наш-то просвещенный Двадцатый век! Да к тому же ведь и березки их хоть как-то, но прикрывали.
Что касается меня, то ясно, что во мне они нашли именно ту – понимающую и одобряющую – аудиторию. Когда я, нацепив этак непринужденно очки, разглядел и все понял, мне, ей богу же, захотелось подойти к ним и кивком ли, улыбкой ли, словом ли уверенно продемонстрировать свое понимание и недвусмысленное одобрение их поступку, и их смелой естественности в нем! Я бы даже восхищение красотой их тел не так уж и выразил, потому что важно было высказать восхищение более важное, более нужное им сейчас – восхищение смелостью их и тем достоинством, с которым они, пойдя на него, держались! Да, именно! ДОСТОИНСТВОМ! Вот что восхитило меня все же больше всего, вот почему картинка, сценка эта была столь прекрасной! ДОСТОИНСТВО было в каждой из них, и именно оно делало их неуязвимыми, защищенными от вульгарных мыслей и чувств! Вот почему особенно были они так прекрасны, и теперь я считаю, что это был с их стороны тоже – прорыв…
Но, увы. Не только красотой, достоинством, смелостью женщин и моим восхищением запомнилась мне та сценка.
Ведь на поляне были и еще люди, не только они и я…
Конечно, не многие видели их – березки скрывали!… – но кое-кто видел, и вот реакция тех, кто видел, тоже мне очень запомнилась.
Во-первых, та самая небольшая группка, ближайшая ко мне. Молодой мужчина лет тридцати пяти, очевидно, муж и отец, женщина такого же возраста, полная, плохо причесанная, вся какая-то озабоченная, одетая в безвкусный, мятый, некрасивый купальник – очевидно, жена. И их дочка лет восьми. С самого начала, надев очки, я обратил внимание на обеспокоенное лицо женщины, которая поглядывала то в сторону живописной группы женщин, то на мужа, то на меня. Теперь же, когда я водрузил очки и смотрел туда, женщина прямо-таки не находила себе места от беспокойства, смотрела на меня, ища сочувствия, чувства так и распирали ее, и чувства эти были, конечно же, весьма далеки от моих. «Что же это делается, граждане? Как же это? Средь бела дня прямо… Что же это?» – только что не кричала она во всеуслышание, а не кричала потому, видимо, что ее муж хотя и поглядывал время от времени в сторону девушек, но очень сдержанно и незаметно, и ей никак не представлялось возможности наброситься на него с упреками. Увидев же меня и поняв, что я разглядел, она так пыталась найти хоть на моем лице признаки «благородного негодования», но не нашла, и это, очевидно, вызвало еще большее недоумение в ее смятенной душе. И было смешно и жалко наблюдать ее беспомощность, ее растерянность, ее плохо скрытое отчаянье от того, что мы, молодые мужчины, видим, видим эту бесстыдную красоту и… и… может быть, даже сравниваем… «Безобразие! Бесстыдницы… Конечно, у них детей-то нет, небось, поэтому и… Ах, негодницы!» Но и муж ее, и я, и сами девушки вели себя спокойно, тактично и никак, никак не могла она найти что-то, к чему можно было бы открыто придраться…
Но еще более яркой была не ее реакция и не реакция ее тактичного мужа.
Молодой – лет двадцати пяти – парень отделился от другой группки, почти совсем скрытой березками от меня, и, проходя в двух шагах, тоже явно рассчитывая на мою солидарность, угрюмо и мрачно, с распирающей его досадой, не проговорил – прошипел:
– Что, это теперь такая мода, да?
Такого, признаться, даже я не ожидал, хотя столько раз сталкивался с ханжеством. Чтобы двадцатипятилетний здоровый парень… Только что камнем не бросил в их сторону.
В сторону то ли утраченного, то ли – вдруг? – грядущего Рая, о котором наверняка и сам мечтал…
Да, вот так. Остается только представить, с каким чувством читал бы он эти мои записки, а особенно то место, где я описывал женские прелести Лены. Как жаль его, но чем же ему помочь? Впрочем, наедине он читал бы, может быть, как раз с интересом истинным…
Да, вот так, несмотря ни на что, думаю я: вдруг даже ему, этому «оскорбленному» парню, помогли все же те девушки? Вдруг, шипя и плюясь, все же задумался он? Ведь теперь, когда появился интернет с его огромными возможностями, известно, что наиболее посещаемы именно эротические, то есть, к великому сожалению, именно порнографические сайты. Хотя удивительного в этом нет ничего – запретный плод сладок, даже если он на самом деле гнилой и загаженный, увы.
Но тот небольшой прорыв на полянке, тот «пир во время чумы» быстро кончился. Слава богу, что естественно. Дело в том, что погода начала портиться, надвигалась тяжелая темно-серая майская туча («Люблю грозу в начале мая…») Девушки облачились в тряпочки свои – и тотчас сияние померкло. Потом они и вовсе оделись, натянули брюки и блузки, и тихо ушли с поляны. «Пир» кончился. Скрылось и солнце. Засобирались все. Оседлал и я своего двухколесного «конька-горбунка»…
А теперь возвращаюсь памятью к дням у южного моря.
12
Что же происходит, когда сближаются мужчина и женщина? Откуда эти удивительно сильные чувства? Почему красота природы, как правило, связана именно с продолжением жизни – ведь известно, что и цветки растений, и брачные, красивые и яркие наряды животных, и пестрые краски их вообще суть не что иное как половые признаки, привлекающие представителей разных полов друг к другу…
Когда встречаются мужчина и женщина – встречается нечто гораздо большее, чем два видимых глазом тела, столь похожих, имеющих лишь небольшие различия. Встречаются два таинственных поля с неясными пока для нас свойствами, которые столь сильно влияют друг на друга. Встречается нечто, может быть, почти независимое от нашей воли, нечто удаленное, чьими видимыми отростками, слабыми, смертными, несмышлеными являемся мы… И – кто знает? – может быть та душа, что, согласно оккультным учениям, ждет своего воплощения на Земле, как раз и сводит мужчину и женщину и дает им радость как награду за то, что они создадут, наконец, еще одно живое земное тело, которого она, душа, с таким нетерпением ждет? Именно об этом и в таком же ключе написал великолепное стихотворение Максимилиан Волошин, и написал он его, видимо, именно здесь, в Коктебеле: