Еще один человек связывал ее с родным городом — настройщик Вениамин Бисеров.
Проводив ее на вокзал в тот печальный вечер, когда запертый дом потонул в мертвом курином пухе, он потом прислал ей несколько коротких, сдержанных писем. Вспоминая мимозы, год назад подаренные ко дню рождения, Антония ощущала их запах даже между строками писем и угадывала волнение человека, пытавшегося скрыть свое чувство к ней. По многу раз перечитывала она его письма, стараясь отыскать за словами что–то еще, — ведь она и сама была не совсем безразлична к далекому своему земляку, умевшему извлекать музыку не только из старенького пианино, но из всего, к чему он прикасался.
С такими мыслями садилась она за ответное письмо.
Она писала ему о всякой всячине: о новых своих знакомых, об экскурсии на Костенский водопад, где дядя уронил свою шляпу–канотье, а когда вытащил ее из воды, за подкладкой билась рыбешка; о вечеринке. в Военном клубе, где она познакомилась с одним кинорежиссером — милейший человек, виртуозно танцует чарльстон. И о многом другом сообщала она, не забывая упомянуть о том, как ей хотелось бы, чтобы он поиграл ей, если они когда–нибудь увидятся. Из Шопена или Дебюсси — на его вкус. Просто побудут вдвоем — в окно виднеется Дунай, а он сидит за пианино и играет, и ничего больше.
Эти письма не могли не радовать Бисерова. Самая хорошенькая девушка в городе, за которой стайками ходили влюбленные гимназисты, помнила о нем. Конечно, Антония изменилась за это время, иначе и быть не может. Он пытался представить, какая она теперь, — прошло пять лет с тех пор, как они простились на вокзале, в глазах у нее тогда была боль пережитой трагедии. Успела ли она уже обо всем забыть (он пытался разглядеть это за строками ее писем) либо тяготится жизнью в дядиной семье — ведь даже у самых близких родных не чувствуешь себя дома…
Однажды от Антонии пришло подробное письмо. Она писала, что режиссер (тот самый, с кем она танцевала в Военном клубе) пригласил ее сниматься в кино. Сначала речь шла о главной роли, но, поскольку на нее стала претендовать одна известная и весьма нахальная актриса, он сказал, что Антония получит роль танцовщицы в портовой таверне.
«Съемки уже начались. Было так весело! — писала Антония, — На меня надели длинное черное платье, стянутое в талии и под грудью так, что я еле дышала. Большущее декольте. На шляпе — букетики фиалок. Режиссер сказал: «Мне нужен бурный, темпераментный танец. Такой канкан, чтобы публика повскакала с мест». Я начала танцевать… «Ноги выше, мадемуазель Наумова, выше!» — командовал режиссер. Потом мне велели танцевать на столе. Если б ты знал, как было страшно! Стол ходит ходуном… Я кричу: «Упаду!» А режиссер хохочет: «Даже если упадете, дорогая Антония, то лишь в мои объятия…» Такой забавный!»
Об этом она написала. А вот обо всем предшествующем — ни слова.
Да, они допоздна протанцевали в Военном клубе. Потом режиссер взял извозчика, чтобы проводить ее домой. Город спал. Копыта гулко стучали по мостовой, потом их цокот стал затихать — пролетка свернула в немощеные улочки окраинного квартала. Они беседовали о предстоящем фильме, о съемках, к которым он приступит через несколько недель… «Как трудно найти человека, в котором физическое совершенство сочеталось бы с талантом, — говорил режиссер, будто ненароком касаясь ее руки. — И я безмерно счастлив, что в вашем лице нашел будущую героиню моего фильма… О, разумеется, таланту следует помогать, и я приложу все силы, чтобы ваше дарование расцвело…»
Помогать таланту он начал в следующий же вечер. Встретились в кофейне — чтобы до начала съемок обсудить кое–какие детали. Выпили по рюмочке коньяку. Потом еще. Потом вышли подышать воздухом. Давно уже наступила осень, но дни стояли погожие, теплые, и, если бы не шуршание листьев под ногами, можно было бы подумать, что сейчас начало августа. И звезды тоже светились по–летнему весело.
Свернули в какую–то улочку, обсаженную высокими тополями. Режиссер остановился у двери, на которой висела латунная табличка с цифрой пять, и сказал:
— Раз уж случай привел нас к мастерской портного, который будет шить для моей картины костюмы, заглянем на минутку. Смею думать, что вам это будет небезынтересно.
Антония заколебалась, но из страха, что ее отказ обидит столь любезного человека, приняла приглашение. Режиссер не звонил, не стучал, вынул из кармана ключ, в темноте ощупью отыскал замочную скважину. Ключ повернулся, металлический язычок замка щелкнул, и дверь распахнулась в комнату, где пахло сыростью, нафталином и чем–то еще — вероятно, маслом, которым смазывают швейные машины.
Зажегся свет, и Антония увидела множество вешалок со всевозможными костюмами: одни совсем готовые, отутюженные, с острыми лацканами и сверкающими пуговицами, другие — недошитые, с белой наметкой на плечах. В углу стояли розовые манекены из папье–маше. Некоторые — одетые в темные костюмы, другие — обнаженные. Они смотрели на нее голубыми, ничего не выражающими глазами… Под недошитыми костюмами с белой наметкой приютилась кушетка: тут портной, должно быть, отдыхал после обеда либо оставался ночевать, когда допоздна засиживался за работой — он шил костюмы еще и для нескольких софийских театров.
— О-о, мой приятель, оказывается, ушел куда–то! — удивленно воскликнул режиссер. — Ничего, если не возражаете, посидим тут немножко и без него. Я тут почти как дома. Видите, он доверяет мне ключ от своего святилища. Бывает — когда того требует дело, — я даже ночую тут.
— Поздно уже, — сказала Антония. — Дома будут беспокоиться. Я думала, вы покажете мне женские костюмы, а ваш друг, оказывается, мужской портной…
— Не волнуйтесь, дорогая, у вас будет изысканный туалет. Обещаю вам.
Режиссер открыл шкафчик, скрытый развешанными костюмами, принес бутылку, две рюмшщДостал из кармана своего коричневого пиджака белоснежный носовой платок, расстелил его вместо скатерти и поставил на него рюмку Антонии.
— Чокнемся еще раз. За ваш триумф!
Они выпили. Режиссер налил снова, тонкая рука будущей киноактрисы тщетно пыталась оттолкнуть от своей рюмки золотистую струйку коньяка.
Когда он обнял ее за талию, Антония, хотя голова у нее туманилась, порывисто встала и кинулась к двери.
— Милая девочка, — криво улыбаясь, проговорил режиссер. — Вы нервничаете, а между тем для этого нет причины. Не каждой женщине — не правда ли? — выпадает такая удача: сниматься в кино, стать знаменитостью… Птица счастья сама опустилась к вам на плечо, а вы хотите согнать ее. Зачем спешить, милая девочка?
На ее плечо легла рука режиссера — от табака пальцы у него были темные, будто он чистил недозревшие грецкие орехи. В подрагивании этих пальцев было что–то похотливое.
Она хотела оттолкнуть его, но сдержалась. Только схватилась за ручку двери и не отпускала до тех пор, пока режиссер не отпер ей.
Через три дня они были здесь снова. Она держалась очень мило, чокалась, высоко подняв рюмку — чтобы подольше звенела. Видимо, хорошенько все обдумала. Либо последовала совету умных людей. Режиссер чувствовал в ее поведении перемену, разговаривал возбужденно, пил, сощурив глаза, чтобы показать, какое наслаждение доставляет ему обжигающая горло жидкость. Желтый галстук–бабочка под выпирающим кадыком при этом тоже возбужденно подрагивал.
Подходя к кушетке, Антония сказала:
— Видимо, мы и сегодня задержимся допоздна. Поверните, пожалуйста, к стене эти несносные манекены. Они чересчур любопытны… — И захохотала.
Она была пьяна.
Режиссер повернул манекены. Свет лампы скользнул по лакированным спинам и погас.
Что–то щелкнуло — это режиссер снимал подтяжки.
Прежде чем он оказался с ней рядом, Антония увидела нависшую над кушеткой лавину недошитых костюмов в белых стежках наметки. «Какие крупные стежки, — подумала она. — Точно морские пути на старинных географических картах…»
Потом эти пути обвили ее, комната закачалась, как качается корабль, плывущий в неведомые дали.
В окно были видны лишь облетелые ветви тополя.
После нескольких лет, проведенных среди артистической богемы, Антония могла уже вспомнить множество комнат, куда приходилось взбираться по лестницам, освещенным тусклой лампочкой. То были чаще всего чердачные каморки с низким, скошенным потолком, задвинутой в нишу узкой кроватью и несколькими стульями, на которых валялись вперемежку газеты и мужские сорочки. В этих каморках обитали артистические натуры, целиком посвятившие себя служению музам, презирающие все то, что привлекает мещан, — мебель, зеркала, люстры, дорогое платье. Разве, лампочка с абажуром из старой газеты не светит ярче красивейшей люстры, если ты счастлив в своей мансарде? И разве отсутствие платяного шкафа помешает женщине, которая тебя любит, провести тут самые сладостные минуты жизни, бросив пальто на стул или на спинку кровати?
В одну такую мансарду, из окошка которохй был виден купол стариннохх церквхт и вымытые дождями крыши, приходила Антония после разрыва с режиссером. Тот нашел новую красавицу, поманив ее ролью в следующей своей картине. Очередная избранница разгуливала с ним под руку по улицам — в синехт юбке и матроске, русая, с очень узкими бедрами и пышным бюстом, все время улыбалась и напевала, словно улизнула на минутку с репетиции какой–то фривольной оперетки.
Новый приятель Антонии был оператором того фильма, в котором она танцевала канкан. Он понравился ей тогда же на съемках. Большой, широкоплечий, смуглое, словно вылепленное из глины, лицо с грубыми чертами, но с той одухотворенностью, которая свойственна лишь тонким натурам. Голубые глаза и короткие вьющиеся волосы придавали ему сходство с рыбаком, родившимся где–нибудь под небом Сицилии или Неаполя. Первое время он был нежен и щедр, подарил ей ко дню рождения золотую брошь с рубином, водил в гости к своим друзьям или в цирк — он восхищался наездниками, — а затем они шли ужинать в какой–нибудь ресторанчик под открытым небом.
Первая ссора вспыхнула той ночью, когда Антония обнаружила под стулом кем–то оброненную губную помаду. Она была вне себя, потому что любила этого человека, в котором — может, быть, ей это только казалось — не было двоедушия ее первого возлюбленного.