Мать чувствовала, что любовь к Владиславу охватывает ее с неудержимой силой. Это была какая–то странная радость, омрачаемая страхом и печалью. Похоже, ее привязанность к мальчику смешивалась с превратившейся в воспоминание любовью к Анне—Марии, которая будто воскресла в лепете и беготне мальчугана. Это воскресение оставляло в душе матери раны, подобные тем, что остаются от гвоздей, вырванных из страждущей плоти. Боль их усиливалась болью других ран, нанесенных ей беспощадной жизнью, и она чувствовала, что может врачевать эти раны лишь любовью к сыну, который рос, осыпаемый ее ласками.
Это чувство, доселе незнакомое ей, делало ее то чересчур нежной, то нервозной и мнительной. Иногда Ангелине Русановой мерещилось, что мальчик опрокинул с печки чайник с кипятком и все его лицо в волдырях. Или чудилось, что сын выбежал на балкон и упал. Она срывалась посреди репетиции и, охваченная мрачным предчувствием, запыхавшись, прибегала домой. В изнеможении открывала дверь и видела: муж режет лук (жемчужные кольца падают в тарелку), а сын сидит на диване, листая книжку с картинками. Тяжело дыша, она прижимала его к себе (кружевная блузка матери щёкотала ему лицо, и он морщился), нежно гладила по головке, ежик волос приминался под пальцами, и мальчик теменем ощущал холодное прикосновение материнского кольца. Потом, успокоившись, она шла к умывальнику, выпивала стакан воды, причесывалась перед зеркалом и, не проронив ни слова, опять спешила в театр.
Сейчас за чашкой кофе Ангелина Русанова, растроганная, благодушная, надеялась осуществить свой давно задуманный план.
Вот уже год, как Владислав был увлечен одной женщиной. Месяцами не являлся домой. Златине говорил, что ночует у родителей или что уезжает в один из черноморских городков, где он организовывал концерты эстрадных групп. Ее друзья несколько раз видели его в ресторанах со своей новой приятельницей — красивой особой с седой прядью надо лбом и в высоких сапогах, доходивших ей до середины бедер.
Златина столкнулась с ней на вокзале, когда однажды попросила Владислава, ехавшего в ее родной город, передать родителям посылку. Женщина с седой прядью тоже пришла его проводить — высокая, стройная, с темным от загара телом, туго обтянутая коротким платьем. Несмотря на жару, она была в своих высоких, облегавших ноги сапогах, делавших ее походку грациозной, как у цирковой наездницы. Стоя у подножки вагона, они с Владиславом о чем–то весело болтали, не подозревая, что через секунду появление третьего заставит их сделать вид, будто они не знакомы друг с другом. Но третий не стал задерживаться. Вежливо поздоровался, протянул Владиславу посылку и исчез в толпе.
Обернувшись у выхода из вокзала, Златина увидела, как Владислав, обняв на прощание ту, что провожала его, вскочил в вагон уже тронувшегося поезда.
Златина давно сожгла мосты, соединявшие ее с этим человеком, ничто уже не связывало ее с ним. Шагая к трамвайной остановке, она удивлялась, отчего у нее тяжело на душе. Что заговорило в ней: любовь, которую она считала угасшей, или оскорбленное самолюбие?
Новая приятельница Владислава казалась старой актрисе очень опасной. Она боялась, что эта незнакомая женщина сумеет накрепко привязать к себе ее сына. Влюбился ли он по–настоящему страстно или попал в лапы опытной развратницы? Владислав покорро выполнял все капризы новой любовницы, относился к ней с величайшей нежностью, как юноша, впервые познавший тайны любви. Когда особа с седой прядью приходила к ним в гости, Ангелина Русанова, внешне любезная, давала понять, что ей не по душе бесцеремонное поведение гостьи. Та без спросу открывала буфет, искала чай или сахар, сдувала пыль с кофейной мельницы и нарочно проводила пальцем по полировке шкафа, намекая, что в доме давно не убирали. Или позволяла себе делать замечания хозяйке, не пора ли, мол, обновить обстановку, а то квартира похожа на склад старой мебели. Освбенно раздражало Ангелину Русанову, когда эта особа ложилась на диван, скрестив на валике ноги в жокейских сапогах, а Владислав, которого нахальная гостья обнимала за талию, наклонялся к вытянутым трубочкой губам, чтобы положить ей в рот конфету.
Актриса заводила с сыном осторожный разговор о том, что соседки рассказывают весьма неприятные истории о его приятельнице. В этих историях были, возможно, некоторые преувеличения, но разве мало того, что жена двоюродного брата застала ее в супружеской постели со своим мужем, и, пока эта мерзавка улепетывала по лестнице, натягивая на ходу одежду, обманутая супруга швыряла ей вслед кастрюли н все, что попадалось под руку?
«Ни стыда, ни совести…» — заключила мать свой драматический рассказ.
Нет, любой ценой она должна разлучить сына с этой гадкой наездницей. А что, если любовь Златины к Владиславу, несмотря на все обиды, еще не угасла? Стоит ее попросить, размышляла старая актриса, поплакать, встать на колени, и Златина наверняка сможет опять приворожить его: ведь она лучше и красивей той. Пусть поживет с ним, пока его сердце не охладеет к этим противным, мягким, как перчатка, сапогам — потом уж Ангелина Русанова знает, что предпринять. Единственный сын будет снова принадлежать только ей, ей одной — она прекрасно понимает, что трещину между ним и Златиной не заделать.
— Все, что ты о ней болтаешь, вздор! — кричал матери сын, всего год назад бывший таким покорным. — Скажи лучше своим благодетельницам с длинными языками, что, если мне посчастливится застать их у нас, они меня век помнить будут!..
— Нет, ты меня доведешь до инфаркта! — бледнела старая артистка и протягивала руку за пузырьком с валерьянкой.
Златина отлично помнила этот пузырек. Коричневый, с резиновой крышечкой, он стоял за стеклом буфета — на одном и том же неизменном месте.
Валерьянкой в квартире Русановых запахло на следующий же день после переезда к ним снохи. Певица сидела на диване, тяжело дышала и, размазывая платком дуги подрисованных бровей, умоляла мужа расстегнуть ей, пока она не задохнулась, корсет.
Что же произошло?
Утром в дверь позвонила незнакомая женщина. Спросила разрешения взглянуть на камин, который Русановы сделали прошлой весной. Понравились ей и плитки, и никелированные решетки, записала она и адрес мастера (чтобы сделал ей точно такой же), и, уходя, обратила внимание на уже увядший свадебный букет.
— Это по случаю какого же праздника? Ах, свадьба, поздравляю, поздравляю! А сноха–то откуда же родом? — поинтересовалась она, все еще разглядывая камин.
— С Дуная, — сухо ответила певица.
Случайная гостья, оказалось, как нельзя лучше знала и Златину, и ее семью. Хозяйка, положив в розетки варенье, приблизила свое лицо к лицу гостьи, которая, заговорщически косясь на дверь в соседнюю комнату, что–то зашептала ей на ухо.
К обеду Ангелина Русанова, достав дрожащей рукой валерьянку, пролила почти весь пузырек не столько на кусок сахара, сколько на платье, и повалилась на диван.
Возможно, это была много раз сыгранная роль. А может, незнакомка действительно нашептала что–то встревожившее певицу? Этого она никому не сказала. Только твердила мужу:
— До чего мы дожили: принимать вонючих мужиков в нашем доме, где, сам знаешь, какие люди бывали…
— Да мы их и в глаза не видели… Ведь ты сама же их не пригласила на свадьбу! — говорил он, обеспокоенно глядя на жену из–под красноватых век.
— Не пригласила и не приглашу. Ноги их в моем доме не будет! — кричала она, проворно садясь (забыв, очевидно, что и десяти минут не прошло, как она словно подкошенная упала на диван). — Простые рыбаки… Неужто мы до того докатились, я тебя спрашиваю, чтобы отдать нашего единственного сына — ты сам знаешь, как я его родила, как холила, лелеяла, — этой…
А сейчас старая певица сидела у Златины, смиренная, любезная, и вертела чашку с засохшими на стенках разводами кофейной гущи, которые предсказывали любовь. В кухне пахло дунайской рыбой (Златина недавно получила посылку от отца), но Ангелина Русанова вряд ли связывала этот запах с обидами и оскорблениями, убившими любовь Златины к Владиславу.
Златина познакомилась с Владиславом и полюбила его в трудное для него время: нечаянно упав, Владислав раздробил себе кисть правой руки. Несмотря на усилия врачей, пальцы остались малоподвижными, а это означало, что ему никогда больше не придется играть на фортепьяно, нем он (по упорному настоянию матери) занимался с детских лет. Хоть один из членов семьи должен был поддержать ее честь и прославить их род, и эта трудная задача выпадала на долю Владислава.
Златина переживала за Владислава, старалась утешить: ведь его любовь к музыке может проявляться и по–иному, да и она будет дома во всем ему помогать. Университет она окончила, и ей обещают работу на радио. Ее удивляло, что Владислав относился к своему несчастью спокойней, чем мать. Печальная случайность делала неосуществимой последнюю честолюбивую мечту артистки, и она глубоко страдала, а Владислав был почти доволен, что избавился от необходимости заниматься тем, к чему не испытывал никакого влечения и что, скорее всего, принесло бы ему в жизни одни разочарования и огорчения.
Он занялся аранжировкой эстрадных песен. Это его увлекло, и Златина считала, что муж нашел свое призвание.
Все бы шло хорошо, если бы некий милостивый бог смог укротить душу бывшей опереточной дивы. Но старая артистка оставалась непримиримой.
Вечерами она сидела, не зажигая лампы, у камина и прислушивалась к тому, что происходит в комнате молодоженов. Приглушенно доносившиеся из–за стены любовный шепот и шорохи наполняли ее необъяснимой злостью, по она продолжала сидеть, потому что испытывала одновременно странное удовольствие. Часам к двенадцати ночи она уходила к себе в спальню и долго не могла сомкнуть глаз. Что ее мучило? Другая женщина, которую она ненавидела, каждым своим объятием и нежным словом отбирала у нее — у матери — сына, лишала ее сыновней любви, его безропотного повиновения. Она чувствовала себя ограбленной.
Пружины в комнате молодых поскрипывали, объятия девчонки из придунайского городка, насквозь провонявшего рыбой, заставляли Владислава замирать от блаженства, и мать, словно лежа на угольях, вертелась в постели.