Но Воробей уже секунд пять тихо, как осенний лист, сорвался и был таков за углом, а потом за колючим кустарником, а потом и в попутном трамвае, мчащем его с зубовным скрежетом по разбитым пролетариями булыжникам мостовой. Телефон-то он, нащелканный майором, чедесненько по пикающим звукам приметил. И запомнил.
– Что слишком запомнил, то сразу забудь, – не очень согласилась Элоиза.
– Да вот уж мы сюда и подошли, откуда телефон, – сообщил Воробей, отчаянно вертясь.
Перед ними раскрылось суровое здание, бывшая казенная школа или тюрьма, теперь облицованная в темный гранит и коронованная неоновой огромной яркой вывеской "Гудбанк". Под козырьком в торжественно убраной, как в крематории, входной арке вышагивали двое охранников с лицами серийных маньяков.
– Сумеете отвлечь, чтобы я…впорхнул? – спросил Воробей.
– Кажется, что нет, – задумался барабанщик. – Очень уж безлицые, – а хотел "безликие" сказать.
– Ой, – воскликнула Элоиза. – Уж что-что, а бульдога на фуфайку выманить. Читай давай стих, они стихи хорошие ненавидют. А я пирамиду сооружу. А Вы, Воробей, прыгайте в сторонку. Стучи, Июлий.
Юлий уставился на появившегося в проеме охранника, детину с глубокой залысиной и с наколкой " Мать тебя не узнает" на руке и, встав по вольной стойке члена бойскаутов, продекламировал:
– Нас не догонишь, мы, между прочим,
Внуки агоний, дети рабочих.
Нас не догонишь, мы среди пепла
Яблонь, бегоний в пустыне упрочим.
А Элоиза задрала длинную черную юбку до белых ляжек и встала в позу манекена на показе от-кутюр, так что Июлий поперхнулся, замолк и взялся с испугу за весящие на груди палочки.
Охранник выбежал из арки метра на три, беспокойно оглянулся на пособника в глубине подъезда, а потом показал кулаком, коленом и тазом с руками, что он сейчас сделает с манифестантами.
Те отступили на десяток шагов, при этом Элоиза опустила юбку, повисла на барабанщике, ухватив за шею, как на партнере по танго, и высоко вверх, на манер фигуристки, отклячила ногу. Несчастный барабанщик судорожно сжался, тюкнул палочками в глуховато отдавшее дробь устройство и воскликнул:
– Всех пообнимем, мирные люди.
Белых наливов в корзиночки сгрудим,
Чтобы потом нам в потьмах не рыдать,
Чтобы узнала сынов своих мать.
Охранник бросился было за охальниками, но вовремя спохватился и опять дернулся к посту, отчаянно жестикулируя и призывая товарища на помощь. Тот высунулся и выбрался чуть из арки, ворочая тангенту переговорника. А Воробей приготовился прыгнуть.
Тут девица учудила. Она без всякого толка и усилия нагнулась назад и сделала мостик, представив охранникам белые мячики колен, а Юлию прошипела:
– Стучи, Июлий. Трудно ведь.
Барабанщик мотанул головой, сгоняя видение:
– Если красавицу встретишь, товарищ,
Если глаза ты при том не ошпаришь,
Помни навеки, природы венец:
Мы человеки, в любви наш конец.
Тут уж не выдержал и сторож. Он засучил форменку, обнажая наколотую сентенцию, и бросился на барабанщика, повалил его в грязь и стал барабаном угощать устроившего перед солидным заведением посмешище по голове. И второй на секунду выкинулся инстинктивно помогать, видя привычный мордобой. Но тут же вернулся на пост, охорашивая красивую форму. Этого, однако, времени было достаточно, и Воробей просклизнул внутрь.
Молодежный же активист с помощью визжащей товарки еле вырвался из лап распоясавшегося громилы и уже далеко в стороне, на скамеечке, немного скуля, зализывал раны. Элоиза протирала их замызганным помадой несвежим послюнявленным носовым платком и тихо приговаривала:
– Что ж, Июлий. Такая наша судьба, бабья. Не побьют, так и не полюбит никто.
На что барабанщик тихо прошептал, услышав почти только сам:
– Вот и прервалася дробь самурая,
Пал ты, парнишка, в любви пригорая.
Серые очи мальчонку сгубили,
Пегие кудри вдохнуть он не в силе.
С утра в каморку залез солнечный заяц и лизнул Полозкова в нос. Потом на ухо села муха и шепнула добрым крепостным дядькой:
" Вставай, барин, Здесь не постоялый двор, а учреждение всежки".
Арсений муху согнал и увидел лучшую половину лейтенанта Зырикова, открыл другой, и увидел верхнюю, тормошащую заключенному плечо.
– На выход и получение личных вещей, – строго произнес лейтенант. – Вы больше не задерживаетесь.
Выдав старушкино фибровое хозяйство, офицер спросил:
– Содержимое проверять на предмет наличия станете?
– Нет, я вам верю, – отнекнулся географ, судорожно давя зевоту.
– А я Вам уже нет, – сухо информировал лейтенант. – Кажется, за Вас внесен майору личный залог. Нас как учили в училище: если временно споткнувшегося встречает дождь и ветер – он исправимый, а если роза с хазы – вопрос.
На пороге учреждения Арсений зажмурился под ударом солнечной иглотерапии, а, разлепив глаза и слезы, увидел остроносую тупозадую зеленую машину, а перед машиной Риту в темных очках и сиреневом плаще, с лицом темным и глухим.
– Иди-иди, придурок. Хоть бандюгу одного поймай. А то на педагогов насел. Я тебя еще на воду выведу.
И только тут Полозков понял, к кому относилась подобная эскапада: лейтенант только крякнул и скрылся за дверьми.
– Ну? – спросила Рита.
– А как ты меня нашла? – нашелся Сеня.
– Ты лучше бы спросил, как это я тебя потеряла. – сухо парировала "роза с хазы" и сняла очки.
– Глаза разные, – улыбнулся Сеня.
– Что. Что?
– Разные, один синий, другой зеленый с огоньком.
– Однако! – возмутилась женщина, водрузила обратно очки и широко распахнула заднюю дверь. – Я тебе не такси. Не совсем ты зрением выздровел.
– Заработала? – ткнул Сеня в дорогой агрегат.
– Нет. Ты подарил. Ты мне, Полозков, ничего рассказать не хочешь?
– Да ничего, в общем.
– Это почему?
– Пока не понимаю, хочу сам хоть что-то сообразить. Пойму – все расскажу.
– Едем в контору. Там и рассказывай. Только вот что, – обернулась. – Будь ты хоть чуть скромнее, Пинкертон. Дура я, дура, – и вдавила газ.
Дорогу от глухого пригорода до центра пролетели вмиг и молча и затормозили перед в гранит убранным мощным зданием.
– Здесь трудишься? – ввернул, выбираясь из машины, Арсений. – В "Гудбанке"?
– Библиотекарем, – отрезала Маргарита. – Что же ты, первопроходец, с бабой Феней чай не остался пить, с вишневым? Так и сгинуть, что сплюнуть. А я потом угрызениями мучайся и на безымянной могилке рыдай, вырывая власы уж не такие густые. Дура. Ведь сказала себе – не связывайся больше с этим.
Прибывшие прошли арку и вестибюль, где двое бугаев нервно отдали паре подобие чести, миновали несколько коридоров, из которых виднелись помещения со стрекочущими принтерами и сотрудниками, а потом вступили в задавленную аляповатым ковром залу, где их встретил поднявшийся из-за единственного стола сухопарый гражданин в сером стальном костюме и с улыбкой гребца на старте. Его Арсений уже мельком видел в больнице перед выпиской.
– Хотите – беседуйте, – заявила Рита и, молча скривившись, удалилась.
– Артур Альбертович, – зверски глянув, произнес пароль перед вздрогнувшим географом гребец. – Ведаю…общими вопросами и ответами. Будете говорить с руководителем, руки в карман не класть. Предупреждаю – все в учреждении конфидентно – только промеж себя. Документы, урны, сотрудников руками не трогать. За углы в помещениях не заглядывать, скрытыми камерами и микрофильмами – даже в мыслях не позволять. После беседы с Евсей Евсеевичем Барыго прибудьте вновь ко мне на инструктаж дальнейшего поведения.
– А если не понадобится? – спросил Арсений.
– Когда уже без надобности – нам отдельное поручение, – улыбнулся задумчивым змееловом атлет. – Пройдемте.
И провел его через комнату с напомаженной, вертящейся, как поварешка, секретаршей в дорогой роскошный кабинет.
– Тот самый, – доложил атлет. – Полозков из школы.
– Зайди, зайди, – крикнул Арсению хозяин кабинета. – Ну-ка сядь, Полозков. Жди.
И стал отчаянно отчитывать двух сникших до карликов довольно рослых мужчин в дородных темно-серых костюмах, крича:
– Валюта баланса…процент недодали…в страховой пул центробанка…мироеды…по собственному чистому нулевка…премию в гробу пересчитаете…активы за вычетом резервов…индикатив роста как у недоношенного…пошли вон…
И все это орал сидевший перед Арсением за наполеоновским столом в роскошном кожаном кресле относительно молодой, почти лысый массивный мужик с шеей в три обхвата, каким-то идиотом портным всунутый вместо просторного "Найка" в строгий черный пиджак, топорщащийся, как на мачте парус, на плечах мужика.
– А ты, банан, ловок, как я погляжу, ох, ловок! – по борцовски взмахивая руками, вскричал руководитель. – Не узнал? Буратиной будешь. Ты же ловкая слесарюга, всех под стол положил стволом. Ох, хитрован, а я тебя сразу насквозь не просек. А Маргарита говорит: преподаватель. Ну Папаня то чуял-учуял.
И Арсений Фомич с тревогой узнал в спортивном банковском начальнике отчитывавшегося "за бабки" здоровяка со сходняка, члена застолья кабаре "Касабланка".
– Ну вот, признал, шельма небритая, – раскатисто расхохотался банковский. – Купил братву за полушку. А продал за полтину. Лады, земеля. Давай по-простому, я крутить ухами не люблю. Слухай сюда, – и начальник враз перелицевал лицо на серьезную половину. – Мы думаем у тебя есть от старушки важная политинформашка. И партнер наш думает…Кумекай сам. Пока бегай рой, но под отчет. Не поделишься – удавят. Нам эта информашка во, – чиркнул по шее, – как удавка нужна. Лады? Кумекай сам. Поделишься – тоже удавят. Но не сразу. Будешь шустряк – сделаешь с бабками ноги. А Ритка и нолик помогут.
– Какой нолик? – встрял потерянный географ.
– Он один, а не два нолика. Артурка, наш бывший ГРУ. Понял?