– Нет, все же, – та не сдалась. – Сколько же и из каких денег это заплатили?
Юлий непонимающе уставился на нее.
– Это дико дорогой предмет, – продолжила. – А Вы к нам записывались, жаловались на нужду. И мы все видели.
– Со старого, может, накопила, – буркнула Лиза. – Чужого не беру. А что, нельзя?
– Так Вы врали. Соврали нам тогда. Или сейчас?
– Прекрати, немедленно прекрати, – вступился доцент.
– Она никогда не врет, – воскликнул Июлий.
– Да, не вру! Заработала. Пошла и заработала. А другие не могут. Вот и все, – сообщила Элоиза, сжимая губы. – Потому что эта ваза… она нужна.
– Как заработала? – в тихом ужасе прошептала залежалка. – Что ли телом? Опять? Здесь, у нас, в партгруппе…
– Нет. Нет, – как бычок замотал головой Юлий.
– Так ты опять проститутка? – тихо спросила залежалка.
– Молчите, – крикнул политсекретарь. – Замолчите.
– Сама ты… политическая… – выкрикнула Элоиза, и слезы брызнули у нее из глаз.
А Июлий обвалился на стул, обвел присутствующих белым взглядом и жалко протянул:
– Лизанька, зачем?
Потом поднялся и, шатаясь, как невзрослый медведь после спячки, выбросился в коридор и, спотыкаясь, вышел из партячейки. А Арсений устремился за ним.
Некоторое время Юлий, а за ним на дистанции в десять шагов и Арсений – бродили бесцельно по сморщенным вечерним переулкам, дважды или трижды Юлий направлялся, что-то бормоча, наперерез рявкающим сигналами машинам, и географу удавалось, мягко поправляя Юлия за локоть, вновь направлять того на бесцельный безопасный маршрут. Наконец они устали, барабанщик споткнулся и приземлился на какую-то скамью. Туда же опустился и отдувающийся географ.
– Что Вы за мной ходите? – тихо, незнакомым голосом просипел Юлий.
– Я почти в Вашей сейчас ситуации, вот и хожу, – ответил Полозков.
– Я не в ситуации, я нигде. И, главное, барабан полностью развалился.
– Ну, да. А у меня глобус дома сломан. Она страшно на меня обиделась, моя женщина, и отдубасила глобусом. Да и я убить ее, как говорится, готов.
– Убить? – поднял глаза Юлий. – Ну и убейте. Останетесь с глобусом.
– Это так. Просто поговорка. Ничего я подобного не совершу, все равно ведь люблю ее. Зачем мне оставаться без нее с этой любовью.
– С какой Любовью? А… ну да. Все равно, – согласился Юлий. – И с древними собранными историями.
– Хотя, я мог бы отвлечься худо-бедно. Рассмотреть истоки эллинизма с точки зрения всеобщей любви и Атлантиды. И даже, – тихо прошептал географ, боясь, что его примут не совсем адекватно, – обмозговать легенду о периодической гибели земных цивилизаций за миллиар лет. Это бы меня увело от боли.
– Куда увело? Какой миллиард? – не понял Юлий, думающий о сиюминутном.
– Есть подозрение, – произнес географ, вращая, как агент, глазами, – что во время бега земли великие цивилизации вместе с любовью, вазами, цветами и слипающимися моллюсками возникали не раз.
– Не раз? Два?
– А потом гибли под напором катастроф: технических взрывов магмы, великих обледенений или исчезновения атмосферы. Это, знаете, Юлий, случайность, что мы еще ходим, дышим и встречаем прекрасных девушек, которые готовы отдать за нас все.
– Что все? – шмыгнул носом Юлий. – Зачем? Чтобы я газ открыл? Я и так еле брожу. И мне маму жалко.
– Какой газ? Газы уже все открыты учеными. А… если бытовой. Так это чепуха. Я, думаете, к газу не подходил. И не раз. А потом зажгу, поставлю чай, и давай вспоминать прекрасные дни. Когда мы вместе ходили…
– По партийным делам?
– Ну! – утвердил молодежно географ. – По студенческим. Она меня страшно обидела, с этим…
– С другим? – посмотрел на географа Юлий, и щеки его затряслись.
– Ага, – по студенчески подтвердил Арсений. – Но и я ведь хорош гусь. Сделал все, чтобы наказать ее хуже любого злодея. Вернее, ничего не сделал. Мне как теперь быть?
– А мне? – эхом повторил студент.
– Вам то чепуха, все понятно. Один выход.
– Куда?
– Да никуда, – припечатал географ. – Если вы ее сейчас бросите, она опять погибнет.
– Ага. А я разве – гусь?
– А как же. И вы гусь. Если она Вам нравится, так прямо и скажите – нравишься мне, и никуда от меня впредь не отходи, раз не умеешь. А подарки будем вместе выбирать.
– Будем? И стихи, и барабанить. Она ведь очень настрадалась – и кто у нее теперь друг. Только я.
– Ну! А то, что девушка из побуждений где-то и оступилась, так без любви это и не главное. А то закончится очередной природный цикл, наползет на землю оледенение или оторвется кусок солнца. Или загриппуем все от кур. Будете тогда мотаться, ища друг друга, как ошпаренные, и вспоминать, как по глупости нашей расстались и расплевались, затая обиды.
– Вам-то легко, – обиделся Юлий. – А я о ней думать больше не могу, и не думать – тоже заболею. Уже заболел, – пощупал гудящую голову барабанщик.
– И не думайте, какой в думах прок. Идите сейчас домой и спите. Или не спите, ворочайтесь. А завтра протянете ей руку, скажете: " Я больше о тебе не думаю, просто пришел. Пошли вместе на партийное задание"
– А то " Белые наливы" сгниют, – с надеждой улыбнулся Юлий. – Но я ведь теперь до нее дотронуться не смогу.
– Сможете, – нагло заявил географ. – Еще как сможете, по жизни. Как дотронетесь, она сама, как букет, расцветет. Вот увидите.
– Тогда я пошел домой? – вскочил Юлий.
– Доброго пути, – напутствовал юбиляра географ.
Но все же некоторое время, стараясь витать в темноте, он следовал за юбиляром и потом понял, что Юлий бредет, изредка спотыкаясь, куда угодно, только не домой. Тот шел, пошатываясь от рюмки выпитого кислого вина, только в одно место – к квартирке сине-зеленых. И только тогда Арсений отправился восвояси.
У двери офиса, на коврике, сжавшись и кутаясь в куртку, сидела Элоиза. Она посмотрела на Июлия и тихонько заплакала.
– Что ж Вы здесь сидите? – спросил Юлий, прокашливая горло.
Элоизе некуда было идти. Она тоже вслед за Июлием выбежала из партийной квартиры и долго бродила по опасным улицам. К Эвелине Розенблюм было уже не дойти, слишком поздно. Та, скорее всего, отправилась под красный фонарь, а дочке Краснухе наказала никому не открывать. Да и нечего было Элоизе там делать, так ей осточертел и ночной фонарь, и пахнущие рыбой рожи, и вся эта местность, глухая и нищая. Здесь, на партийных буйных митингах, под ветром площадей она совсем по другому видела себя – свободной и гордой девушкой, которая может распоряжаться собой сама, может быть, впоследствии и медсестрой, или сестрой милосердия. Поэтому захотела она вернуться, так как никто ее пока из ночных сторожей не увольнял. Но войти, как будто была воровка, не смогла. И уселась на пороге.
Подошедший Юлий поглядел сверху на плачущую особу и, сочтя это неудобным, уселся рядом на коврик возле входной двери квартиры. И тоже взялся тихо и беззвучно плакать, даже нет – он просто сидел и молчал, а слезы иногда выбегали из его глаз и слетали, орошая щеки, вниз. Так сидели они рядком какое-то время, пока не дунул склизкий сквозняк и противно потянуло из соседней квартиры холодным жареным. Тогда Юлий неловко, тяжеловато поднялся и спросил:
– Что ж сидите? Замерзнете, – повторил студент.
– А что ж мне делать, Июлий? – подняла глаза девушка.
Барабанщик протянул руку и помог ей подняться.
– Я больше о тебе не думаю. Просто пришел. Так соскучился, – прошептал Юлий.
А девушка опустила лицо ему на куртку, где грудь, схватилась за нее розовым бледным маникюром и умолкла.
Всю ночь молодые люди просидели в офисе за чаем, не смея тронуть словами все произошедшее, не обсуждая ничего, только почитывали иногда друг другу распечатанные сказки про исчезнувшую и канувшую в средиземноморских волнах страну.
Знаете, все это ни к чему. Стоны и упреки, и стенания, и даже нестройные вопли о произошедших неурядицах, стрясшихся неприятностях и явно уже грозящих невзгодах. Почему бы заранее, загодя не разметить их прилет или второе и третье «случайное» пришествие и не возвести на пути стену предвидения или запруду угадывания – на случай мора, обид или хлада горького прозрения. Как уже все научены, как часто препроводимы судьбиной в те же закоулочки выметаться из тех же сусеков, тыканы в похожие дымящиеся лепешки, раскиданные чьей-то и нашей же дурью по часто навещаемым дырам и захолустьям. Ан нет, все никак не сподобимся, не сладим следить за зреющим временем, за прочкнувшимся случаем, на что требуется вовсе не терзаемый трезвостью ум и расчерченный черствый расчет. Нужны лишь упорство упыря, хилая смекалка хитрована, потребен пробный прикид покойника, чтобы расчленить и взвесить беды свои. Не можем, однако! Слабы и побиты наметанной грязью взбаламученной природы и грешными замыканиями генных цепей, превращенных в тупые кандалы привычек, в вериги веры. Не можем, тужимся, но слабы.
Тогда все это ни к чему. А есть ведь специальные люди. Обратимся к этим, хорошим, которые придут и расчертят. Вон они, уже бредут к нам – эти прозорливцы и гадатели. Только им, этим глашатаям тумана, вопрошателям глубины и интерпретаторам эха позволим поучать нас.
А то поди разгреби это варево вранья, томление толпы и шарады шарахающихся и несущихся в ненастье. Язык изъязвлен, руки скрючены и ноги онемели каменной немотой. А эти поймут. Придут в город и увидят сразу, насквозь и навсегда.
Вон на скамье у дома, поодаль, сидят две. Провидец влет смекнет – ждут. Или просто, ожидая, тасуют планы и прикидывают, как бы чего не вышло или вошло толком. Одна, нервная и изредка вдруг дергается, говорит что-то тихо и резко, будто сама с собой согласилась, не смогла отказать, будоража, тихо рвет слова. Нервная и бледная, но хороша, потому что ясным холодом блестят глаза и с образованием, недюжинным, взятым не даром, в тревогах и упорных ночных бдениях. Да и вы смекнете, что особа держит на себя зло, зло стучит палкой памяти в дверь прошлого, поливая грядки обид склизкими слезками воспоминаний. А гадатель глянет и брякнет одно – "достукается".