– Срежу вены по любому.
– Подожгусь и гламурно спалю тут все.
– Я теперь по жизни шагая мумие.
– Где мама, барабанщик? Настучи ее сюда.
А Юлий, притащив и поправив здоровье прибора клейкой лентой, развлекал временно сдвинутую с жизненных позиций траурной дробью палочек и стихами:
– Хоть сжигает тебя грусть, охладело сердце пусть,
Не навеки это дело, смело ты поправишь тело.
И помчишься как-нибудь в трудный социальный путь.
И еще, развлекая в ужасе косящуюся невесту, бурчал, промеряя строевым шагом путь из угла комнаты в другой:
– Встань, товарищ раненый, под знамена, пламенный.
Сине– мы зеленый стяг развернем, невестин флаг.
В подвенечном та наряде все простит, идеи ради.
А также тормошил заторможенную, подталкивая к тарелке с хлебом и колбасой и к чашке дымящегося чая:
– Собирайся, милый друг в совокупности подруг, – верещал Юлий, подталкивая за спину Клодетту как бы к подруге Элоизе.
– Отправляемся на дело, засучив штанишки смело, позабыв стенаний круг.
– Что ж, нам жизнь отдать велела за народ комплект всех мук.
Но, как ни странно, вирши принесли некоторое лечебное облегчение страданий. Обещающая закончить земной путь Клодетта покушала колбасы, а умная девушка Элоиза, зачем-то нарядившаяся на пикетирование с плакатом в свое материно личное коротковатое свадебное платье, чтобы, как она выразилась, "произвести кое-что на прохожих и привлечь к лозунгу мужские взгляды", – предложила Клодетте прикинуть свадебный прикид. Та не отказалась, и Элоиза, скинув наряд, с трудом натянула на толстушку блестящее вискозой одеяние, и Клава, хлюпая носом, завертелась перед обнаруженным под столом бритвенным зеркалом:
– Ну и прикид, может я и не бомжовка, но по всему не карамелька. Увидел бы меня в такой чумазе гад-родитель, наверное пожалел.
А Элоиза осталась в черной кружевной комбинации, прекрасная и незнакомая, и барабанщик в страшном смущении, покраснев, как сеньор-помидор, отвернулся в угол, рассматривая поломанную Африку на глобусе.
Но догадливая девушка нарочно подошла к Июлию и тихо спросила:
– Июлий, погляди. Я тебе еще пока нравлюсь?
– Очень! Очень пока! – покачал барабанщик головой и барабаном и не посмел взглянуть.
А толстушка, аппетитно вертясь перед небольшим зеркальцем, заверещала, двигая, как в танце, пухленькими ляжками:
– А все-таки клево, Клава. Еще вот сюда пару ниток розового жемчуга, и буду, как штопаная.
Но журналист Воробей всего этого не видел, потому что мотался по городу, надеясь обнаружить географические следы господина Полозкова. Перед этим у него, конечно. произошла довольно неприятная перебранка с уткнувшейся в угол тахты Клотильдой, когда он поутру заскочил проведать дежурных и опекаемую и понять, как найти какую-нибудь телегу, а потом сгрузить в этот воз и с этого воза пухленькую заплаканную упрямицу-ослицу.
– Ты, – крикнул ей Воробей, – лежишь тут в углу, как восковая кукла, а всем требуется, может, твоя помощь.
– Чего? – повернулась Клодетта. – Кому это, по натуре.
– Мне, например, – запальчиво воскликнул Воробей. – Моталась бы со мной или вместо меня по трущобам и переулкам, помогала в журналистских происках, а заодно и похудела.
– Ты тут не ори, ботаник, – вспыхнула Клодетта. – Ты тут не главный мне жених покамест.
– Очень надо! – облизнулся на пухленькую Воробей. – Да мне, если и посулят назначить главным редактором органа "Правды", и то не соглашусь ни за коврижки, ни задаром.
– Раскрой уши, зоолог. Такую крутую девушку, как я, тебе, чтобы только потрогать за неглавное, и то всю жизнь надо собрание сочинений ляпать. По жизни не заколотишь. Не по таким коврижка.
– Чего! – возмутился Воробей. – Да ты дура дурой, у тебя вместо мозгов черничный кисель, а вместо памяти – от мух кисея.
– А почему черничный? – скромно справился Юлий, обожающий кисели.
– Гад, – заорала Клодетта, наставив на пятящегося щуплого журналиста острые коготки. – У меня мозга, что у кита, против тебя таракана. Ты даже где у нас в городе клевые бары, вроде " Беременного приюта", и топталки, вроде " Откинь тапки", и то не в понятии, зоолог. И назначат тебя главным редактором только твоего некролога.
Воробей никак не ожидал от пухляшки таких сентенций.
– Жених шустрый! – презрительно крикнула Клодетта, продолжая опасно приближаться. – Щас тебя к свадьбе разукрашу. Нехороша тебе, ботанику, толстая!
– Нет, – неуверенно произнес Воробей. – Ты вообще-то красивая.
Клава опешила. Потом оправила на себе мятую, дизайнерского кроя попону, уселась обратно на тахту и сказала удрученно:
– Курить нету… Я и так тут за день на воде сто кило спустила… Красивая…
– Конечно, красивая, – подтвердил смелее Воробей, которому, может, из-за собственной худобы, пухляшки всегда изрядно нравились. – Но безмозглая.
– Мозг у девушки не главное, – миролюбиво сообщила Клодетта. – У мозгов нет сосков. Ишь он… красивая. Если меня причесать, помыть и завернуть в ковры из моего гардероба – может, и буду, – неуверенно заявила девица.
– Да ты будешь неотразимая! – сообщил дальним умом журналист. – Собирайся. Поехали домой, в ковры рядиться.
– У-у…у… – опять завелась пухляшка. – Там мама… этот сидит. Не могу его видеть.
– Надо, – твердо и властно сообщил худой Воробей, нахохлившись. – Отец твой, думаю, в отрубе. Пьяный, или онемелый, в ванне с валерьянкой лежит. А кто будет маму хоронить, Пушкин?
– Какой Пушкин? – опять плача, спросила Клодетта. – Нет у нас ни родственников, ни… Одна я теперь тащусь.
– И я, – сказал Воробей голосом ослика. – Все поможем. Идите сейчас на патрулирование с плакатом, только другой нарисуйте. Этот, географ сказал, не актуален. Напишите "Долой банкиров-насильников над сине-зеленой планетой!".
– Какое патрулирование? – завопила опять Клодетта.
– Патрулирование "Белого налива", – смело вмешалась Элоиза, – по бывшим садам. В честь народной судьбы, против засилья засранцев.
– Ну… Лизанька, – смутился Юлий.
– Барабанщик все скажет. А я на пару часов отлучусь, а потом поедем, девушка, к тебе домой. Будешь мыться и готовится к печальным процедурам. А что делать? – воздел Воробей крылья, как пророк. – Кому маманечку провожать, если не родной дочуре. Красавице.
– Эй, шустрый, – сквозь слезы улыбнулась Клодетта. – Может, я с тобой?
– Ага! – буркнул шустрый и помчался прочь из этого вертепа.
А молодежь, трудолюбиво разведав найденные возле подбитого глобуса школьные акварельки, развела их в блюдце, намалевала плакат и отправилась бродить по холодной погоде, по улицам, заполненным бегающим в поисках предпраздничных майских покупок народом. Свежый прохладный воздух пошел Клодетте на пользу, она несколько ожила и даже, когда некоторые прохожие шутливо или матерно задевали шатающихся агитаторов, звонко и впопад отшивала шутников юмором и матом. Чем сослужила "Наливу" хорошую службу и сыграла хорошую роль в тяжком, в общем, деле пробуждения народного самосознания. Когда через пару часов окоченевшие митингующие заявились обратно в жилище географа, то с удивлением обнаружили, что дверь была мастерски вскрыта, вновь закрыта, а на тахте, где почти сутки бездвижно провела аппетитная Клодетка, теперь занято, и сидят двое – пацан и пацанка.
Девчонка на большой лист, слюнявя чернильный карандаш, старательно срисовывала карту древнего средиземноморья со стены, а паренек ругал ее за неусердие и тыкал все время, подправляя, шариковой ручкой:
– Рисуй глаже, в размере, – кричал он, – а то разбери потом, на местности… где эта неизвестная Атлантида. Материк мечты… поняла?
– Да пошел ты… – соглашалась пацанка. – Я бы лучше в школу пошла, на основы поведения граждан.
– Вы кто? – спросили хором пришедшие, сгружая в коридор новый лозунг.
– Мы то знаем, кто! – бодро сообщил паренек. – Мы географические ученики…
– Учителя Арсения Фомича, – добавила его подруга. – Помогаем с картами. А вы кто приперлись?
– Мы дежурные по квартире, – сказал Июлий и ткнул музыкального друга в глухой бок. – Мы срочно ждем хозяина.
– Ты мне не барабань это, – заявил пацаненок. – Ходят всякие, а потом половники пропадают пропадом. Сейчас Папаню вызову за направо… нелево…неправо… мерное вторжение в фатеру.
– Да ты, спокуха, пацан, – одернула хлопца Клодетта. – Рисуешь – рисуй, раз тебе задали. А у нас дела, скоро журналист прискачет. У нас похороны, понял?
– Не понял, – скукожился хлопец, хлюпнув насморком.
Еще через час заявился и Воробей. Блуждания его по городу были безуспешны, и он несколько сник. Лишь в одном баре со странным названием, кажется, "Прилет беременного", где в этот день опять ораторствовал мечущийся возле стойки человек Гафонов и где мог бы появиться географ, он смог толком поговорить с одной женщиной, знакомой этого мечущегося, Эвелиной Розенблюм, теперь певицой ихнего кабаре. Она сказала настырному журналисту загадочное:
– Знаем мы вашего географа. Как же! Все время попадает в окрестности боевых машин под замок. Жди, скоро будет. А мне теперь не до вас, видишь? У меня больной человек мечется. Может, ты вылечишь? То-то и оно. А бросать припадочного посреди дороги для серьезной женщины – последнее дело. Видишь, как он к людям обращается, как для них душу ковром цветным стелет. Видишь, как из него слезы брызжут и гнев выплескивает. Это тебе не под красным фонарем торчать и тупых и усталых после смены смущать. Вот откричится, я его на стул за бокал красного посажу, а потом, как свое, под плачащую еврейскую скрипку отрыдаю, поведу в тусклый дом – умою, приберу и на покой на его простыни изнемогшего положу, как дидятю. Дочка у меня уже самостоятельная и строгих правил. Никогда мамкины строгости не нарушит. Хоть и в школу не любит. А кто сейчас любит? Поэтому постоянного глаза не требует. Сама, умница, и скипятит и сжарит. А за этим, младенцем грубым, еще как глаз нужен. Чтоб не напортачил. Да и со связями он, хотели меня из певиц выпереть, так сказанул, что и отцепились. А мне семью кормить…