— Хорошо, Гарди, я постараюсь как-то сформулировать то, что чувствую. Да, у меня частенько бывало как-то странно на душе. Бывало и, к сожалению, бывает, — тихо и сосредоточенно проговорил Джон Кински. — Временами мне кажется, будто я стою возле раскаленной печки или у огня — таким жаром вдруг полыхнет. Сначала я чувствую этот жар в ногах, потом он поднимается выше. И с этим ощущением связан какой-то гул во всем теле. Не только в голове. Я чувствую этот гул повсюду. Он очень странный, и одновременно у меня идут круги перед глазами. Они разноцветные, иногда даже очень красивые, и это меня пугает.
— Говори дальше, я слушаю. И наверное, после этого ты не слышишь того, что звучит вокруг тебя?
— Да, — удивился Джон, — точно, я перестаю слышать. Я многого сам в себе не могу понять. Даже когда я стою за мольбертом, со мной случаются неприятности. Иногда, например, — я потом сам это замечаю — у меня вдруг выпадает из рук кисть, а я продолжаю водить рукой, как будто она у меня есть, и мне кажется, что на полотно ложатся новые и новые мазки.
— Так, значит, я прав. Тебе кажется, что кисть выпадает из руки, а ты не сразу это замечаешь.
— По-моему, все что я тебе говорил, Гарди, — это по части психиатра, а не по твоей.
— Нет, это как раз по моей специальности.
— Ну вот, я тебе все рассказал. А ты обещал что-то насчет выпить.
Доктор быстро встал из-за стола, блеснув лысиной, отворил дверцы старинного секретера и достал фигурную бутылку бренди.
— Это из Франции, — подмигнул доктор Корнер Джону. — Мне подарил его настоящий французский барон. Это из его замка.
— Везет тебе.
— Ты бы тоже мог подарить мне какую-нибудь из картин, а не кривиться на те, что висят у меня на стенах.
— Если, Гарди, ты мне сделаешь операцию, а я после этого смогу держать кисть в руках, то специально для тебя нарисую картину. Ты даже можешь заказать мне сюжет.
— Я хочу, Джон, чтобы ты нарисовал мне океан. Чтобы не было ни берега, ни неба, а только вода.
— Не слишком ли ты, Гарди, многого хочешь?
— Неужели тебе жалко заплатить такую малую цену за свое здоровье, за свою жизнь? — изумился доктор Корнер, и его тонкие губы расплылись в улыбке.
— Вот ты, Гарди, держишь в руках бутылку бренди и не думаешь наливать, а это нагрузка на мое сердце, и я могу захлебнуться слюной.
— Извини, вот от этого еще никто не умирал. Я видел, как люди синели от нетерпения, но чтобы умереть…
Доктор Корнер достал из секретера два хрустальных низких широких бокала и плеснул туда бренди. Джон попробовал напиток и произнес:
— Конечно, это вкусная вещь, но нельзя себя баловать, а то привыкнешь.
— Мы с тобой еще выпьем после операции, опробуем, как будет работать твой новый клапан. Неужели ты думаешь, что этот барон подарил мне только одну бутылку?
— А сколько, если не секрет?
— Нам с тобой хватит на неделю, если больше ничего не делать, кроме как пить.
— Гарди, я понял, к чему ты клонишь. Ты просто вынуждаешь меня идти на операцию, ты хочешь заманить меня под нож бутылкой хорошего бренди.
Мужчины, смакуя, пили напиток, и, наконец, доктор Корнер спросил:
— А куда ты собрался ехать, Джон? Я надеюсь, не в Сахару?
— Да нет, ты же мне заказал сюжет про океан, и я поеду на побережье. К тому же и Стефани этого хочет. Хотя она, может быть, предложит и что-нибудь другое, более экзотическое.
— Так ты обещаешь мне изредка звонить, где бы ни находился?
— Пообещать я могу, но не знаю, как это у меня получится.
— Тогда пеняй на себя. Если умрешь, то я не приду на твои похороны.
— Я это как-нибудь переживу.
Доктор Корнер спрятал бутылку в секретер и вновь повернулся к Джону:
— Кстати, мы с тобой в прошлый раз не доиграли партию в шахматы. Фигуры так и стоят на доске у камина.
Джон прикрыл глаза и мысленно представил доску. Его фотографическая память удерживала мельчайшие детали. Он даже вспомнил, в какую сторону смотрят головы коней.
— Послушай, Гарди, я хожу, насколько ты понимаешь.
— Конечно, Джон, ход за тобой, я это прекрасно помню.
— Тогда я хожу конем на f4, а теперь ход за тобой.
Доктор наморщил гармошкой лоб:
— К сожалению, я не обладаю такой памятью, как ты, Джон, и сразу мне тяжело дать ответ. Я вернусь вечером домой, сяду у камина и подумаю. И если ты мне позвонишь, я сообщу свой ход. Ты согласен?
— Конечно, Гарди, о чем речь! Я всегда буду рад доиграть эту партию. Думаю, победа будет на моей стороне.
— А я думаю, Джон, что ты эту партию можешь проиграть или опять будет ничья.
— Послушай, сколько может быть ничьих? Последние три партии были ничейными, и сейчас я хочу отыграться.
— Ну что ж, посмотрим, на чьей стороне будет удача.
— Значит, до встречи.
Доктор поднялся из-за стола и еще раз посмотрел на новые картины, развешанные на стенах кабинета.
Джон проследил за его взглядом.
— Знаешь, они прекрасны, и я все больше и больше прихожу к выводу, что ты — отличный коллекционер, Гарди.
Доктор самодовольно пожал плечами и ухмыльнулся:
— Кое в чем и я разбираюсь.
— Да, понимаешь, слов нет.
Джон пожал руку доктору и не спеша покинул кабинет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— При соответствующем настроении пустая мастерская художника может напомнить о могильном склепе. — Красный блик на лице мистера Кински. — Все думают о смерти, но никто не любит о ней вспоминать. — Чтобы заработать быстро и много, приходится рисковать. — Два надмогильных камня, почти одинаковые, разные лишь имена и даты рождения. — Две земные жизни мистера Кински, одну из которых он уже прожил. — Жаль, что по телефону нельзя увидеть лицо собеседника.
Выйдя из клиники Гарди Корнера, Джон ощутил страшную усталость и душевную опустошенность.
«Неужели это так просто — взять и умереть? Какой-то идиотский клапан, которого я даже в глаза не видел. Он прячется в глубине моего тела и в любой момент может отказать. Перекроется всего лишь одна артерия в моем организме, кровь перестанет совершать свой кругооборот, а я почувствую удушье.
Так не может быть!
Не может сердце человека зависеть от такой ерунды. В это невозможно поверить. Но Гарди — человек осведомленный, он же разбирается в подобных вещах лучше меня. Скорее, я совсем в них не разбираюсь. Хотя в вопросах жизни и смерти лучше всех разбираются священники. Но и они никогда никого не спасали от гибели. Они только могут читать морали, впрочем, как и Гарди.
Видите ли, нельзя много курить, много пить, нельзя много всего делать и обязательно нельзя делать приятное.
А зачем тогда жить, если приятное запрещено? Это просто существование, а не жизнь. Действительно, в жизни важна каждая мелочь. Она может привести или к успеху, или к падению, а возможно, к смерти. Нужно быть готовым ко всему. Нельзя забывать о том, что жизнь рано или поздно кончится, и лучше надеяться на то, что она кончится завтра, чем на то, что она вообще никогда не кончится. Ведь бесконечное — это ничто, это бессмысленность».
Джон Кински вошел в автобус, уселся возле окна и стал смотреть на пылающий блеск улиц, площадей, на сутолоку пешеходов, суету машин, на сияние витрин, на манящие кафе и рестораны, на все то, что проплывало за окном.
Уличный шум был оглушителен, свет солнца ярок до умопомрачения. Под навесами кафе, за маленькими столиками, сидели люди и тоже смотрели на толпы пешеходов, на машины и автобусы, проносившиеся мимо них.
«Каждый находит себе укрытие, — думал Джон, — и следит с радостью за суетой других, надеясь, что его никогда не затянет в этот водоворот по-настоящему, что он-то сам всегда сможет вернуться в свое укрытие, найти спасение».
Автобус остановился, раскрылись двери, дома за окном застыли.
Джон Кински, как бы убегая от кого-то, заспешил по улице, свернул во двор и поднялся по лестнице на второй этаж. Он замешкался, вставляя ключ в дверь, наконец, отворил ее и вошел в мастерскую.
Он сбросил с себя пиджак — ему показалось, что в мастерской ужасно жарко, прошел из угла в угол по своему ателье. Сейчас мастерская, из которой вывезли большинство картин, постель, на которой он еще не так давно лежал со Стефани, недопитый бокал красного вина — все вызывало у него раздражение.
А мастерская почему-то казалась пустой и гулкой, напоминала собой могильный склеп. Он нервно ходил от стены к стене, иногда останавливался у окна и невидящим взглядом осматривал улицу, как бы пытаясь кого-то увидеть.
«Неужели все будет кончено в один миг, вот так: я буду ходить по мастерской из угла в угол, сердце остановится, и я, даже не успев ни о чем подумать, рухну на пол?
Или нет.
Возможно, это произойдет совсем по-другому. Возможно, в людном месте, например на вернисаже…»
Джон задумался.
«…да, на вернисаже. Он будет в черном смокинге, при бабочке, и ему мгновенно станет плохо, высокий бокал с шампанским разобьется у его ног, и кто-нибудь подхватит его под руки. Но будет поздно».
Нет, и этот вариант Джон отмел, слишком уж он был красивым и обычным.
«А возможно, это произойдет и иначе. Допустим он будет идти по улице, споткнется и больше не встанет. Конечно, его поднимут, приедет машина скорой помощи, полиция; возможно, у него в кармане будут какие-то документы, и все узнают, что художник Джон Кински умер от сердечного приступа или от чего-нибудь еще. И для всех эта новость будет путающей, и каждый задумается о своей жизни, но для него — Джона Кински — смерть новостью не будет. А вообще, пусть все идет как есть».
Джон взял бокал с недопитым вином и посмотрел сквозь него на свет: в стекле колыхнулась ярко-красная жидкость. Красный блик пробежал по лицу Джона.
Зазвонил телефон, Джон неохотно подошел к нему и поднял трубку:
— Алло?
— …
— Да, Стефани, это я. А кто же ещё может быть у меня в мастерской?
— …
— Ты мне звонила? Меня не было? Да, я встречался с владельцем галереи.