днократно демонстрировавший их многим людям, дабы они убедились в этом, вдруг оказался кастрированным. Да, его кастрировали вот здесь, — он ударил ладонью себе по лбу раз, другой, третий; ударил с размаху, со злостью, так, что стало больно, — а без этого он не мог жить. Поэтому он и выстрелил себе в голову, Руперто, а не из-за чего-то другого. И этот выстрел из охотничьего ружья был подготовлен событиями вечера второго октября пятьдесят восьмого года… Если фэбээровца убил не он, решение укрыть того, кто это на самом деле совершил, дорого ему обошлось. Разве не так, Руперто?
Конде знал, что его клинок безжалостно пронзил самую толщу памяти. И не удивился, заметив, что из уголков глаз Руперто выползают слезы и текут по морщинистым щекам, смешиваясь с потом. Впрочем, старик быстро смахнул их рукой и, несмотря ни на что, изготовился к бою.
— У Папы была лейкемия. Поэтому он застрелился.
— Никто не подтвердил, что у него была лейкемия. Он начал терять в весе и страшно похудел. В конце он весил сто пятьдесят пять фунтов. Ходячий скелет.
— Из-за болезни… Неужели он так похудел?
— Все дело в двадцати пяти сеансах электрошока, Руперто, и тысячах таблеток. Если бы не это, он скорее всего до сих пор был бы жив, как и вы или Торибио. Но его погубили, превратили в ничтожество, и я вряд ли ошибусь, если предположу, что за этим курсом лечения стояло ФБР. Они хотели вывести его из игры, потому что Хемингуэй что-то знал, потому что они думали: он что-то знает… Сейчас уже ни для кого не секрет, что люди из ФБР действительно его преследовали. Глава этого ведомства ненавидел его и однажды даже распустил слух, будто Хемингуэй гомосексуалист.
— Брехня!
— Так что самое худшее, что может произойти с ним сейчас, — это если ему припишут убийство того типа… Ну так как, Руперто, спасем его или потопим?
Старик снова вытер слезы, заливавшие ему лицо, но на сей раз в этом движении чувствовалась усталость. Конде ощутил себя последним мерзавцем: какое право он имел лишать старика его лучших воспоминаний? Между прочим, он ушел из полиции в том числе и для того, чтобы не приходилось прибегать к подобным недостойным методам.
— Папа был для меня самым дорогим человеком на свете, — произнес Руперто, и его голос вдруг сразу будто состарился. — С тех пор, как я с ним познакомился, и до сегодняшнего дня он был, что называется, моим кормильцем, и за это я могу быть ему только благодарным.
— Разумеется.
— Я не знаю, кто убил этого гребаного типа, который забрался в усадьбу, — продолжил старик, не глядя на своих собеседников: он говорил так, словно обращался к кому-то далекому, возможно — к Богу. — Я никогда его об этом не спрашивал. Но когда Торибио постучался ко мне в три часа ночи и сказал: «Собирайся, Папа прислал меня за тобой», я не раздумывая отправился в усадьбу. Рауль и Каликсто рыли яму, а Папа стоял рядом со своим большим фонарем в руке. Он был немного озабочен, но не перепуган, это уж точно. И четко знал, кто и что должен делать.
«Тут возникли кое-какие сложности, Руперто. Но больше я тебе ничего не могу сказать. Ты меня понял?»
«И не надо, Папа».
Точно так же он ничего не объяснил и Торибио, а вот Раулю, по-моему, рассказал. Рауль ведь был ему как родной сын. И еще я знаю, что Каликсто было известно обо всем, что произошло в ту ночь.
«Помогите выкопать яму», — сказал нам Папа.
Мы с Торибио взялись за лопаты. Потом я и Каликсто как самые сильные притащили труп. Он был просто неподъемный. Лежал завернутый в покрывало у входа в библиотеку. С грехом пополам мы перенесли его к яме и сбросили вниз. Папа кинул еще туда бляху этого типа.
«Рауль и Торибио, закапывайте яму и восстанавливайте все как было. Только побыстрее, а то скоро рассветет и здесь появятся Долорес с садовником. Каликсто и Руперт пойдут со мной».
Мы втроем вернулись в дом. На полу, в том месте, где лежал мертвец, виднелось пятно крови, уже начавшее подсыхать.
«Руперт, подотри здесь, а я пока поговорю с Каликсто».
Я принялся отмывать кровь, и это оказалось непростым делом, но в конце концов я справился. Папа с Каликсто в это время беседовали в библиотеке, причем разговаривали очень тихо. Я видел, как Папа передал Каликсто чек и какие-то бумаги.
«Уже кончил, Руперт? Хорошо, иди-ка сюда. Заводи «бьюик» и поезжай с Каликсто и Торибио на пристань. Там возьмешь «Пилар», отвезешь Каликсто в Мериду и сразу же вернешься. А это выбросьте в море».
Папа взял автомат и долго глядел на него. Ему было тяжело с ним расставаться. Это было любимое оружие Гиги, его сына.
«Придется придумать какую-нибудь историю для Гиги».
— Так вот в чем дело! — воскликнул Конде. — Я видел этот автомат на снимке. Его как раз и держал в руках сын Хемингуэя.
— Он был маленький и простой в обращении, — подтвердил Руперто.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Папа завернул его в скатерть вместе с черным пистолетом, по-моему, тридцать восьмого калибра, и вручил сверток Каликсто.
«Езжайте, пока не рассвело».
Он похлопал меня по шее, вот так, а Каликсто он протянул руку и сказал что-то, но я не расслышал.
«Сукин сын получил по заслугам, Эрнесто».
Каликсто бы единственный среди нас, кто называл его Эрнесто.
«Наконец-то исполнится твоя мечта. Наслаждайся жизнью в своем Веракрусе. А я тебе дам знать, если влюблюсь в какую-нибудь кубинку…»
Вот и все, что сказал ему Папа. Когда мы вышли в сад, Рауль и Торибио уже закончили, и мы втроем уехали на «бьюике». Я выполнил то, о чем он меня просил, и отвез Каликсто в Мериду. По дороге Каликсто выбросил «томпсон» с пистолетом в море, а скатерть не потонула и все качалась на волнах, пока мы не потеряли ее из виду. Когда на следующий день вечером я вернулся и приехал в усадьбу, чтобы поставить в гараж «бьюик», Рауль сообщил мне, что Папа уже уехал в аэропорт, но перед отъездом просил передать кое-что мне и Торибио.
Руперто сделал паузу и швырнул сигарный окурок в сторону реки:
— Он сказал, что любит нас так, как если бы мы были его сыновья, и верит в нас, потому что мы мужчины… Папа умел говорить вещи, вселявшие в тебя гордость, ведь верно?
Масаи часто говорили, что один человек ничего не стоит. Более того, за века сосуществования с коварной саванной они твердо усвоили, что один человек, без своего копья, стоит еще меньше, чем ничего. Эти африканцы, древние охотники и неистовые бегуны, передвигались группами, не ввязываясь без крайней необходимости в вооруженные стычки, и спали в обнимку со своими копьями, а часто и с кинжалом у пояса, ибо их бог равнин тоже берег береженых. Образы людей, беседующих вокруг костра с копьями в руках под черным беззвездным небом, молнией промелькнули в его мозгу, который без особых затруднений перешел от сна к бодрствованию, когда ему удалось наконец сфокусировать свой взгляд через запотевшие стекла очков и он обнаружил, что неизвестный держит в руках трусики Авы Гарднер и револьвер двадцать второго калибра.
Незваный гость не двигался с места, рассматривая его, словно не понимал, как это он вдруг сумел пробудиться. Это был такой же рослый и плотный мужчина, как сам писатель, и почти того же возраста, хотя дышал он тяжело, то ли от страха, то ли из-за огромного живота. На нем была черная шляпа с узкими полями, темный костюм и такой же галстук, белая рубашка. Ему не нужно было показывать свой жетон, чтобы окружающие поняли, кто перед ними. Убедившись, что это полицейский, а не вульгарный налетчик, писатель испытал некоторое облегчение, с досадой отметив про себя, что вначале он все-таки испугался. Не вставая, он снял очки и протер стекла уголком простыни.
— Вам лучше не двигаться, — произнес незнакомец, успевший развернуть револьвер и бросить на пол черные трусики. — Я не хочу проблем. Не создавайте мне проблем, прошу вас.
— Ах, вот как! — воскликнул он, вновь надевая очки. Потом сел в кровати, стараясь выглядеть спокойным. Пришелец сделал шаг назад, но как-то неловко. — Вламываетесь в мой дом и говорите, что не хотите проблем?
— Мне всего-навсего нужен мой значок и пистолет. Скажите, где они, и я уйду.
— О чем это вы?
— Не прикидывайтесь идиотом, Хемингуэй. Я был пьян, но не настолько же… Я потерял их где-то внизу. И заткните глотку этому проклятому псу.
Незнакомец начал нервничать, и Хемингуэй понял, что в таком состоянии он может стать опасным.
— Я должен встать, — сказал он и показал свои руки.
— Вставайте и заткните глотку собаке.
Он всунул ноги в мокасины, стоявшие у кровати, и пришелец, по-прежнему не выпуская из руки револьвера, отодвинулся в сторону, чтобы пропустить его в гостиную. Проходя мимо него, он ощутил кислый запах пота и страха, который, однако, был не в состоянии перебить запах перегара. Он старался не смотреть в сторону углового книжного стеллажа, но был уверен, что «томпсон» на месте, хотя и решил, что прибегать к нему нет необходимости. Открыв окно в гостиной, он свистом подозвал Черного Пса. Тот тоже явно нервничал и завилял хвостом, услышав его голос.
— Хватит, Черный… Угомонись, ты уже показал, какой ты прекрасный пес.
Все еще ворча, собака встала на задние лапы и, навострив уши, заглянула в окно.
— Все, замолчи, — сказал он и погладил ее по голове.
Когда он вернулся, полицейский встретил его более благожелательно. Похоже, его гость успокоился, и это было к лучшему.
— Отдайте мне мой значок и мой пистолет, и я уйду. Я не хочу проблем с вами… Можно?
Он указал револьвером на маленький бар между двумя креслами.
— Угощайтесь.
Полицейский подошел к бару, и тут хозяин заметил, что он хромает на правую ногу. Не выпуская револьвер из руки, он открыл бутылку с джином, налил себе полстакана и сделал большой глоток.
— Обожаю джин.
— Только джин?
— И джин тоже. Но сегодня немного перебрал с ромом… Он легко пьется, зато потом…
— Зачем вы пришли ко мне?
Полицейский ухмыльнулся. У него были крупные неровные зубы, желтые от табака.