ских!). В Черногории гимназисты восторженно смотрели на русских девушек в синих, красных и белых платьях (тоже цвета их флага), а кто-то, расставаясь, передавал листочки с неумелыми, искренними стихами. В Загребе в ресторане девушек нарасхват приглашали танцевать. В Дубровнике их сопровождали чернобровые красавцы, а танцы длились всю ночь!..
…Однако – какой контраст с Венгрией, через которую ехала их группа! В Будапеште дали ночлег на одну ночь, и восьми девушкам предоставили всего одну кровать: спали как? – головы на матрасе, ноги на стульях. Ни экскурсии по городу, ни билетов на трамвай… Можно представить, как после суточного знакомства с Венгрией радовались туристы встречам с Югославией! Отчего так происходило? – спрашивала Валя и, вспоминая Сашу, его пристрастие к истории, приходила к выводу: многонациональной стране нужен такой объединитель, диктатор, как Тито, а мононациональное государство, к тому же с особым характером (Венгрия) раньше всех может поднять бунт против страны-лидера.
В Чехословакии (она тоже там побывала) русских туристов принимали хорошо – еще помнили освобождение от Гитлера. Однако Валя запомнила там один рисунок: частая решетка, за ней испуганные глаза, зажатые лица. Проницательный дипломат уже тогда мог догадаться, что впереди 1968 год! Однако Левашова, встречаясь с редакторами из «Млада фронта», услышала странные признания: мало кто верит в социализм-коммунизм, что формально, бездушно проходят партсобрания.
Те, шестидесятые годы – сплошные путешествия, – она была заведующей и оказалась еще в одной стране народной демократии – ГДР. Там, напротив, немецкая деловитость и полное слияние партийных лозунгов и дел. Немцы предложили издавать совместный с СССР журнал для детей, и это случилось! В Берлине русских редакторов встречали радушно, журнал выходил регулярно, а издатели говорили о Марксе, его предвидении, о брезжащем впереди светлом будущем. Правда, когда Валя выразила желание посетить Лейпциг, церковь, в которой служил Бах, с ней никто не решился разделить тот вечер.
После того, как редактор побывает в какой-нибудь из стран народной демократии, он получает дозволение посетить и капстрану. Наша героиня была страстной поклонницей Норвегии, композитора Грига, и ей удалось через Общество Дружбы с зарубежными странами попасть в Норвегию и даже написать кое-что для придуманной ею книги под названием «Когда спят тролли», но об этом – позднее.
И все-таки История – это великая вещь. Она не прокурор и не адвокат, в ней действуют неподвластные партиям законы. И в данном случае с Хрущёвым (чем бы он ни руководствовался) действительно началась «оттепель». Хотелось бы между прочим назвать ее первой перестройкой. Время требовало перемен: не только кукуруза, которую можно было бы продавать в вареном виде, а не сажать на Севере, не только косыгинские совнархозы – просто стало вольнее дышать, говорить, да и издавать! Молодежное издательство переживало настоящее обновление.
А русские туристы, попав в Норвегию, всюду слышали благоприятные отзывы о советском лидере. Его простота, похвалы (кухне, спорту), даже панибратство покорили молчаливых, сдержанных норвежцев. Это, однако, не означало, что все прощали ему беспардонное разоблачение Сталина. Компартия Норвегии и других стран была растеряна, а Китай – просто обозлен.
В осеннем тумане
После знаменитого доклада Хрущёва на XX съезде коммунистической партии что-то неладное стало твориться с Петром Левашовым. Идеи, которыми он жил, были растоптаны, уничтожены, а память, на которую он никогда не жаловался, дала сбой. Кажется, он даже перенес (на ногах) легкий инсульт.
…Петр Васильевич был большой молчун, и не он женился на красавице Веронике, а она взяла его в мужья, когда тот, Никита, оскандалился с французской их семейной реликвией. Никита не был виноват в этом деле, кто-то ему удружил, подложил ценную вещь, но Вероника его выгнала.
Любимое занятие Левашова – уехать одному в воскресный день, например, в Бутово, или в Бутаково, порыбачить и покопаться в своей исторической жизни-памяти. Что происходит, как понять, где найти выход? Две войны, две революции, теперь этот доклад Хрущёва – разве не катастрофа? Он жил идеями Ленина, Сталина – и вдруг такое… Вероника не терпела Сталина, однако и она признавала его силу.
Петька был старшим в семье, сперва пастушил, потом – на конюшне. Перед тем как его взяли в ЧК, играл с сестренками. Посадит Дуняшку на два колена и трясет ими: «Поехали, поехали по ровной дорожке – и ах! – бултых в канавку!» А про себя, должно быть, добавлял: «Вот и страна наша вроде того: поедет-поедет, мирно поживет – да как бултыхнется!.. Теперь и Варшавский пакт может лопнуть, а что будет со странами народной демократии? Сашку куда-то отправили – и ни слуху, ни духу».
В большой задумчивости Петр Васильевич шагал на вокзал, потом по пустынным притихшим полям туда, где когда-то стояла усадьба Зиминых и была конюшня, в которой он оставил своего боевого коня. Здесь с его памятью происходило что-то странное.
К вечеру внезапно потеплело, после дождика лег туман. Окрестности исчезли в молочной дымке. Ночевал он в сарайчике. Поднялся затемно, когда не видно запустения и безобразия, сотворенных человеком, а окрестности сквозь влажную кисею кажутся даже прекрасными…
Если долго смотреть в одну сторону, то можно увидеть в тумане и Серко в яблоках, как он щиплет траву, мотает головой… Кругом палят пушки, стреляют из винтовок, а его конь ухом не ведет. Бывали лошади пугливые, не могли привыкнуть к стрельбе, а у этого – никакого страха.
…Вдруг из глубины памяти, из серой мглы донеслись голоса. Чьи, откуда?
– Брат, если мы останемся живы, сделаем скульптуру «Перед расстрелом»?..
– Нет, я бы сделал фигуру молящегося юноши, который прощает врагов своих. Он будет стоять на коленях, рука поднята в крестном знамении… Если бы еще можно было сделать так, чтобы звучали знаменные распевы!.. Братья Головины, студенты, мы вошли бы с тобой тогда в историю искусства…
Петру Васильевичу стало не по себе, знобко. Он застегнул все пуговицы.
В тумане мерещились призраки. Глухие голоса заставляли трепетать.
– Кто твой отец? – слышалось. – Кто твоя мать? Фамилия, где живут?
– Мой отец – Бог, моя мать – церковь, – прошептало в ответ.
– Не морочь голову! Где ваш религиозный центр? Кто устроители заговора? Признавайся!
– Нету таких… Советская власть от Антихриста, мы ее не слушаем, а пострадать за Христово дело – радость…
– Расстрелять! Антисоветчики!
И другой, тихий голос добавил:
– И меня с ними вместе, мы рядом чтоб… Я тоже монашка.
– Увести!
…На полях туман рассеивался, проступали дали. Что там за курган, что за возвышение? Когда-то один чекист сказал: «Не ходи туда!». «Почему?» – не понял Левашов. Но тот отмолчался. Можно догадаться: здесь расстреливали и закапывали – почему-то все больше священников, верующих, и еще – чекистов… Местные жители рассказывали: тут часто стреляют, близко полигон. Не сразу догадался Петр Васильевич, что это за полигон…
В последний раз (это было году в двадцать восьмом) он отправился сюда, но конюшню нашел закрытой, лошадей куда-то увели. Рассказывали, что остался один старый Серко. Стоял в загоне, ломал, грыз загородку – голодный… И все же вырвался, а куда исчез – никто не видел…
В тот год Вероника настояла, чтобы он уехал из Москвы в Омск, к сестрам: «Ты что, ослеп, не видишь, что творится? Переждешь там, поживешь. Озверела власть, теперь надо ждать, когда напьется крови…» Петр Васильевич возмущался, даже кричал, но – разве переспоришь жену? Как полюбил он ее тогда, так и не смог ни разлюбить, ни увидеть в ней классового врага…
«Да тебя за одного Никиту могут к стенке поставить! – шептала она. – Он живет у нас во флигеле, а если узнают? Поезжай!» И он уехал в Омск, Вероника решила жить на даче, и… И пришлось Петру разрешить поселиться на даче своему сопернику – Никите Строеву.
Уехать, оставить жену с тем, кого она когда-то любила, а может, и теперь любит? На это мог пойти лишь Петя Левашов. Он уехал к сестрам, работал в Магадане, прошел войну… Жена после войны заставила его найти тихое место, и он поступил на завод – собственно, то была небольшая фабрика по изготовлению пишущих машинок…
Туман опустился к воде и замер плотным белым призраком. Опять откуда-то донеслись глухие, еле слышные голоса:
– Вот твое показание, подписывай!
– Да ведь я ничего не вижу, очки-то ты, милый мой, взял у меня, – дрожал голос. Там были голоса молодые, нехлипкие, задиристые, а этот – совсем дряхлый.
– Вы жили в Средней Азии. Где вы собирались и кто? Где справляли религиозные обряды?
– Где? Да где ж в той стороне послужишь? Церквы нетути, так я в садике, в садике…
– Тьфу ты, старье, леший тебя забери!
…Но что это движется в тумане по воде? Никак – конь?! Петр Васильевич привстал, всмотрелся: точно! Ах, как хорош! И тоже в яблоках! – воду пьет… Ах, Серко, Серко! Роланду до тебя далеко!..
Туман, как живое существо, перемещался все ниже, охватывал голову Левашова.
Однако просвет! Петр Васильевич наклонился, встал на колени, погладил землю и… зашагал к платформе, очень торопясь…
На Басманной раздался звонок в дверь: вернулся муж. Вероника Георгиевна встретила его с обычным ворчанием. Но он знал: за этим скрывается законное волнение жены. Заботливо накрыла на стол, внимательно и, кажется, сочувственно посмотрела в его лицо.
– Ну, как рыбалка, что? – спросила.
Петр Васильевич рассеянно взглянул на нее и заговорил что-то странное:
– Ты помнишь, Верочка, Бутаковых? У них в прошлом году родилась девочка, которую назвали Каролина.
– Ну и что ты этим хочешь сказать?
– Я вспомнил, вспомнил! – он потер пальцами лоб. – А брат называет ее – как же? – Карлуша. Но когда-то у одного из Бутаковых была жена по имени Каролина Карловна, и она родила пятерых мальчиков, и все они стали адмиралами.