Когда в квартире затихало, Настя подходила к пианино, и разносились тихие нежные звуки. На клавиши она нажимала осторожно, словно прислушивалась: что там, в этом волшебном ящике? Мерещились ей бегущие облака, шепот листьев, лучи заходящего солнца, которое так хорошо видно из их квартиры. А то – прыжки озорного котенка по имени Песик. Иногда она брала сразу несколько аккордов – и получалось похоже на грохот и скрежет въезжающих машин: дранг-дранг…
И снова возвращалась к грустным мелодиям.
Доктор сказал Тине:
– Эту болезнь запускать нельзя, организм ослаблен, – я советую отправить девочку в детский санаторий.
Тина обняла ее, они долго так сидели. А на другой день, когда родители вернулись с работы, Настя сыграла им то, что сочинила днем. Назвала пьесу «Музыка вечера». Тина послушала и чуть не расплакалась.
– Что это? Какая прелесть! Тебе надо обязательно учиться, поступить в музыкальную школу! Вот съездишь в санаторий, и отдадим тебя в школу к Маргарите Николаевне.
Настя подняла печальные глаза – они у нее были точь-в-точь как вода, в которую опустили кисточку с синей акварелью, светлые, как у матери.
– Представляешь, – та пыталась развеселить ее. – Там кипарисы, вечная зелень, горы… А запахи! Тебе будет хорошо… Пожалуйста, не смотри на меня такими глазами. – Она гладила дочку по мягким, светлым волосам, длинные ресницы чуть прикрывали глаза, – не оттого ли казались такими грустными?
…В Москве вдоль дорог лежал серый, как асфальт, затвердевший снег, а в санатории, куда приехала девочка, – ни единой снежинки. Тепло, тишина, вдали – снеговые шапки гор, вокруг – кусты сирени, акации, зеленая трава, птичий щебет. Тут и в самом деле было хорошо, даже замечательно! Дети здесь лечились, но и не оставляли учебу. Ходили парами, как в детском саду. Настю за руку держала кудрявая, подвижная девочка по имени Милочка. Она была из этих мест и знала названия растений, цветов, птиц.
Оказалось, что кустарник с поднятыми вверх розовыми соцветиями называется тамариск, птица, которая так понравилась Насте, – сойка. У нее бело-голубая грудка, на каждом крыле по белому колечку, оперенье – цвета мороженого крем-брюле.
– Знаешь, – сказала Милочка, – ты похожа на эту сойку, такая же… орехово-голубая.
Из другой группы Кулаков, услыхав разговор, выкрикнул:
– Похожа на сойку, ха-ха!.. А сойка-то из породы ворон! На ворону – вот на кого ты похожа! – и припустил по дорожке.
Настя укоризненно взглянула на него.
Утром проснулась рано, выглянула в окно – и замерла: ночью выпал снег. Ветки прогибались под его тяжестью. Зеленая трава ярко блестела, кипарисы в аллее, как жирафы, клонили длинные шеи-ветки. Тамариски в белой пене… Черные скворцы казались необыкновенно черными на белом снегу. Веселая птица с ореховым опереньем вспорхнула и села на балконе, совсем рядом с Настей. Сойка!..
В глубине Настиного сердца звучала музыка, легкая, как эта капель… Солнце заливало сад сверкающим светом, и отовсюду стали падать капли: звень-звень… Ах, жаль, что тут нет пианино! И нет родных, которым бы могла она сыграть эту музыку. Она смотрела на сойку и чувствовала, понимала эту птицу! Ей хотелось крикнуть: «И я тоже – сойка!».
В комнату вошла воспитательница Вера Семеновна. Говорила она почему-то очень громко, не говорила, а приказывала. Вот и теперь объявила:
– Скоро праздник – День Советской армии, мы должны выявить таланты, что вы умеете делать. Ну, читать стихи, танцевать, петь. И все должны маршировать в этот день. Поняли?
– А Настя умеет играть на пианино! – крикнул Кулаков.
– Отлично! Нам как раз нужен музыкант!
– Да я не так… я… – склонила голову Настя.
– Что значит не так? Ноты знаешь? Знаешь, а больше нам ничего не надо. Возьмем в библиотеке ноты, ты выучишь их, вот и все, – и дети будут петь.
На следующий день Вера Семеновна взяла Настю за руку, отвела в комнату, где стояло пианино, открыла его ключиком, усадила Настю и поставила ноты.
– Вот, – сказала, – песня «Солдатам дарим песню мы». Ничего трудного тут нет, так что разучишь.
Оставшись одна, Настя погладила клавиши, холодноватые, напоминающие черных скворцов на снегу. И забыла обо всем. Она начала музицировать, совсем как дома. «Я – сойка!» – звенело, и пальцы перебирали клавиши, рождая то глухие, басистые, то веселые, звонкие звуки.
И тут в дверь просунулась голова Кулакова. Дурашливо кривляясь, он подскочил к пианино, налетел на Настю и стал тыкать пальцем: «Чижик-пыжик, где ты был?». Вдобавок дернул ее за волосы, высунул язык и побежал к дверям.
Музыкальные картинки, которые виделись Насте, сразу растаяли – как утренние сосульки. Она смотрела на клавиши, которые вдруг потеряли живые голоса. В комнату заглянула Вера Семеновна:
– Как дела? Учишь? – и исчезла.
Ничего не оставалось, как выучить оказавшуюся такой скучной песню. Настя была послушная девочка и допоздна по вечерам разбирала ноты.
– Это наша отрядная песня. Ты будешь аккомпанировать, а мы – петь! – с энтузиазмом говорила Вера Семеновна и дирижировала хором. – Вот увидите, мы займем первое место!
Но потом учительнице пришло в голову, что ребята должны выходить под марш, – значит, Насте надо учить еще и марш? Она с укоризной взглянула на Веру Семеновну.
К концу дня левая рука Насти немела из-за однообразия аккордов, механические повторения ее отупляли, ей совсем не удавалось оставаться одной, вспоминать маму, Москву, думать о солнечном снеге, птице сойке, уноситься в музыкальные миры. Ей представлялось, что звуки сойки можно изобразить на кларнете, а образ хмурых гор на контрабасе…
На празднике 23 февраля их класс действительно занял первое место, и воспитательница была довольна. Затем последовало 8 марта, и Вере Семеновне пришло в голову, что Настя могла бы сама что-нибудь спеть.
– Представляешь, в других отрядах никто не поет, а мы!.. Знаешь какую-нибудь песню, чтоб и играть и петь?
– Может быть, песню про пластилин? – нерешительно спросила Настя.
– Ну-ка!
Настя запела песню о девочке, которая лепила из пластилина фигурки:
Если кукла выйдет плохо,
Назову ее Дуреха,
Если клоун выйдет плохо,
Назову его Дурак…
Очень нравилось Насте: «Если вышло грубовато, значит, любишь маловато…» Но Вера Семеновна возмутилась:
– При чем тут пластилин? Праздник посвящен женщинам, а ты – про пластилин.
Настя понурила голову, ей стало стыдно, а воспитательница добавила:
– Играть ты умеешь, молодец! А песню лучше я сама тебе найду.
Ночью Настя плохо спала, видела во сне маму, и они опять ссорились с папой. А утром ей сообщили: тебе письмо! В конверте она обнаружила и фотографии. Летние фотографии, которые они делали под Москвой, в Вяземах и Захарове. Там жил маленький Пушкин. Собор, звонница, надгробие с надписью: «Здесь лежит Николай Пушкин». Бедный Пушкин! Его братику было всего восемь лет, когда он умер, Саша, должно быть, шел за гробом и плакал…
Восьмого марта их группа, бодро шагая под музыку, поднялась на сцену, и начался концерт. Настя ни разу не ошиблась. И они снова заняли первое место, получили похвальную грамоту. Но Настя… Она лишь ждала, когда кончится это лечение…
В последний день утром вышла на балкон и увидела сойку. Что-то в Насте дрогнуло, затрепетало – и тут же исчезло: музыка не возникала, девочке не захотелось крикнуть: «Я – сойка!».
…В то время, когда Настя в санатории разучивала марши и песни, в Москве ее отец и мать упорно выясняли отношения. Есть ли более неблагодарное и бессмысленное занятие?
В издательстве намечался вечер. Тина пригласила мужа. То ли он не так расценил смысл приглашения, то ли комплексовал при издательских, то ли на что-то был обижен, но – отказался.
Капустник между тем готовили основательно. Там была опера, превращенная в оперу-буфф. Ася и Рита ударились в цыганщину – сшили юбки, собирали мониста, а от главного редактора требовали, чтобы он «позолотил ручку», гадали: «Думаешь ты не о хлебе, не о соли, думаешь ты об женском поле…» С песней подносили чарку. Немолодой уже художник заливался соловьем. Потом раскатал вдоль стола длинный рулон бумаги с нарисованными тарелочками и шашлыками…
По традиции в конце исполнили песню, сочиненную когда-то директором Петровым (на самом-то деле его фамилия была – Райнер).
Вечер удался, было так весело, что все забыли о времени. Тина взглянула на часы – одиннадцать! Скорее накинув пальто, никого не дожидаясь, побежала к метро. Чем ближе к дому, тем ниже опускались плечи, тем назойливее жужжала мысль: снова упреки, подозрения, споры-разговоры, бессонная ночь и оскорбления. Что делать? Они живут, блуждая по темному лесу, не держатся за руки, не аукаются, идут разными тропами, и этому нет конца.
Огрубело ее сердце, перестало принимать его позывные…
Вошла в парадное, взглянула на часы – было двенадцать часов десять минут. Дверь долго никто не открывал – наконец шаги!
– Шляешься до двух часов!
Она хотела показать время на часах, но в минуты ослепления Слава ничего не воспринимал. Видимо, перепутал стрелки – не двенадцать десять, а два ноль-ноль!
На следующий день решила написать мужу записку: нам пора разводиться.
А вечером так разыгралась печень, что пришлось вызывать «неотложку».
Через три дня все повторилось: «скорая помощь», боли справа…
Оба раза муж отпирал дверь доктору и удалялся.
А потом пришло время, когда уколы перестали помогать. Приступы повторялись, и в конце концов она попала на операционный стол.
Как сквозь глухую стену, доносились вопросы: «Вам нужна срочная операция, ваши родственники не будут возражать?» – «Родственники?» Ни маму, ни отца она не хотела беспокоить, а муж?.. Казалось, он уже за чертой. Ответила: «Оперируйте».
Муж, узнав о предстоящей операции, реагировал по-своему:
– Я отвезу тебя в хорошую больницу!
Да, его райкомовские связи могли бы помочь. Но она уже знала хирурга, который должен ее оперировать, она поверила в него и решилась. Слава был оскорблен в лучших своих намерениях.