Скучный ужин в кафе с главным редактором и его замом. Переговоры с редактрисами, которые, кстати, оказались довольно приятными женщинами. Дамы были откровенны:
– Как любили мы русских… тогда! А теперь…
Печальное подтверждение этому довелось почувствовать не раз. Особенно врезалась в память выставка близ собора Святого Витта и рисунок одного художника. Белый лист разграфлен на квадраты – мешковина с прорезями, похожая на тюремную решетку, и из каждой прорези смотрят глаза: настороженные, тоскливые, ожидающие, гневные…
На третий день, превозмогая себя и волнуясь, Тина набрала номер Милана Мойжишка. В трубке раздалось: «А-ллеу! Слухам!». Она еле вымолвила:
– Добрый вечер – это Галя?
– Цо, цо? Ай, русский? Кто есть это?.. Момент! Тина? Тинка! Валюшка!
– Может быть, повидаемся? Я тут в командировке…
– Повидимся? Да, да! Где ты есть? Ага… Сейчас ты едешь Карлов мост, да? А я тебя встречай-ю-ю!
Миновало столько лет – почти двадцать! А Галка, как и прежде, лучилась радостью, гримасничала и ворковала:
– Ой, ты моя кошка, серая картошка!
Начался тот скачущий бестолковый разговор, какой бывает после долгой разлуки…
На пути попался магазинчик. Зашли. Тут предстала совсем другая Галя – чопорная, важная, любезная. Зато когда переступили порог дома, Галя стала прежней: размахивала руками, громко говорила, что-то показывала.
Познакомила с сыном – русым, голубоглазым, очень похожим на Милана, однако не унаследовавшим от отца улыбчивости, а от матери – живости нрава.
– Янек, ты приготовишь нам свое коронное блюдо? Ой, как мы с тобой сейчас поедим… Полопаем? – зазвенел легкий смех, и все вернулось вспять. – Тинка, ты получала мои письма?
– Такие хорошие письма! Со следами слез…
– Да-а, долго я не могла привыкнуть, – погрустнела Галя. – Чего стоят одни рождественские пирожные! Я должна испечь не меньше двадцати видов этих самых сладостей… Каторжный труд, как в шахте, а попробуй не сделать! Запрезирают… особенно свекровь.
– Ты не работаешь?
– Какая тут работа?.. Тинка, а знаешь, – внезапно переключилась Галя, – ты стала такая красивая!
– Да что ты! Я никогда не была красивой.
– Э, ты ничего не понимаешь! Губки – как у красавицы-кокетки, маленькие, брови – как у боярыни Морозовой… Косы? – жалко, что ты их обрезала. Молода, изящна, ничуть не потолстела!
Сказать в ответ, что Галя постарела, располнела? Что на лице прорисовались мелкие морщинки? Конечно, нет.
– Пойдем, я покажу тебе квартиру!
Две комнаты были плотно уставлены старинной мебелью, столиками антикварного вида, креслами, стены завешаны картинами и картинками, гипсовыми барельефами.
– Ой, ты же еще не смотрела комнату Янека, – спохватилась Галя. – Идем! Айн момент!
Тине предстала комната, оклеенная афишами, рекламирующими марки мотоциклов, мопедов…
– Вы увлекаетесь мотоспортом? – обернулась к Янеку. Он вопросительно взглянул на мать, та перевела. Он кивнул.
– Вы учитесь или работаете? – хотела спросить Тина, но юноши уже не было. Мать объяснила:
– Он учится в кулинарном училище. Ну ладно, пойдем, подруга…
В комнате Валентина не увидела ни одной книги. Странно.
– Янек, как наша утка?.. – крикнула Галя.
– Готова, – юноша неслышно появился на пороге, держа в руках поднос.
На маленьком столике молчаливый Янек ловко расставил тарелки, вино, разложил вилки, ножи, специи. И даже крохотный букетик цветов (искусственных).
– Милан, видимо, хорошо зарабатывает? Такая обстановка!
– Ах, – вздохнула Галя, – все это было давно.
– Почему ты вздыхаешь?
– Долго рассказывать, – упавшим голосом откликнулась та. – Ведь когда мы уехали из Союза, Милана направили в Будапешт, он был чешским атташе в Венгрии. Жили небедно, были возможности, и я все покупала… А потом в два дня все разрушилось. Ты знаешь: 68-й год, ваши танки… Милан занял сторону Дубчека, был рядом с ним… Ну и… его исключили из партии, сняли с работы. Теперь он – мелкая сошка.
Галя подошла к зеркалу, двумя кулачками резко вытерла слезы, вернулась к столику. Они чокнулись, выпили. Галя запела:
Ой, цветет калина
В поле у ручья,
Парня молодого
Полюбила я…
Тина подхватила вторым голосом…
– А… а почему ты не спросишь о Саше? – задала вопрос Тина.
В дверях послышались движение, стук – на пороге стоял Милан. Объятия, поцелуи, улыбки – и новая тарелка с уткой, внесенная бесшумным Янеком. Вино, шампанское, «бехеровка»… Через некоторое время уже все трое, сидя на диване, пели старые песни. «Звать любовь не надо, явится незванно, счастьем расплеснет вокруг…»
– Ах, Валя, как славно все было! – признался Милан. – Академия, ваш дом, твоя мама, такая авантажная… и батя… Какие были разговоры! Помнишь Виктора? Он был бунтарь… Ух, какой Виктор!
– Он ведь любил тебя, Валька, почему ты за него не вышла?
– Потому что я любила другого, ты знаешь, кого… Люблю и сейчас.
Галя со значением взглянула на мужа.
– Тогда, в пятьдесят седьмом, пришло извещение, что пропал без вести… Значит, погиб.
– Как погиб? – вскинулась Галя. Но Милан сделал знак, и она прикусила язык.
– Выпьем за него, за нашего лидера Сашу Ромадина!.. Тина, завтра я приглашаю тебя в ресторан, ясно?
– Перестаньте, я не могу так! К чему этот театр? – на Галином лице выступили пятна. – Милан, она же любит его! И разведена с мужем!
– Помолчи, Галчонок!
– Не буду я молчать, и незачем ходить в ресторан! Другое дело – вместе с Сашей!
– К-как? – побелела Тина.
Милан опустил глаза и тихо проговорил:
– Тина, это правда. Саша жив. Был почти смертельно ранен. Но его подобрали старые венгры, коммунисты. Лечили много лет. Сделали документы, что он их родственник… вот.
Галя уже строила планы:
– А что если… позвонить?.. Года три ему не звонили… может, устроить встречу? А?
Повисла жутковатая пауза.
– Как? Где? – одеревеневшими губами наконец выговорила Тина. – Где?
– Да хоть здесь! Милан, у тебя же там остались связи, есть друзья! Попроси их привезти Сашку. Только о Тине – ему ни слова.
Она обессиленно откинула назад голову.
…А солнце в тот августовский день действительно залило всю Европу, и в том числе смуглое лицо человека, сидевшего в кресле-каталке.
Вот уже несколько лет Александр Ромадин был прикован – сперва к кровати, теперь – к креслу… Глаза его упирались в белую стену, он пытался вспомнить, сколько времени здесь лежит и чья это комната, дом. Пытался связать жизнь в нечто целое – и не мог.
Кажется, была осень, лил дождь, дул ветер… Танки рычали на мостовой. Потом что-то красное, нет, нет!.. Сперва те глаза, черные, как антрацит, глаза мальчика-подростка, в которого он должен был выстрелить…
Но мальчик выстрелил раньше. Кто был еще? Его солдаты, которым он не успел дать команду. Не успел или не хотел? Они погибли? Или расстреляли тех, кто был на баррикадах?.. Город гремел, кругом свистело, все рушилось…
Однако как он оказался здесь, среди белых стен? Если чуть повернуть голову (активнее двигаться он не мог), то там представало что-то розовое и зеленое… Цветок? Сад? Затем голову охватывала такая боль, что мутилось сознание… Сколько миновало времени? Если по-летнему печет солнце – значит, уже лето? Но отчего не поют птицы? А-а, уже вечер. Чей это сад? И как он сюда попал? Угомонились птицы, угасла жара, в окне ежатся ветки обнаженных акаций, вишен, краснеют, чернеют какие-то ягоды. У края окна виднеются соцветия фиолетовых тонов – как это называется? Забыл, забыл! Ничего не помнит…
Дни стояли тихие, усталое августовское солнце сеяло слабый свет. Время остановилось. Ах, если бы вспомнить, что случилось, и понять…
Вот в комнату вошла женщина, грузная, но еще красивая. Внимательно посмотрела на него – он видел ее уже не один раз, хотел бы что-то сказать, но язык не повиновался.
Кто она? Помнит только, что после того, как упал с грузовика, подстреленный тем подростком, двое подбежали к нему, а мальчик закричал что-то.
Тело его странным образом исчезло, и в Москву отправили сообщение: «А. И. Ромадин пропал без вести». На самом же деле два немолодых человека, мужчина и женщина с повязками Красного Креста, погрузили его на носилки и понесли в переулки. Не знал он и того, что женщина эта – доктор, а мужчина, ее муж, в 1918 году воевал в России вместе с Мате Залкой. Была Казань, венгры и латыши в разведке, бой за Казань, побег, спасение Троцкого, оставленный со слезами город и – неистребимая вера в социализм.
Они-то и решили спасти этого русского командира. Жена работала в частной клинике, и ей удалось в течение целого года держать там бессловесного больного, погруженного в кому.
Более трех лет его не могли вывести из этого состояния. А затем перевезли в загородный дом. Он лежал там, как кукла. И все же постепенно жизнь возвращалась, он стал слышать звуки, чужую непонятную речь, молча следил глазами за этими крепкими немолодыми людьми…
Стрекотанье птенцов – значит, теперь весна? Однако – отчего прохлада?.. Он путал: это была вторая осень, бабье лето. Было тепло и тихо и с трудом верилось, что когда-то гудела под танками земля, свистели пули, дымился красавец город… Неужели это он стоял на грузовике, оттягивая команду, а потом упал как подкошенный от пули того мальчишки?..
А еще он слышал раздававшиеся откуда-то звуки пианино. Похоже, Чайковский? Грустные и неумелые звуки, кажется, «Болезнь куклы»… Ее играла… Кто играл эту музыку?.. Потом стали слышны звуки «Времен года» – они вырывали его из беспамятства. Почему-то представлялся барский дом, бронзовая женщина с факелом, а может быть, с подсвечником в руке… Чуть выше ее – другая женщина, царственным жестом приглашавшая его… А это кто? Девочка в белом платье упала в лужу, слезы текут по ее лицу. Ти-на, Ти-на, медленно выговаривали его губы… Под звуки «Баркаролы» у него стали двигаться пальцы… Под музыку «Августа» он сжал руку! Однако продолжал неподвижно сидеть в кресле-каталке…