– О-о-о! О? О…
Они пошли рядом, приглядываясь друг к другу. На нем заячья шапка, уши закрыты, – простужен? Тянет носом, но ни платка, ни перчаток, ни варежек, – руки держит в карманах…
– Давно покинул Ленинград?
– Давно. Захотелось в Москву.
– Кирик, тебе столько лет, а у тебя ни дома, ни детей. – Внезапно ей пришло в голову: – Слушай! Пойдем в больницу? Там спортзал, пианино, попоешь больным. Женщины обрадуются.
– Женщины? О, это хорошо! – он по обыкновению ерничал. – Да еще и покормишь? Как раз сегодня собирался выходить из голодания.
– Давно не ел?
– Двадцать дней, – по-детски улыбнулся.
Всмотревшись пристальнее, она заметила: глубже стали две вертикальные складки вдоль щек, не хватает зубов, львиная шевелюра поседела, однако глядит гордецом.
– Скажи, что ты думаешь обо всем, что происходит? – она обратила на него взгляд светлых своих глаз. – Россию называют страной дураков… «Эта страна»…
В басе его проскользнула важность, хотя говорил все так же иронично:
– Ленин выдвинул… идею – он знал, что идеи, которые овладевают массами, становятся силой… Так? Но знал ли он, что происходит с идеями, когда ими и в самом деле овладели массы? Массы на практике извращают идеи, и те подвергают людей дьявольским превращениям…
– И все же, почему чернят все, чем жили?
– Зря!.. Смотри: в Туркмении был арабский язык, я это хорошо знаю… Язык тот почти никто не знал, он трудный… И что же? Ввели кириллицу, простую азбуку! Народ ее быстро выучил! Египет за тысячу лет не мог дать образование людям, а мы? За десять лет получили все! Если угодно, в те, двадцатые годы страна прошла Посвящение! Великое посвящение в алфавит. И пробудился дух, сознание… Алфавит – великое благо, когда-то его знали лишь жрецы… А ты все такая же любопытная, как была!.. Ах ты, моя Венера!
– И все же, – пытала она, – почему ничего не получилось у коммунистов?
– Что тебе сказать? Идеи социализма хороши, но – согласись – они давно перестали работать… А почему? Да потому что идеологию лишили… искренности, правды. Помнишь наш азиатский, байский социализм, – о чем говорить? О! Дорогая женщина… Хоть «шапка Фауста прекрасна над милым девичьим лицом», однако!.. Ты принимаешь меня за политолога, философа, а я… между тем любуюсь тобой! И спрашиваю: почему мы так и не поженились? Умная Венера – это ж так редко бывает!
– И почему же? – она сделала наивное лицо. И тут же – о другом: – Бог, церковь, которую восстанавливают, – тут есть спасение, будущее? Неужели она может заменить все?
– По крайней мере, укажет, что не одни деньги, не один рынок есть на свете!.. Но… если она оградит себя высоким забором, если лишится искренности, правды, если отвергнет светское искусство – то дело худо…
– А могут разразиться религиозные войны?
– Милая, о чем ты говоришь?! О чем! Лучше бы рассказала, кем сейчас увлечена, кто обитает в твоем сердце. – Кирик смотрел на нее с необычайной мягкостью, нежно. Вздохнул и продолжил: – Все возможно. Но! – вспомни: православие никогда не вело религиозных войн! Европа – Филипп Испанский всю жизнь воевал с Елизаветой Английской… Протестантов предавали проклятию. А инквизиция?..
– Что же будет со всеми нами?
– Посмотрим – это любопытно! Поглядим, на что способны люди. Одичают? Уже дичают… У человека нет истории, он рождается каждый день. Сейчас наступил момент – как страшный суд, и каждый за себя несет ответ.
– Но очень легко растеряться, вообще потерять себя.
– Но ты-то, я уверен, наверняка не растеряешься, так? – Кирилл прижался к ее плечу.
Она осторожно отодвинулась.
– Я? Я поняла, что от каждой теории надо заимствовать ма-а-ленькую частицу, то, что подходит тебе… А еще я стала по утрам… как бы открывать «крышку головы» – и через меня идет луч в космос… – призналась Тина.
– О? О! – восхищенно заметил Кирик. – Помнишь, как ты видела в небе собственное антитело?.. Не каждому, далеко не каждому такое дано! Так что – верь себе, слушай себя – и все будет о’кей!
…Они бродили между Шаболовкой и Донским монастырем, говорили, говорили. Ночью Тина ломала голову над его судьбой. Пел в Одесском театре, в Саратовской опере, но отчего нигде не задержался, не прижился? И отчего ни одна дама не подарила ему сына, который мог бы составить смысл его жизни? Может быть, в глубине души его царила непомерная гордость и петь он хотел только главные партии? Не подчинялся дирижерам, ему претили эти «раз-два-три», а в результате? Только церковный хор?
Ушел из оперы – усовершенствовал фортепианную игру (тут ему не надо было никого слушать, никому подчиняться), стал музыкантом – и опять что-то его не устроило. Бедный менестрель! Однако, кажется, нашлась и женщина-певчая, с сильным голосом, но «слоновьими ногами».
– Кирик, ты теперь всегда будешь только певчим в церкви? – спросила она.
– Может быть, да, может быть, нет – смотря куда поведет меня судьба Познания.
Валентина еще не утратила молодежных идей – и ей пришло в голову пригласить Кирика с концертом в их корпус: главврач это любила.
Задумано – организовано – сделано.
…И вот уже в спортзале собрались дамы в выцветших серо-коричневых халатах, но причипурившиеся, не спускавшие глаз с музыканта. Он сыграл венгерскую рапсодию Листа, два ноктюрна Шопена, экспромт Шуберта (все еще не утратил и доли блестящей техники).
А потом усмехнулся, обернулся к ней:
– Не надоело?
– А спеть вы можете? – раздался нервный робкий голос.
– Хм! Что́ – вот в чем вопрос. Хохлушек или итальяшек?
И тот же голос напомнил: «Дербенева».
– О! – Кирилл откинулся к спинке стула, пробежался по клавишам, отбросил шевелюру. И разнеслась ставшая модной песня Леонида Дербенева:
Призрачно все в этом море бушующем,
Есть только миг, за него и держись…
Пел он эту музыку поразительно. Кажется, именно ее следовало петь в институте нервных болезней – пожалуй, он мог бы лечить людей своим пением, если бы не играл в небрежение ко всему…
Спустя три дня Тину выписывали из больницы. Она четким, крупным почерком написала свой номер телефона и отдала ему:
– Может быть, ты приедешь к нам на дачу – там хорошо. Договорились?
Менестрель с чувством, но церемонно поцеловал обе ее руки и наклонил голову.
…Осенью, уже после своего дня рождения, Валентина получила поздравление от Кирика: «…Ты упрекала меня в том, что я экспериментирую с женщинами. Напрасно. Просто я человек эмоциональный, музыкальный, и никто этого так не ценит, как женщины. Однако если подумать… Они ценят голос, музыку, но почему-то во мне выискивают недостатки и, в общем-то, любят не меня, а мою музыку.
Жду, когда ты прибудешь в Ленинград. Или нет?
…Трудно с Ириной. Она хлопает ушами, хвостом и языком и все несется и несется, но притом непременно хочет, чтоб это было со мной. То очень старается и проглядывает некий лик, а то ударяется в знакомые старые психологические пространства – и снова безликость. Думаю, что надо мне жить одному.
Увидишь, кстати, мой портрет – супергуру, но интересно. Одна художница взялась писать мой портрет и выдала этакого гималайского йога – образ, с которым я, по своему представлению, давно „завязал“. Ан вот достают его, значит, он есть. Искусство живописи недаром было когда-то предметом посвящения. Ведь это поистине имитация Творчества Космического. На чистом холсте несколько штрихов – и возникает образ, который начинает жить самостоятельной жизнью и полагать себя отдельным от Целого. Но ведь отдельное бытие не противоречит пребыванию в бытии Целого.
…Рад, что ты побывала в Италии. Браво! Когда-то и я мечтал об Италии. Теперь ценности поменялись. Предпочел бы Индию или Калифорнию, да и то в случае возможности побывать у тех, кто меня интересует. Италию же хорошо просто повидать. Есть там свой „кайф“. Но поскольку, по моей теории и, конечно, по теории йогов, я уже там бывал „раньше“, то мне это не так и интересно. Поболтать бы по-итальянски недурно, да уже и тут переориентировался больше на английский.
В заключение абсолютно серьезно, моя дорогая, возлюбленная, хочу сделать тебе предложение… руки и сердца. Пора бы уж! Но боюсь, что ты неверно это истолкуешь… Осторожно, ласково, нежно целую ту, что могла бы стать моей Венерой. Но жизнь – сильнее нас… К. С.».
Валентина перечитала последние фразы. Предложение руки и сердца? Плюс этот чудный голос, который она готова слушать и слушать. К тому же нежнейшие звуки Шопена, Рахманинова – не жизнь, а сказка! Да еще ум и образованность Кирика, приправленные насмешливостью. Хм! Уж не броситься ли в омут, не пренебречь ли его донжуанским нравом?..
Долго в тот вечер Валентина сидела у окна, глядя на плавающие облака, – одно напоминало фигуру ангела… А утром приготовила обед и побежала в больницу, где лежала ее мамочка.
Веер и Вероника
Вероника Георгиевна лежала в больнице, Валентина почти каждый день ее навещала.
Держалась больная авторитетно, даже царственно. Прохаживалась по коридору. Садилась возле медсестры, постукивая по столу веером, пощелкивая перламутровыми планками.
С жадностью слушала радио, читала газеты, но одна газета ее так возмущала, что она всякий день выходила к перекрестку и покупала ее. Мало того, что покупала, она приобретала не меньше пяти экземпляров. И это несмотря на жару. Сложив газеты в пакет, помахивая веером, удалялась в ближайший двор, бросала пакет в мусорку.
С соседками по палате была любезна, охотно давала советы:
– У вас болит затылок? Надо принять полтаблетки гипотиазида и… думать о чем-нибудь хорошем.
– Как? – таращила та глаза. – О чем?..
– Вот так, да! Вспомните, когда вы были счастливы!
Старушки в вылинявших халатах теснились вокруг нее, и это напоминало сцену из «Пиковой дамы», когда «приживалки» раболепно поют «Благодетельница наша…» «Пиковая дама» гонит их, шикает: «Кыш, ступайте!». Но Вероника Георгиевна никого не гнала, она наслаждалась уважительным отношением. А вечерами иногда выходила в коридор и садилась у телевизора.