— Все образуется, приятель… — Тед Геллер — он стоял в дверях своего магазина — поманил Эли. — Не тушуйся, приятель, все образуется…
Из-за полей шляпы Эли видел его краем глаза. Тед не вышел из дверей, только подался вперед, говорил, прикрывая рот рукой. Из-за его спины выглядывали три покупателя.
— Эли, это Тед, ты помнишь Теда…
Эли пересек улицу и обнаружил прямо перед собой Гарриет Надсон. Он поднял голову, чтобы она могла его разглядеть.
И увидел, что глаза у нее полезли на лоб.
— Доброе утро, мистер Пек.
— Шалом, — сказал Эли и перешел на другую сторону туда, где стоял президент Клуба львов.
— Это уже третий раз… — сказал кто-то, и он снова пересек улицу и ступил на тротуар перед пекарней — мимо него пронесся разносчик, вращая над головой поднос с обсыпанными сахарной пудрой пирожными.
— Извиняюсь, папаша, — сказал он и нырнул в грузовик.
Но стронуться с места не смог. Эли Пек остановил движение.
Он миновал кинотеатр «Риволи», химчистку Бикмана, «Вестингхаус»[96] Гарриса, унитарианскую[97] церковь, и вскоре по сторонам замелькали одни деревья. На Ирландской дороге он повернул направо и двинулся по кривым вудентонским улочкам. Колеса детских колясок переставали крутиться, скрипели — «Это же…». Садовники переставали стричь изгороди. Дети улепетывали с мостовой. Эли не здоровался ни с кем, но перед каждым задирал голову. Ему сил нет, как хотелось, чтобы у него на лице были две белые слезы — пусть посмотрят. И лишь когда он дошел до своего палисадника, увидел свой дом, ставни, только что распустившиеся нарциссы, он вспомнил о жене. И о ребенке, который, должно быть, уже родился. И вот тут-то его и охватил ужас. Он мог бы зайти в дом, переодеться и отправиться в больницу. Путь назад еще не закрыт, даже после его прохода по городу еще не закрыт. Вудентонцы, они хоть и памятливые, но отходчивые. Безразличие вполне заменяет прощение. Кроме того, если у тебя заскок, ничего тут такого нет — дело житейское.
Но как он мог пройти мимо своего дома, вот что ужаснуло Эли. Он отлично знал, что может пойти домой, но не пошел. Зайти в дом — означало пройти полпути. А этого мало… Так что к дому он не свернул, а пошел прямо в больницу, и всю дорогу его не оставляла мысль: не безумие ли это, и даже не по коже, а под кожей у него продирал мороз. Подумать только — он по своей воле выбрал безумие. Но если ты выбрал безумие по своей воле, значит, ты не безумен. Вот если бы это был не твой выбор, тогда дело другое. Нет, нет, он не перевозбудился. Он должен увидеть ребенка.
— Фамилия?
— Пек.
— Четвертый этаж.
Ему вручили голубую карточку.
В лифте все смотрели только на него. Эли же четыре этажа подряд не сводил глаз со своих черных башмаков.
— Четвертый.
Он поднес руку к шляпе, хоть и знал — снять ее он не сможет.
— Пек, — сказал он. И предъявил карточку.
— Поздравляю, — сказала сестра, — … дедушка?
— Отец. Какая палата?
Она провела его к 412-й палате.
— Решили позабавить супругу? — спросила сестра, но он протиснулся в дверь, оставив ее в коридоре.
— Мириам?
— Кто там?
— Эли.
Она повернула к мужу помертвевшее лицо.
— Эли… о, Эли.
Он развел руками:
— Что мне было делать?
— У тебя сын. Мне оборвали телефон.
— Я пришел на него посмотреть.
— В таком виде? — Голос у нее сел. — Эли, нельзя же ходить по городу в таком виде.
— У меня сын. Я хочу его видеть.
— Эли, ну почему ты так со мной поступаешь! — Ее побелевшие было губы порозовели. — Перед ним ты ничем не виноват, — разъясняла она. — Эли, милый, ну почему ты во всем винишь себя? Эли, переоденься. Я тебя прощаю.
— Прекрати меня прощать. Прекрати меня понимать.
— Но я тебя люблю.
— А вот это дело другое.
— Миленький, ты же не обязан так одеваться. Ты же ничего плохого не сделал. Ты не должен себя винить, потому что… потому что все в порядке. Эли, ну как ты этого не понимаешь?
— Мириам, хватит с меня твоих разъяснений. Где мой сын?
— Эли, у тебя заскок, прошу тебя, опомнись. Ты мне сейчас так нужен. Почему ты так себя ведешь — потому, что ты мне нужен?
— Мириам, ты очень великодушна на свой эгоистический манер. Я хочу видеть сына.
— Эли, опомнись. Теперь, когда он от меня отделился, я боюсь. — Она захныкала. — Теперь, когда он от меня отделился, я не знаю, люблю я его или нет. Эли, я смотрю в зеркало, и его во мне нет… Эли, Эли, у тебя такой вид, точно ты собрался на свои похороны. Ну, пожалуйста, не испытывай судьбу. Неужели нельзя просто жить для своей семьи?
— Нельзя.
В коридоре он попросил сестру провести его к сыну. С одного его бока пошла сестра, с другого Тед Геллер.
— Эли, тебе не надо помочь? Я что подумал — вдруг тебе надо помочь.
— Нет.
Тед что-то шепнул сестре, потом — Эли:
— Тебе что, обязательно ходить вот так вот?
— Да.
На ухо Эли Тед сказал:
— Ты… ты напугаешь малыша…
— Ну вот, — сказала сестра. Показала на кроватку во втором ряду и озадаченно посмотрела на Теда:
— Можно пройти туда? — спросил Эли.
— Нет, — сказала сестра. — Вам его покажут.
Она постучала по загородке, за которой лежало много детей.
— Пек, — уведомила она сестру за загородкой.
Тед потрепал Эли по руке.
— Эли, ты не задумал ничего такого, о чем потом придется пожалеть… а, Эли? Эли, я что хочу сказать, ты же помнишь — ты все тот же Эли, помнишь?
Эли увидел, как одну из кроваток подкатили к оконцу в загородке.
— Господи, — сказал Тед. — Тебе эти библейские байки не ударили в голову?.. — Но вдруг прервался на полуслове. — Погоди-ка, приятель. — И, стуча каблуками, быстро пошел по коридору.
У Эли отлегло на душе — он подался вперед. Вот лежит в кроватке тот, кого он хотел увидеть. Что ж, теперь он здесь: так что, спрашивается, он намеревался ему сказать? Я твой отец, Эли, — тот, у кого вечные заскоки? Я надел черную шляпу, костюм и диковинное исподнее — одолжил все это у приятеля? Как он мог этому красному комочку, его красному комочку, признаться в самом худшем: в скором времени Экман убедит его, что так он уклонялся от ответственности. Не может он в таком признаться! И на такое не пойдет!
Из-под полей шляпы, краем глаза, он видел, что Тед Геллер стоит в дверях на другом конце коридора. Там же стоят два интерна, курят, слушают Теда. Эли не придал этому значения.
Нет, даже Экман не заставит его снять костюм! Нет и нет! Он будет ходить в нем — таков его выбор. И младенца заставит в нем ходить! Вот так-то! А когда придет время, подкоротит его сыну по росту. Будет — нравится-не нравится — носить пропахшие чужим человеком обноски.
Стучали только каблуки Теда, интерны были в туфлях на резиновом ходу — вот они подошли вплотную, а он и не заметил. От их белых костюмов тоже чем-то пахло, но иначе, чем от его костюма.
— Эли, приятель, — увещевал его Тед, — посетительское время истекло.
— Как вы себя чувствуете, мистер Пек? Первый ребенок для всех потрясение.
Что ему до них, тем не менее, хоть оно и так, а он взмок, шляпа стискивала голову.
— Извините, мистер Пек… — раздался незнакомый сочный бас. — Извините, рабби, но вас ждут… ждут в синагоге. — Его крепко взяли за один локоть, потом за другой. Там, где в него вцепились, мышцы напряглись.
— Ничего, рабби. Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего…
Он прислушался: какое успокоительное слово — ничего.
— Ничего, ничего, все будет хорошо. — Ноги его оторвались от пола, заскользили, унося прочь от оконца, от кроваток, от детей. — Ничего, ничего, потихоньку-полегоньку, все будет хорошо, хорошо…
Но тут он восстал, будто очнувшись ото сна, замолотил руками, закричал:
— Я его отец!
Оконце тем не менее исчезло из виду. И тут же с него сорвали сюртук — легко, одним рывком. Вогнали под кожу иглу. Душу лекарство утишило, но вглубь — туда, куда просочилась чернота, — не дошло.