В феврале 1965 года, за несколько месяцев до окончания курсов, мне предложили поехать в Вашингтон в качестве заместителя резидента по политической линии. Предложение явилось для меня полной неожиданностью. Всего год назад я был отозван из США по причине возможной расшифровки, а тут приглашают вернуться, да еще в руководящей должности и без завершения необходимой подготовки. Коллега с курсов посоветовал: «Давай согласие. Если ты завалишь работу, то формальная бумажка об окончании курсов не поможет, а если все пойдет нормально, никого твоя бумажка интересовать не будет».
В марте я уже приступил к работе в отделе печати МИД СССР. Дипломатическое прикрытие избавляло меня от возможных неприятностей в случае «прокола» по делу «Кука». Кроме того, для внешнего мира переход из журналистики в отдел печати, курировавший деятельность московских корреспондентов, аккредитованных при МИД, выглядел логично.
Тогдашний заведующий отделом Леонид Замятин принял меня благожелательно. Приглашал на встречи с иностранными журналистами, водил на официальные приемы в Кремль, в западные посольства. В мае мне поручили сопровождение группы американских корреспондентов в поездке по Грузии с посещением только что открывшегося музея Сталина в Гори, а в июле я уже сидел в душном, прокуренном кабинете резидента КГБ в Вашингтоне Бориса Соломатина. Я не был знаком с ним раньше, но слышал о его крутом нраве, жесткой требовательности и бесцеремонности в отношениях с людьми. Характеристика совпала с реальностью, но страдала неполнотой. Соломатина отличала огромная работоспособность, аналитический ум, оперативная цепкость и здоровый житейский практицизм. Кажется, мы понравились друг другу. По крайней мере, с самого начала между нами установилось искреннее взаимопонимание.
По должности второго, а потом первого секретаря посольства я отвечал за работу с местной прессой. Такой выбор прикрытия открывал неограниченные возможности для контактов с любыми категориями должностных лиц и участия в самых разнообразных общественно-политических мероприятиях.
Первым делом я обзавелся связями в журналистском корпусе американской столицы. С патриархами политической журналистики — Уолтером Липпманом, Дрю Пирсоном, Чалмерсом Робертсом мне доводилось встречаться редко, но всякий раз я выступал скорее в роли берущего интервью, а не наоборот. Впрочем, случались и курьезы. Обычная практика всех резидентур КГБ — собирать отклики на крупные события внутренней жизни Советского Союза: съезды и пленумы ЦК КПСС, речи Генерального секретаря партии и его поездки за границу. После очередного «исторического» съезда я заехал на дом к Липпману с целью получить его оценку только что завершившегося партийного форума. Уже начавший сдавать физически, Липпман, к моему разочарованию, ничего не знал о съезде. Он его попросту не интересовал. «Расскажите-ка лучше вы, что там у вас происходит, — попросил Липпман. — Я, право же, теряюсь в догадках относительно политики вашего руководства». Пришлось пересказывать содержание речи Брежнева на съезде и суть принятых решений. По ходу рассказа Липпман кивал головой, комментировал отдельные положения, задавал вопросы. Так формировалось представление об оценке ведущим американским обозревателем XXIII съезда КПСС, которая в совокупности с аналогичными высказываниями других политических и общественных деятелей США ложилась в основу аналитического сообщения КГБ в Политбюро. При подготовке такого рода сообщений, как правило, устранялись все моменты негативного или критического свойства. Советским лидерам доставлялось свидетельство того, что весь мир затаив дыхание следил за работой съезда и с удовлетворением воспринял его итоги.
Иной характер носила информация резидентуры по менее формальным политическим вопросам. Здесь ее отличали объективность и реализм. Мои регулярные встречи с осведомленными в международных делах корреспондентами уровня Джозефа Крафта и Мюррея Мардера из «Вашингтон пост», бывшего директора Информационного агентства США Карла Роуэна, советолога Виктора Зорзы, обозревателя лондонской «Таймс» Генри Брэндона помогали, хотя и из вторых рук, раскрывать некоторые закулисные стороны деятельности правительства США, получать трезвые оценки положения и прогнозы вероятных шагов Белого дома в конкретных международных ситуациях.
Должность пресс-аташе позволяла не только собирать информацию из открытых источников, но и использовать журналистские связи как каналы в интересах пропаганды. Изучив опыт обработки общественного мнения в США, я написал пространную справку для МИД СССР под названием «Методы использования американской прессы для инспирации информации, выгодной правительству США».
Официальные обязанности не особенно обременяли меня. Два-три часа в день уходило на оформление бумаг и чтение газет. Все остальное время, как правило, допоздна я работал в резидентуре, в крошечном кабинете на последнем этаже.
По числу сотрудников КГБ Вашингтон заметно уступал Нью-Йорку, но в 1966 году для улучшения координации посольскую резидентуру сделали головной, и формально ее руководитель считался начальником всего аппарата КГБ в США. Под моим началом было около 20 офицеров. Все они представляли ведущую линию разведки — политическую. Второй по значимости и численности проходила контрразведывательная линия. Научно-техническая разведка, в отличие от Нью-Йорка, была весьма маломощна. Вскоре после моего приезда выяснилось, что единственный более или менее приличный агент на этой линии сотрудничал с ФБР, и Валентин Ревин, мой старый знакомый по студенческому обмену, стал жертвой крупного скандала, разразившегося вокруг этого дела.
Как первый заместитель резидента, я ознакомился с состоянием работы на всех линиях. Его можно было охарактеризовать как плачевное. Источниками секретной информации среди американцев резидентура просто не располагала. Практически Соломатину и его команде пришлось начинать с нуля. Правда, имелась агентура в дипломатическом корпусе, приобретенная за пределами США. Мне поручили возобновить контакт с послом Норвегии в Вашингтоне, но, пока я собирался выйти на него, он неожиданно скончался. С другим послом из крупной арабской страны я провел несколько встреч, однако вскоре его перевели на работу в МИД. С еще одним западным дипломатом я поддерживал связь, систематически получая от него секретные документы своего МИД, вплоть до конца командировки в Вашингтоне.
Как случается иногда в жизни, удача пришла нежданно-негаданно. В конце 1965 года предложил свои услуги «доброволец» из Агентства национальной безопасности. Несколько лет подряд этот молодой парень поставлял резидентуре совершенно секретные документы, позволявшие КГБ быть в курсе всех крупнейших военных и политических проблем.
Вслед за ним пришел еще один доброжелатель. На этот раз — из военной контрразведки. Но самой яркой фигурой оказался третий доброволец — Джон Уокер, офицер военно-морского флота США, имевший доступ к шифровальным материалам. Теперь дело Уокера известно всему миру. О нем написано три книги. Уже будучи в тюрьме, он дал интервью для радиотелевизионной компании Си-би-эс, в котором подробно рассказывал о том, как работал почти восемнадцать лет на советскую разведку, привлек к сотрудничеству еще несколько человек, включая собственного сына, получив за все более миллиона долларов. Предала его жена, с которой он развелся, а то бы группа Уокера, наверное, еще продолжала функционировать до сих пор. Лично я с Уокером не встречался. С первого дня его появления на горизонте моя задача состояла в том, чтобы организовать приемку от него материалов и обеспечить безопасность проведения операций. Все контакты с ним, главным образом через тайники, поддерживал специально выделенный работник резидентуры. На первых порах Уокер передавал секретные документы мешками и мы вдвоем с Соломатиным отбирали наиболее важные материалы для немедленного направления в Москву. Потом Уокера перевели служить из Норфолка на Западное побережье и поток информации от него существенно сократился.
С учетом сводок из АНБ, а также появившегося позже, хотя и не надолго, источника в ЦРУ вашингтонская резидентура вышла на передовые позиции в разведке, систематически и достоверно освещая узловые вопросы мировой политики.
Как заместитель резидента, я не только направлял работу своей линии, но пытался лично приобретать новые агентурные источники. Один натовский дипломат, которого долго обхаживала советская контрразведка в Москве, стал объектом моих вербовочных усилий, и, хотя я не успел довести дело до конца, пользу от него мы имели немалую. По крайней мере, изложение важнейших шифровок посольства и ориентировок своего МИД он передавал регулярно.
Разрядка напряженности в отношениях с США открыла перед резидентурой широкие возможности для культивирования связей в самых различных слоях американского общества. Особую привлекательность представлял конгресс, где наши офицеры заводили многочисленные контакты. Под моим началом организовывались целенаправленные встречи и беседы с сенаторами Джавитсом, Макговерном, Маккарти, Мойнихеном, Мэнсфилдом, Перси, Фулбрайтом, Хэтфилдом, членами палаты представителей Эдвардсом, Брауном, Заблоцким и другими. Я тоже встречался лично с некоторыми из них, а от Роберта Кеннеди получил небольшой сувенир — зажим для галстука, изготовленный в виде торпедного катера, на котором когда-то воевал его брат — президент.
В работе по конгрессу резидентуре оказывали существенную помощь агенты КГБ из числа посольских дипломатов, а также приезжавшие во временные командировки крупные советские ученые и журналисты. Собранная ими информация передавалась в Москву по каналам КГБ.
Один эпизод, связанный с пребыванием в США обозревателя «Правды» Юрия Жукова, оставил неприятный осадок в Вашингтоне и в какой-то мере поставил меня в неловкое положение.
Я предложил Жукову организовать встречу со Збигневом Бжезинским и выяснить его взгляды на некоторые актуальные проблемы. Такая встреча состоялась и прошла с пользой. Каково же было мое удивление, когда я, открыв однажды «Правду», обнаружил статью Жукова, в которой он пересказывал содержание в общем-то конфиденциальной беседы, да еще в пренебрежительной манере охарактеризовал личность «главного теоретика антикоммунизма».