ием событий.
В гостинице все были возбуждены. Журналисты и гости с растущей тревогой воспринимали новости о вооруженных столкновениях всего в полукилометре от их местопребывания. Когда сообщили о военных действиях в районе Останкино, когда один за другим начали гаснуть экраны основных телеканалов, все приуныли.
Я заторопился домой. Сердце щемило от бессилия и досады. Как можно было допустить такое? Неужели в мае властям не преподнесли наглядный урок? Неужели внутренние войска и милиция — об армии мысли еще не было — не в состоянии навести порядок?
Что-то явно надломилось в президентской команде. Да, Ельцина постоянно подставляли, ну а он сам? Какая беспомощность, мягкотелось, неспособность управлять, подобрать себе надежных, решительных людей! С мрачными предчувствиями я ехал в машине какого-то такого же мрачного «левака» к дому. У подъезда я полез в карман, чтобы рассчитаться. «Не надо, уважаемый генерал. Деньги вам могут пригодиться в тюрьме. Эти негодяи затопят страну в крови».
Слова незнакомца, брошенные дружелюбно, но с вызовом, ударили в тугую нервную струну. Знакомый с августовских дней 91-го холодок пробежал по телу. Что делать? Призыв Гайдара выйти на улицы показался мне безрассудством. Это было приглашение на гражданскую бойню. Я включил работающую дома программу Си-эн-эн и не выключал ее до тех пор, пока танки не ударили по белому мрамору парламентской цитадели, пока не увезли на автобусе зачинщиков и вдохновителей очередного неудавшегося путча.
Я чувствовал себя опустошенным, бесполезным, обессиленным. Не было ни ликования, ни осуждения. Только ощущение утраты: надежд, иллюзий, цели, смысла существования в этой несчастной, Богом проклятой стране.
…Три недели спустя я отбыл в Англию по приглашению телевидения Би-би-си для участия в специальной программе, посвященной английской разведке. Подавленное настроение и тягостные думы, навеянные кровавой драмой на московских улицах, все еще не покидали меня.
В лондонском аэропорту Хитроу, как обычно, любезный чиновник иммиграционной службы, бегло просмотрев мой паспорт, вместо того чтобы проштамповать въезд, попросил меня подождать в зале и исчез в лабиринтах служебных помещений. Он появился через полчаса в сопровождении высокого, крепкого телосложения человека в штатском, представившегося сотрудником Скотленд-Ярда. «Господин Калугин, вы арестованы по подозрению в причастности к убийству, — с ходу объявил полицейский. — Следуйте за мной».
Кому-то это может показаться странным, но я не испытал, услышав грозный приказ, ни страха, ни растерянности. Напротив, подавленность, с которой я прибыл в Лондон, неожиданно улетучилась. Внутренне, про себя я даже рассмеялся: этого как раз недоставало в моей жизни — нового опыта.
В маленькой комнатке тут же в аэропорту меня встретили еще двое полицейских в форме. Они предложили кофе и попросили подождать, пока за мной прибудет машина из города. Еще через полчаса в полицейской дежурке появились два джентльмена в штатском. «Следуйте за нами», — приказал один из них, и не успел я открыть рот, как оказался сцепленным стальным объятием наручников с моим сопровождающим. «Зачем это нужно, — запротестовал я, — неужели вы думаете, что я куда-нибудь убегу?» — «Такой порядок», — обрезал полицейский. По пустынным коридорам аэропорта меня провели к служебному выходу.
Наручники сняли только в полицейском участке. Составили протокол задержания, вытряхнули из чемодана все содержимое, изъяли из бумажника и карманов деньги и визитные карточки. Все записали в инвентарную книгу, сложили в отдельных пластиковых пакетах и опечатали их. Затем предложили раздеться. Когда дело дошло до нижнего белья, я остановился. Тем не менее полицейский, осматривавший меня, не постеснялся заглянуть в трусы. Меня разбирал смех. «Неужели вы ищете там взрывчатку?» — спросил я шутливым тоном. Полицейский выпрямился, строго посмотрел на меня и сказал: «Господин Калугин, вы профессионал. Разве то, что я делаю, профессионально неправильно?» — «Нет, нет, все правильно, продолжайте», — ответил я. «Вам придется подождать прихода начальства из лондонской полиции», — сообщил полицейский и с этими словами провел меня по коридору до какой-то комнаты, открыл ее, впустил меня внутрь, с тяжелым лязгом захлопнул стальную дверь. Щелкнул ключ, и я оказался в маленькой, около шести квадратных метров, камере с едва проникающим снаружи через толстые небьющиеся стекла электрическим светом, с бетонным полом, сколоченной из полированных досок на бетонном основании койкой и одиноко стоящим толчком. Чистые стены, ни одного крючочка или выступа, на который можно было бы повесить пиджак и плащ. На койке лежали аккуратно сложенные пластиковый матрас, одеяло и подушка с бумажной наволочкой.
С лязгом закрывающейся двери и внезапно наступившей тишиной мое бодрое настроение сменилось приступом бешенства.
Я оглядел еще раз камеру и застучал кулаками в дверь. Снаружи — полное молчание. Минут через пятнадцать, однако, пришел полицейский и проводил меня в кабинет, где средних лет дама спросила, нет ли у меня каких-либо претензий. Тут я дал волю чувствам, обрушившись с проклятиями на произвол английских властей. Невозмутимо выслушав мою тираду, дама уточнила: «Меня не интересуют ваши словоизвержения по поводу факта задержания. Мне важно знать, нет ли замечаний по обращению с вами со стороны полиции и условиям содержания в камере». — «Ваша камера очень похожа на камеры в КГБ. Яркий, слепящий глаза свет, нет туалетной бумаги», — ответил я с вызовом.
После ознакомления с правилами, разъясняющими мои права в случае задержания полицией, меня вернули в камеру. Через минуту уменьшили яркость освещения, еще через две принесли рулон туалетной бумаги. А еще через полчаса меня вновь вывели из камеры и представили шефу лондонской полиции.
Первые мои слова были: «Мне не о чем с вами говорить, и я отказываюсь с вами говорить до тех пор, пока не прибудут представители российского посольства в Англии и юрист. Если вы хотели что-то от меня узнать по делу Маркова, то я бы пошел вам навстречу, будь вы поумнее и повежливее. С русскими так не обращаются — теперь вы от меня ничего не добьетесь. Все».
Через несколько минут я уже разговаривал с дежурным дипломатом посольства России, информировал его о случившемся, просил дать информацию и для ИТАР — ТАСС. Вскоре прибыл юрист Би-би-си, рассказал, что в течение нескольких часов люди из Би-би-си ждали меня в аэропорту и только недавно узнали о моем аресте. Через юриста я передал просьбу посольства провести встречу со мной утром следующего дня.
Вновь лязгнул засов стальной двери: принесли ужин — с виду аппетитное жаркое с горячим кофе и булочками с маслом. Но мне уже было не до еды. Аппетит пропал напрочь, и от ужина я отказался. Я лег на койку, но сна не было тоже.
Утром принесли полотенце, мыло, бритвенный прибор, предложили принять душ. Я отказался. Так же я поступил с завтраком. Появившийся около десяти утра шеф полиции тревожно спросил: «В чем дело, почему ничего не едите, не побрились?» — «Не ваше дело!» — рявкнул я.
Наконец прибыли заведующий консульским отделом посольства с помощником, юрист. В их присутствии начался допрос, записывавшийся на магнитофон. С самого начала я заявил, что рассматриваю свое задержание как провокацию британских спецслужб, не желающих моего появления на телевидении с комментариями о деятельности английской разведки, как попытку не допустить меня в качестве эксперта на процесс по делу английского служащего, обвиненного в шпионаже в пользу России (такое приглашение на процесс я получил незадолго до поездки в Англию от адвокатов обвиняемого, но определенного ответа им не дал). Что касается убийства Маркова, то я был первым, кто предал это дело огласке, в течение трех лет я неоднократно давал разъяснения по делу, в том числе в Болгарии, где находился зимой 1992 года по приглашению президента Желева. Болгарские власти не предъявляли мне никаких претензий, более того, им известны имена организаторов и исполнителей этой преступной акции. Моя причастность к делу Маркова состояла в том, что я присутствовал при рассмотрении этого вопроса в кабинете Андропова, что мой сотрудник Голубев выезжал в Болгарию для инструктажа, но не я направил его туда, а Крючков, и что я знал от болгар, по завершении операции, как она готовилась. Переписки по этому поводу между Москвой и Софией не было. По телефону такие проблемы не обсуждают. Ничего путного из этой акции, кроме радости для господина Крючкова, не получится.
Допрос продолжался до шести вечера с перерывом на обед. От обеда я отказался. Шеф полиции, проявивший высокий уровень профессионализма, выдержку и корректность, несмотря на мои нередко грубые колкости, явно исчерпал запас ловушек, в которые он пытался меня вогнать, и наконец предложил прослушать запись моего интервью с корреспондентом «Мейл он сандей». Из интервью никак не следовало, что я замешан в истории с убийством Маркова, по крайней мере в том контексте обвинений, которые мне предъявило следствие. Именно так и я прокомментировал запись.
«Ну, а читали вы свое интервью в газете?» — спросил полицейский начальник, разворачивая злополучный номер «Мейл он сандей». Я не читал, и немедленно оценил всю нелепость ситуации, увидев свой портрет и огромный, через всю полосу заголовок: «Я организовал убийство Маркова».
«Негодяи, они просто негодяи! — сорвалось у меня. — Этого же нет в магнитофонной записи! Как они могли?!»
Шеф удовлетворенно усмехнулся и сказал почти по-дружески: «Надо быть разборчивее при выборе газеты, которая желает взять у вас интервью». Потом добавил: «Вы ожидали, что британская полиция будет бездействовать, когда на территории страны объявляется человек, заявляющий о своей причастности к убийству?»
Вновь объявили перерыв, а затем сообщили, что обвинение мне предъявляться не будет и я свободен, но из Англии смогу уехать только после утверждения решения лондонской полиции вышестоящей инстанцией.
Я вернулся домой в зените непрошеной скандальной славы. Прошлое не отпускало меня, как я этого ни хотел. Наверняка оно не помогло мне и при декабрьских выборах в Госдуму, куда я баллотировался по списку «Выбора России» и не прошел. Но личная неудача меня не огорчила: новый парламент с самого начала показался мне не лучшим приложением знаний, сил и энергии. Огорчило другое — провал демократов и выход на широкую политическую арену национал-коммунистов. Тугой политический узел, прочно повязавший российскую действительность с прошлым, ослабить не удалось.