– О чем же мне думать?
– О чем хочешь. Только не о нас. Думай о своих ребятах. Или хоть о другой девушке.
– Ну нет.
– Тогда читай молитвы. Это произведет отличное впечатление.
– Может, я не стану болтать.
– Тоже возможно. Не все болтают.
– Я не буду болтать.
– Не хвастайся, милый. Я тебя прошу. Такой симпатяга не должен хвастаться.
– Не скажу ни единого слова.
– Ну вот, расхвастался. Не надо, милый, не хвались. Просто, когда тебе скажут дышать глубже, начинай читать молитвы или стихи. Это будет мило, и я смогу тобой гордиться. Я и так тобой горжусь. У тебя такая замечательная температура, и спишь ты, как маленький мальчик, обняв подушку и думая, что это я. Или что это другая девушка? Какая-нибудь симпатичная итальянка?
– Это ты.
– Конечно, я. Ах, как же я тебя люблю. Валентини сделает из твоей ноги конфетку. Хорошо, что я не должна на это смотреть.
– Ты сегодня выйдешь на ночное дежурство?
– Да. Но тебе будет не до меня.
– Поживем – увидим.
– Ну вот, милый. Теперь ты чист снаружи и внутри. Скажи мне, многих ли женщин ты любил?
– Никого.
– Значит, и меня?
– Тебя – да.
– А еще?
– Больше никого.
– А сколько было тех, с кем ты, как сказать… проводил время?
– Нисколько.
– Ты меня обманываешь.
– Да.
– Это ничего. Обманывай дальше. Это то, чего я от тебя жду. Они были милашки?
– Ни с кем из них я не проводил время.
– Конечно. Они были очень привлекательные?
– Про это я ничего не знаю.
– Ты только мой. Это правда, и больше ты никогда и никому не принадлежал. А хоть бы и принадлежал. Я их не боюсь. Но ты мне о них не рассказывай. А когда мужчина остается у девушки, в какой момент она говорит, во что это ему обойдется?
– Понятия не имею.
– Ну разумеется. А она говорит, что любит его? По крайней мере на это ответь. Я хочу знать.
– Да. Если он хочет это от нее услышать.
– А он говорит, что любит ее? Пожалуйста, скажи. Мне это важно.
– Да, если хочет.
– Но ты не говорил? Так?
– Нет.
– Не говорил. Скажи мне правду.
– Нет, – солгал я.
– Ты бы не стал, – сказала она. – Знаю, не стал бы. Ах, я тебя люблю, милый.
Солнце уже поднялось над крышами, и я мог разглядеть в его лучах шпили кафедрального собора. Я был чист снаружи и внутри и готов к приходу доктора.
– И все? – удивилась Кэтрин. – Она говорит лишь то, что он хочет от нее услышать?
– Не всегда.
– А я буду всегда. Я буду говорить лишь то, что ты хочешь от меня услышать, и делать то, что ты хочешь, и тогда тебе будут не нужны другие девушки, правда ведь? – Она вся сияла. – Я стану делать и говорить то, чего ты ждешь, и буду пользоваться большим успехом, правда?
– Да.
– Что я должна сделать сейчас, когда ты подготовлен к визиту?
– Иди ко мне.
– Хорошо. Будь по-твоему.
– Милая, милая, милая.
– Видишь, – сказала она. – Я делаю все, что ты хочешь.
– Ты просто прелесть.
– Боюсь, что у меня это пока еще не очень получается.
– Ты прелесть.
– Я желаю того же, чего желаешь ты. Моего «я» больше не существует. Только твои желания.
– Ты чудо.
– Я хорошая. Правда, я хорошая? Тебе ведь не нужны другие девушки?
– Нет.
– Вот видишь? Я хорошая. Я делаю все, что ты хочешь.
Глава семнадцатая
Я пришел в себя после операции и понял, что никуда не провалился. Ты не проваливаешься. Тебя просто слегка придушили. Это не похоже на умирание, тебя просто слегка придушили с помощью химикатов, чтобы ты ничего не чувствовал, а после ты как будто пьян, но если тебя вывернет наизнанку, то только желчью, и легче тебе потом не станет. У себя в ногах я увидел мешки с песком. Они давили на стержни, прихваченные гипсовой повязкой. Через какое-то время ко мне зашла мисс Гейдж и спросила:
– Ну как вы?
– Лучше, – ответил я.
– Он отлично прооперировал ваше колено.
– Долго это продолжалось?
– Два с половиной часа.
– Я говорил какие-нибудь глупости?
– Ни слова. Не разговаривайте. Лежите молча.
Меня тошнило. Кэтрин как в воду глядела: мне было без разницы, чье сегодня ночное дежурство.
В госпитале теперь лежали еще трое: худенький паренек из Красного Креста, уроженец Джорджии, с малярией; симпатичный и тоже худой парень из Нью-Йорка с малярией и желтухой; и симпатяга, попытавшийся свинтить в качестве сувенира капсюль-взрыватель с разрывного снаряда, начиненного шрапнелью. Снаряд этот, применявшийся австрийцами в горах, имел переднюю крышку, которая взрывалась при контакте.
Кэтрин Баркли стала любимицей сестер, так как бесконечно отрабатывала ночные дежурства. С малярийными хлопот было мало, а наш общий друг, любитель капсюля-взрывателя, не вызывал ее ночью без особой нужды, так что свободное время она проводила со мной. Я любил ее без памяти, и она любила меня. Днем мы отсыпались, а когда бодрствовали, писали друг другу записочки и передавали их через Фергюсон. Она была чудесная. Я знал о ней только то, что один ее брат служил в 52-й дивизии, а второй в Месопотамии и что она очень хорошо относилась к Кэтрин.
– Вы приедете на нашу свадьбу, Ферги? – спросил я ее однажды.
– Вы никогда не поженитесь.
– Поженимся.
– Нет.
– Почему?
– Вы разругаетесь до свадьбы.
– Мы вообще не ругаемся.
– Все впереди.
– Мы не ругаемся.
– Значит, кто-то умрет. Разругаетесь или кто-то умрет. Так со всеми происходит. Люди не женятся.
Я протянул к ней руку.
– Не трогайте меня, – сказала она. – Я не плачу. Может, у вас двоих все еще сложится. Только смотрите, не оставьте ее в положении. Иначе я вас убью.
– Не оставлю.
– Смотрите у меня! Я надеюсь, что все у вас получится. Вам хорошо вдвоем.
– Нам отлично вдвоем.
– Не ругайтесь и не оставьте ее в положении.
– Не оставлю.
– Смотрите в оба. Я не хочу, чтобы у нее на руках осталось дитя войны.
– Вы чудо, Ферги.
– Неправда. Не надо сказок. Как ваша нога?
– Отлично.
– А голова? – Она потрогала больное место кончиками пальцев.
Ощущение было, как будто тронули затекшую ногу.
– Она меня не беспокоит.
– С такой шишкой можно тронуться рассудком. Совсем не беспокоит?
– Нет.
– Вы счастливчик. Письмо написали? Я иду вниз.
– Вот, – сказал я.
– Скажите ей, чтобы она хотя бы на время оставила ночные дежурства. Она очень устает.
– Ладно. Я ей скажу.
– Я бы подежурила, но она мне не даст. А других это устраивает. Дайте ей немного отдохнуть.
– Ладно.
– Мисс Ван Кампен говорила, что вы спите целыми днями.
– С нее станется.
– Было бы хорошо, если бы вы дали Кэтрин несколько ночей отдохнуть.
– Я был бы только рад.
– Рад, как же. Но если вы ее уговорите, я вас зауважаю.
– Я ее уговорю.
– Я вам не верю. – Она взяла записку и ушла.
Я позвонил в колокольчик, и вскоре появилась мисс Гейдж.
– Что случилось?
– Просто захотелось с вами поговорить. Вам не кажется, что хорошо бы мисс Баркли немного отдохнуть от ночных дежурств? У нее такой усталый вид. Почему она постоянно дежурит по ночам?
Мисс Гейдж внимательно на меня посмотрела.
– Я ваш друг, – сказала она. – Не надо со мной так разговаривать.
– Что вы имеете в виду?
– Не изображайте из себя наивного дурачка. Что-нибудь еще?
– Как насчет вермута?
– Хорошо. А потом мне надо идти. – Она достала из шкафа бутылку и принесла стакан.
– Стакан возьмите себе, – сказал я. – Я буду из бутылки.
– Ваше здоровье, – пожелала мисс Гейдж.
– Значит, Ван Кампен говорила, будто я сплю допоздна?
– Бормотала что-то такое. Она вас называет привилегированным пациентом.
– Ну и черт с ней.
– Она не злая, – сказала мисс Гейдж. – Просто старая и больная. Вы ей никогда не нравились.
– Да уж.
– А мне нравитесь. Я ваш друг. Помните об этом.
– Вы чертовски милы.
– Ха. Я знаю, кто для вас чертовски мила. Но я ваш друг. Как нога?
– Хорошо.
– Я принесу холодной минералки – полить сверху. Под гипсом должно чесаться. Жарко ведь.
– Вы жутко милая.
– Сильно чешется?
– Нет, все нормально.
– Надо вам поправить эти мешки с песком. – Она склонилась надо мной. – Я ваш друг.
– Я понимаю.
– Ничего вы не понимаете. Но когда-нибудь поймете.
Кэтрин Баркли на три ночи освободили от дежурств, и наконец она появилась. Мы как будто снова встретились после долгих странствий.
Глава восемнадцатая
Мы чудесно проводили лето. Когда я стал ходячим, мы стали кататься по парку в коляске. Лошадка неспешно трусила, впереди маячила спина кучера в лакированном цилиндре, а рядом сидела Кэтрин Баркли. Даже если наши руки слегка соприкасались, нас это возбуждало. Когда я освоился с костылями, мы стали выбираться на ужин к Биффи или в «Гран Италия» и там устраивались на галерее. Официанты сновали туда-сюда, рядом шла уличная жизнь, на столах, покрытых скатерками, горели свечи под абажурами. Когда мы окончательно поняли, что отдаем предпочтение «Гран Италии», метрдотель Жоржи зарезервировал за нами столик. Он знал толк в своем деле, и мы предоставляли ему самому выбирать блюда, пока мы разглядывали посетителей, и погруженную в сумерки галерею, и друг друга. Мы пили белое сухое капри, стоявшее в ведерке со льдом. Мы перепробовали и другие вина: фреза, барбера, белое сладкое. Из-за войны они остались без сомелье, и всякий раз, когда я спрашивал Жоржи о винах вроде фрезы, он смущенно улыбался.
– Вы себе представляете страну, делающую вино со вкусом клубники.
– А почему нет? – спросила Кэтрин. – Звучит шикарно.
– Если дама хочет попробовать, то пожалуйста, – отвечал Жоржи. – Но, позвольте, я принесу бутылочку марго для лейтенанта.
– Жоржи, я тоже хочу попробовать.