– Ну, прости.
– Ладно. Пойми, у меня никогда не было ребенка, и я никого по-настоящему не любила и старалась быть такой, какой ты хотел меня видеть, и после этого ты мне говоришь «всегда».
– Я готов отрезать себе язык, – сказал я.
– Ой, милый! – Она вернулась из своего далека. – Не обращай на меня внимания. – Мы снова были вместе, и от смущения не осталось и следа. – Мы с тобой одно целое и не должны делать вид, что не понимаем друг друга.
– Не будем.
– Но это обычная история. Любящие люди делают вид, что не понимают друг друга, и ссорятся, и вдруг выясняется, что они перестали быть одним целым.
– Мы не будем ссориться.
– Мы не должны. Есть только мы двое – и все остальные. Если между нами что-то произойдет, нам конец, и нас съедят поодиночке.
– Не съедят, – сказал я. – Ты такая смелая. Со смельчаками ничего не может случиться.
– Разве они не умирают?
– Лишь однажды.
– Не знаю. Это кто сказал?
– Трус умирает тысячу раз, а смельчак лишь однажды?
– Да. Кто это сказал?
– Не знаю.
– Какой-то трус, – сказала она. – Который все знал о трусах и ничего о смельчаках. Смельчак, может, умирает две тысячи раз. Просто, если у него хватает ума, он об этом не говорит вслух.
– Кто знает. В чужую душу не заглянешь.
– Вот-вот. Поэтому так оно и идет.
– Да ты дока.
– Ты прав, милый. Оценил.
– Ты смелая.
– Нет, но хотелось бы.
– Я точно нет, – сказал я. – Со мной все ясно, и уже давно. Я вроде питчера, который отбивает мяч на двести тридцать футов и знает, что это его предел.
– Отбивает мяч на двести тридцать футов? Это же круто.
– Ничуть. В бейсболе это игрок среднего уровня.
– Но ведь игрок, – поддела она меня.
– Похоже, мы оба с амбициями, – заметил я. – Только ты смелая.
– Нет. Но, надеюсь, еще стану.
– Мы оба смелые, – сказал я. – А я так даже очень, когда выпью.
– Мы замечательные. – С этими словами Кэтрин подошла к шкафу и принесла мне коньяк и стакан. – Выпей, милый, – предложила она. – Ты большой молодец.
– Что-то даже не хочется.
– Выпей.
– Ладно. – Я налил треть стакана и осушил одним махом.
– Ничего себе порция, – заметила она. – Я знаю, что коньяк – напиток героев, но ты тоже не перебарщивай.
– Где мы будем жить после войны?
– Скорее всего в доме для престарелых, – сказала она. – Три года я с детской наивностью ждала, что война закончится к Рождеству. Но сейчас, хочется верить, конец наступит, когда наш сын будет лейтенантом.
– Бери выше, генералом.
– Если это будет столетняя война, он успеет повоевать за тех и за других.
– Ты выпить не хочешь?
– Нет. У тебя от этого поднимается настроение, а у меня начинает кружиться голова.
– Ты никогда не пила коньяк?
– Нет, милый. Я очень старомодная жена.
Я потянулся к бутылке, стоявшей под кроватью, и налил себе еще.
– Пожалуй, схожу проведаю твоих соотечественников, – сказала Кэтрин. – А ты пока почитай газеты.
– Это обязательно?
– Сейчас или потом.
– Ладно. Тогда сейчас.
– Я потом вернусь.
– А я к тому времени дочитаю газеты, – сказал я.
Глава двадцать вторая
Ночью похолодало, а на следующий день пошел дождь. По дороге домой из «Ospedale Maggiore» я насквозь промок. В палате слышно было, как дождь обрушивается на балкон и его ветром швыряет на стеклянную дверь. Я переоделся и глотнул коньяку, но он у меня не пошел. Ночью я почувствовал себя скверно, а после завтрака меня стошнило.
– Все ясно, – сказал местный врач. – Посмотрите на его белки, мисс.
Мисс Гейдж посмотрела. Показали и мне в зеркале. Белки пожелтели, это была желтуха. Я проболел две недели. Из-за этого об отпуске пришлось забыть. Мы планировали съездить в Палланцу на Лаго-Маджоре. Там хорошо осенью, когда желтеют листья. Есть пешеходные тропы, можно ловить в озере форель на блесну. Это лучше, чем Стреза, меньше народа. Из Милана до Стрезы рукой подать, поэтому там всегда наткнешься на каких-то знакомых. В Палланце есть симпатичная деревня, откуда можно на лодке добраться до островов, где живут рыбаки, а на самом большом острове есть ресторан. Но мы туда не поехали.
Однажды, когда я лежал с желтухой, в палату вошла мисс Ван Кампен, открыла шкаф и обнаружила там пустые бутылки. Большую партию уже унес привратник, и она, вероятно, это увидела и вот теперь нашла еще. В основном у меня там стояли бутылки из-под вермута, марсалы, капри, пустые фляги из-под кьянти и несколько коньячных бутылок. Привратник унес самые большие, из-под вермута и из-под кьянти в соломенной оплетке, а коньячные оставил на потом. И вот сейчас мисс Ван Кампен обнаружила несколько пустых бутылок из-под коньяка и бутылочку из-под кюммеля в виде медведя, сидящего на задних лапах, с поднятыми передними, с пробкой в стеклянной башке и прилипшими кристалликами на донышке. Эта бутылочка ее особенно разгневала. Она воздела ее над собой, и я засмеялся.
– Это кюммель, – сказал я. – Самый лучший кюммель, вот в таких медвежьих бутылочках, поступает из России.
– Это все бывший коньяк? – приступила к допросу мисс Ван Кампен.
– Всех бутылок мне отсюда не видно, но скорее всего да.
– И давно это продолжается?
– Я сам их покупал и приносил сюда, – объяснил я. – Ко мне часто заходили итальянские офицеры, и я держал для них коньяк.
– Но сами вы не пили? – риторически спросила она.
– Сам я тоже пил.
– Коньяк. Одиннадцать пустых бутылок и еще эта «медвежья».
– Кюммель.
– Я велю их унести. Больше у вас нет пустых бутылок?
– На данный момент нет.
– А я еще вас жалела, когда вы заболели желтухой. Вы недостойны жалости.
– Благодарю.
– Наверное, вас трудно винить в том, что вы не желаете возвращаться на фронт. Но, я думаю, вы могли бы найти более тонкий ход, чем провоцирование желтухи с помощью алкоголизма.
– С помощью чего?
– Алкоголизма. Вы не ослышались.
Я промолчал.
– Боюсь, что, если вы ничего лучше не придумаете, вам придется после поправки отправиться на фронт. Я не считаю, что самозаражение желтухой дает вам право на отпуск для поправки здоровья.
– Вы не считаете?
– Не считаю.
– Вы когда-нибудь болели желтухой, мисс Ван Кампен?
– Нет, но я наблюдала много случаев.
– Вы видели, какое удовольствие от этого получали пациенты?
– Все-таки это лучше, чем фронт.
– Мисс Ван Кампен, вы когда-нибудь видели мужчину, который, чтобы вывести себя из строя, разбил бы себе мошонку?
Этот вопрос она проигнорировала. Перед ней стоял выбор: проигнорировать вопрос или уйти. Уйти мисс Ван Кампен пока не была готова – слишком долго она носила свою нелюбовь ко мне и теперь намеревалась сорвать куш.
– Я знала много мужчин, наносивших себе увечья, чтобы только не попасть на фронт.
– Вопрос был не об этом. Мне тоже приходилось видеть самовредительство. Я вас спросил, видели ли вы мужчину, который, чтобы вывести себя из строя, разбил бы себе мошонку. Ведь по ощущениям это ближе всего к желтухе, и, думается, немногие женщины его испытали. Вот почему, мисс Ван Кампен, я вас спросил, болели ли вы желтухой. Потому что если вы…
Но она уже покинула комнату. Вскоре ко мне пришла мисс Гейдж.
– Что вы такое сказали Ван Кампен? Она в ярости.
– Мы сравнивали наши ощущения. Я собирался ей заметить, что если она не рожала…
– Вот дурачок, – оборвала она меня. – Ей нужен ваш скальп.
– Он у нее в руках, – возразил я. – Она лишила меня отпуска, а теперь еще может подвести под военный трибунал. Ей хватит мстительности.
– Вы ей никогда не нравились, – сказала Гейдж. – Из-за чего сыр-бор?
– Она утверждает, что я напился до желтухи, чтобы не возвращаться на фронт.
– Пф-ф. Я присягну, что вы в рот не берете. И все остальные присягнут.
– Она нашла пустые бутылки.
– Я вам сто раз говорила, чтобы вы их выбрасывали. Где они сейчас?
– В шкафу.
– У вас чемодан есть?
– Нет. Сложите их в рюкзак.
Мисс Гейдж так и сделала.
– Я передам привратнику, – сказала она и направилась к выходу.
– Минуточку. – В дверях стояла мисс Ван Кампен. – Я забираю эти бутылки. – Рядом с ней стоял привратник. – Отнесите, пожалуйста, – обратилась она к нему. – Я их покажу доктору, вместе с моей докладной.
Она отбыла и следом за ней привратник с рюкзаком. Он хорошо знал, что там внутри.
Ничего особенного не случилось, если не считать того, что я остался без отпуска.
Глава двадцать третья
В тот вечер, когда я должен был возвращаться на фронт, я послал привратника занять мне место на поезд из Турина. Там он формировался, в Милан прибывал около десяти тридцати, а отправляться должен был только в полночь. Чтобы заполучить сидячее место, надо было проникнуть в поезд сразу по прибытии. Привратник взял с собой приятеля, пулеметчика, находящегося в отпуске, в прошлом работника портняжной мастерской, полагая, что вдвоем они уж как-нибудь застолбят одно местечко. Я дал им денег на перронные билеты, и они взяли мой багаж – большой рюкзак и два вещевых мешка.
Около пяти часов я попрощался со всеми в госпитале. Мой багаж был у привратника в сторожке, и мы договорились, что я приеду на вокзал незадолго до полуночи. Его жена расплакалась. Она называла меня «синьорино», вытирала слезы, пожимала мне руку и снова плакала. Я похлопал ее по спине, и она снова разрыдалась. Она штопала мои вещи. Это была веселая, маленького росточка, коренастая седая женщина. Но когда она плакала, от веселья на лице ничего не оставалось. Я зашел в винную лавку на углу и стал у окна. Было уже темно, холодно и туманно. Я заплатил за кофе и граппу и посматривал на прохожих в свете витрины. Увидев Кэтрин, я постучал в стекло. Она увидела меня, улыбнулась, и я вышел к ней. Она была в синем плаще с капюшоном и мягкой фетровой шляпке. Мы пошли по тротуару мимо винных лавок, пересекли рыночную площадь и через арку вышли на соборную площадь. Здесь проходила трамвайная линия, а за ней находился кафедральный собор. В тумане он казался белым и вымокшим. Мы пересекли трамвайные пути. Слева магазины с освещенными витринами и вход на галерею. Площадь утопала в тумане, и собор вблизи оказался огромным и действительно мокрым.