– Они работают на месте. Там много раненых. Бои закончились.
– А остальные где?
– Две в горах, четыре до сих пор в Баинзицце. Еще две «санитарки» в Карсо, в Третьей армии.
– Что я должен делать?
– Вы можете забрать четыре машины из Баинзиццы, если хотите. Джино давно там торчит. Вы же не бывали в тех краях?
– Нет.
– Там была заваруха. Мы потеряли три машины.
– Мне рассказывали.
– Ну да, Ринальди вам писал.
– Где сейчас Ринальди?
– Трудится в госпитале. Все лето и осень, без перерыва.
– Да уж.
– Та еще была заваруха, – сказал майор. – Вы себе даже не представляете. Я часто думал: вам повезло, что вас тогда ранили.
– Я знаю.
– Следующий год будет еще хуже, – продолжал майор. – Может, начнется наступление. Говорят, что начнется, но я не верю. Поздно. Какая река, видели?
– Да. Вода поднялась.
– Не верю, что сейчас, когда пошли дожди, начнется наступление. Уже до снега недалеко. А что ваши соотечественники? Кроме вас, еще появятся американцы?
– Готовится десятимиллионная армия.
– Хорошо бы заполучить хоть кого-то. Но всех заграбастают французы, и нам никого не достанется. Ладно. Переночуйте и завтра утром поезжайте на маленькой машине. Пусть Джино возвращается. Я вам дам человека, который знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще немного постреливают, но по большому счету все закончилось. Баинзицца вам понравится.
– Не сомневаюсь. Я рад опять оказаться с вами, синьор майор.
Он улыбнулся.
– Спасибо на добром слове. Я ужасно устал от этой войны. Окажись я отсюда подальше, не уверен бы, что вернулся.
– Все так плохо?
– Еще хуже, чем кажется. Приведите себя в порядок и разыщите своего дружка Ринальди.
Я понес свой багаж наверх. Ринальди в комнате не было, только его вещи. Я сел на кровать, скатал обмотки и стянул ботинок с правой ноги. Потом улегся навзничь. Я устал, ныла больная нога. Как-то глупо было лежать в одном ботинке, поэтому я сел, расшнуровал второй и скинул его на пол, после чего снова улегся на одеяло. В комнате было душно, но я слишком устал, чтобы встать и открыть окно. Мои вещи лежали в одном углу. Стало темнеть. Я лежал, думал о Кэтрин и ждал Ринальди. Надо бы попытаться не думать о ней, только ночью, перед сном. Но от усталости и безделья я лежал и думал о Кэтрин. До прихода Ринальди. Он нисколько не изменился, разве что немного похудел.
– О малыш, – сказал он. Я сел на кровати. Он подошел, сел рядом и обнял меня за плечи. – Мой верный малыш. – Он похлопал меня по спине, а я держал его за плечи. – Ну-ка, малыш, покажи свое колено.
– Мне придется снять штаны.
– Снимай штаны, малыш. Здесь все свои. Я должен посмотреть, что с тобой сделали.
Я встал, спустил брюки и снял повязку. Сев на пол, Ринальди стал осторожно сгибать и разгибать мое колено. Он провел пальцем вдоль рубца, потом положил большие пальцы на коленную чашечку, а остальными нежно потеребил колено.
– Это все, на что способен твой сустав?
– Да.
– Это преступление – выписывать тебя в таком состоянии. Они должны были вернуть полную подвижность.
– Сейчас уже гораздо лучше. Раньше была просто доска.
Ринальди еще согнул колено. Я смотрел на его руки. Это были руки хорошего хирурга. Я перевел взгляд на макушку, набриолиненные волосы были разделены аккуратным пробором. Тут он перестарался, и я ойкнул.
– Тебе надо продолжить курс лечебной терапии, – сказал Ринальди.
– Уже лучше, чем было.
– Вижу, малыш. Про это я понимаю больше тебя. – Он поднялся и снова сел на кровать. – Колено прооперировали хорошо. – Эта тема была закрыта. – Расскажи про все остальное.
– Да нечего рассказывать. Вел тихий образ жизни.
– Ты прямо как женатый мужчина. Что это с тобой?
– Ничего, – ответил я. – А с тобой?
– Эта война меня доконает, – сказал Ринальди. – Я в глубокой депрессии. – Он сцепил руки на колене.
– Вот как.
– А что? Я уже не имею права на человеческие чувства?
– Да ты же отлично проводил время. Рассказывай.
– Все лето и осень я оперировал. Я только и делаю, что вкалываю. За всех. Все трудные случаи мои. Малыш, из меня получается отличный хирург.
– Так-то оно лучше.
– Я ни о чем не думаю. Клянусь, вообще не думаю. Только оперирую.
– И правильно.
– Но все это, малыш, в прошлом. Я больше не оперирую и чувствую себя паршиво. Это все война, малыш. Поверь, я знаю, что говорю. Подними мне настроение. Пластинки привез?
– Привез.
Завернутые в бумагу, они лежали в моем рюкзаке в картонной коробке. Я так устал, что их не вытащил.
– Но у тебя-то, малыш, настроение хорошее?
– У меня паршивое.
– Это все война, – повторил Ринальди. – Ладно. Мы с тобой напьемся, и нам станет весело. А потом пустимся во все тяжкие, и станет совсем хорошо.
– У меня была желтуха, – сказал я. – Мне нельзя пить.
– В каком виде, малыш, ты ко мне вернулся? Такой серьезный, да еще с больной печенкой. Говорю тебе, это все паршивая война. На кой она нам сдалась?
– Мы выпьем. Напиваться я не буду, но мы выпьем.
Ринальди принес со столика для умывальных принадлежностей два стакана и бутылку коньяка.
– Австрийский, – сказал он. – Семь звезд. Это все, что они сумели захватить на Сан-Габриеле.
– Ты там был?
– Нет. Нигде я не был. Все время здесь оперировал. Это, малыш, твой стакан для полоскания зубов. Я его хранил как напоминание о тебе.
– Как напоминание о том, чтобы почистить зубы.
– Нет. Для этого у меня есть свой стакан. Я его хранил как напоминание о том, как ты старался по утрам отчистить со своих зубов виллу «Росса», как ты чертыхался и глотал аспирин и честил проституток. Каждый раз, когда я вижу этот стакан, я думаю о том, как ты старался очистить свою совесть с помощью зубной щетки. – Он подошел к кровати. – Поцелуй меня разок и скажи, что не стал серьезным.
– Не буду я тебя целовать. Ты обезьяна.
– Ну да, а ты у нас добропорядочный англосакс. Как же, как же. Ты у нас кающийся грешник. Подождем, когда англосакс начнет отчищать распутство с помощью зубной щетки.
– Лучше налей мне коньяку.
Мы чокнулись и выпили. Ринальди рассмеялся.
– Я тебя напою, вытащу твою больную печень, вставлю здоровую итальянскую, и ты снова станешь настоящим мужчиной.
Я подставил ему пустой стакан. Тем временем стемнело. Я встал с наполненным стаканом и открыл окно. Дождь прошел. Похолодало, на деревья опустился туман.
– Не выливай коньяк в окно, – сказал Ринальди. – Если не можешь больше пить, отдай мне.
– Пошел ты знаешь куда. – Я был рад снова его видеть. Два года он надо мной подтрунивал, и мне это нравилось. Мы отлично понимали друг друга.
– Ты женился? – спросил он, сидя на кровати. Я стоял у окна, прислонясь к стене.
– Еще нет.
– Ты влюблен?
– Да.
– В эту англичанку?
– Да.
– Бедный малыш. Она тебя обихаживает?
– Конечно.
– Чисто конкретно?
– Заткнись.
– Сейчас. Я человек исключительно деликатный, вот увидишь. А она…
– Ринин, – остановил я его. – Прошу тебя, заткнись. Если хочешь быть моим другом.
– Я не хочу быть твоим другом, малыш. Я давно твой друг.
– Тогда заткнись.
– Как скажешь.
Я подошел и сел рядом. Он смотрел в пол, держа стакан в руках.
– Ты все понял, Ринин?
– О, да. Всю жизнь я сталкиваюсь со святыми понятиями. Правда, не в твоем случае. Но, видимо, к тебе это тоже относится. – Он продолжал смотреть в пол.
– А у тебя их нет?
– Нет.
– Совсем?
– Совсем.
– Я могу говорить то да сё о твоей матери и о твоей сестре?
– И о своей тоже, – мгновенно отреагировал Ринальди. Мы оба расхохотались.
– Старый супермен, – сказал я.
– Может, я ревную.
– Так я тебе и поверил.
– Не в этом смысле. Я о другом. У тебя есть женатые друзья?
– Есть, – сказал я.
– А у меня нет. Таких, которые бы любили друг друга.
– Почему?
– Я вызываю у них подозрение.
– Не понял?
– Я змей. Змей раздора.
– Ты все перепутал. Там было яблоко раздора.
– А я говорю – змей!
Он развеселился.
– Тебе лучше не копать глубоко, – сказал я.
– Люблю тебя, малыш, за тычки, которые ты мне даешь, когда я превращаюсь в великого итальянского мыслителя. Просто я не всегда могу выразить словами, что знаю. А знаю я больше, чем ты.
– Да. Это правда.
– У тебя все будет хорошо. Несмотря на угрызения совести, все у тебя будет хорошо.
– Я так не думаю.
– О, да. Это так. Я счастлив, только когда работаю. – Он снова смотрел в пол.
– Твоя хандра пройдет.
– Нет. Мне нравятся еще две вещи, но одна плохо отражается на моей работе, а второй хватает на полчаса, если не на пятнадцать минут. А то и меньше.
– И даже гораздо меньше.
– Я, малыш, поднаторел. Можешь мне поверить. Но у меня ничего нет, кроме работы и двух вещей.
– Еще много чего получишь.
– Нет. Мы ничего не получаем. Мы рождаемся с тем, что у нас есть, и ничему не учимся. И ничего нового не получаем. Нам все уже дано на старте. Радуйся тому, что ты не латинянин.
– «Латинское» мышление! Нет такого понятия. Ты так гордишься своими недостатками.
Ринальди поднял голову и засмеялся:
– Давай, малыш, остановимся. Я устал так много думать. – Он, когда пришел, уже выглядел уставшим. – Пора бы и поесть. Я рад, что ты вернулся. Ты мой лучший друг и боевой брат.
– А когда боевые братья едят? – поинтересовался я.
– Прямо сейчас. Но сначала мы еще выпьем ради твоей печенки.
– Как учил святой Павел.
– Вот тут ты неточен. Он говорил о вине и о желудке. Употребляй немного вина ради желудка твоего[22].
– Что есть, то и наливай, – сказал я. – Не для того, так для другого.
– За твою девушку, – сказал Ринальди, поднимая стакан.