– Может, что-то и случится, – сказал я. – Но только с нами. Если бы они чувствовали то же, что и мы, было бы хорошо. Но они нас побили. Они испытывают другие чувства.
– Такое испытывали многие солдаты. И не обязательно потому, что были биты.
– Они были биты изначально. Еще когда их силой оторвали от хозяйства и направили в армию. Крестьянин обладает житейской мудростью, потому что он был бит изначально. Дайте ему власть и посмотрите, что останется от его мудрости.
Священник молчал, погруженный в свои мысли.
– Я тоже хандрю. Вот почему стараюсь не думать о таких вещах. Я о них не думаю, но стоит мне открыть рот, как в голову приходит то, о чем я даже не думал.
– Я на что-то надеялся.
– На поражение?
– Нет. На что-то более значительное.
– Нет ничего более значительного. Кроме победы. Что может оказаться еще хуже.
– Я долго рассчитывал на победу.
– Я тоже.
– А теперь и не знаю.
– Есть только два варианта.
– В победу я больше не верю.
– Я тоже. Но и в поражение я не верю. Хотя, возможно, это лучший вариант.
– А во что вы верите?
– В сон, – сказал я.
Он поднялся.
– Простите, что засиделся. Но мне так нравится с вами разговаривать.
– Это здорово, что мы снова беседуем. Про сон – это я так, без всякого намека.
Мы оба встали и в темноте пожали друг другу руки.
– Я теперь в триста седьмом, – сказал он.
– Я рано утром выезжаю на пост.
– Увидимся, когда вы вернетесь.
– Погуляем и побеседуем. – Я проводил его до двери.
– Провожать вниз меня не надо, – сказал он. – Хорошо, что вы вернулись. Хотя для вас это не так хорошо. – Он положил руку мне на плечо.
– Ничего, все нормально. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи. Чао!
– Чао! – Я смертельно хотел спать.
Глава двадцать седьмая
Я проснулся, когда вошел Ринальди, но он не заговорил, и я снова провалился в сон. Из дома я ушел еще до рассвета, когда он крепко спал.
Я впервые ехал в Баинзиццу, и было странно взбираться по склону, где когда-то располагались австрийцы, и проезжать то самое место у реки, где я получил ранения. Я увидел новую дорогу, идущую круто вверх, и много грузовиков. Дальше дорога пошла по плато, и сквозь туман я разглядел лесной массив и крутые холмы. Некоторые рощицы, которые были захвачены быстро, совсем не пострадали. На открытой местности дорога с боков и сверху была замаскирована. Оборвалась она в разрушенной деревне. Дальше шли укрепления. Артиллерии здесь хватало. Дома сильно пострадали, но все было хорошо организовано, указатели на каждом шагу. Мы разыскали Джино, и он угостил нас кофейком, а потом мы вместе встретились с разными людьми и обошли посты. Британские санитарные машины, по словам Джино, работали за Баинзиццей, в Равне. Он был большим поклонником англичан. Изредка еще постреливают, сказал он, но раненых немного. Зато пойдут заболевания, связанные с сезоном дождей. Поговаривают о возможном наступлении австрийцев, однако он в это не верит. О нашем наступлении тоже поговаривают, но подкрепления пока не перебросили, так что тоже вряд ли. С едой перебои, и он мечтает о хорошем застолье в Гориции. Что я ел на ужин? Я ему сказал, и он пришел в восторг. Особенно его впечатлило сладкое. В подробности я не вдавался, просто сказал, что было сладкое, и, вероятно, он себе представил нечто более интересное, чем хлебный пудинг.
В курсе ли я, куда его пошлют? Я ответил, что не знаю, но несколько «санитарок» находятся в Капоретто. Вот где бы он хотел оказаться. И городок симпатичный, и высокая гора чуть подальше очень даже ничего. Джино был славный парень и, кажется, всем нравился. По его словам, где действительно был ад, так это на плато Сан-Габриеле и во время неудавшейся атаки за Ломом. У австрийцев, сказал он, много артиллерии в лесах по всему хребту Тернова, и, находясь над нами, они по ночам вовсю обстреливают дороги. Особенно его достала батарея морских орудий. Он их сразу узнает по стелющейся траектории. Ты слышишь залп и почти сразу за этим пронзительный вой. Стреляют они обычно дуплетом, с секундным интервалом, и осколков после разрыва снаряда не счесть. Он мне показал один такой – кусок металла длиной больше фута, с ровными зазубринами. Похоже на баббит.
– Не думаю, что эти снаряды так уж часто достигают цели, – сказал Джино. – Но они меня пугают. Такой звук, как будто он сейчас угодит в тебя. Бух, вой, взрыв. И что с того, что ты не ранен, если тебя напугали до смерти?
Он сказал, что против нас теперь сражаются хорваты и мадьяры. Наши войска все еще находятся в состоянии боевой готовности, но при этом нет ни нормальной телефонной связи, ни позиций, на которые можно было бы отступить, если нас атакуют австрийцы. Есть ведь подходящие позиции для обороны вдоль небольших гор вокруг плато, но никто не позаботился о том, чтобы их укрепить.
– А кстати, как вам Баинзицца?
– Я ожидал чего-то плоского, вроде плато. Вот уж не думал, что здесь такие перепады.
– Alto piano, – сказал Джино, – хотя no piano[23].
Мы пришли в подвал, где он жил. Я сказал, что, по моему мнению, плоский кряж с выемкой было бы легче и практичнее удерживать, чем цепь небольших гор.
– Брать приступом гору не сложнее, чем позиции на равнине, – утверждал я.
– Смотря какие горы, – возразил он. – Взять хоть Сан-Габриеле.
– Да, – сказал я, – но проблемы у нас возникли наверху, на самом плато. А до вершины добрались довольно легко.
– Не так уж и легко, – возразил он.
– Да, – сказал я, – но тут особый случай, так как эта гора больше напоминала крепость. Австрийцы укрепляли ее годами.
Я хотел сказать, что, с тактической точки зрения, война это всегда перемещения и удерживать позиции на горной гряде трудно, так как каждая линия слишком уязвима. Нужна максимальная мобильность, а горы – это не тот случай. К тому же стрельба сверху чревата перелетами. Если какой-то фланг отступит, на вершине останутся лучшие бойцы. Война в горах – нет, я в это не верил.
– Я много размышлял на эту тему, – сказал я. – Мы укрепимся на одной горе, они на другой, но когда дойдет до серьезного выяснения отношений, всем придется спуститься вниз.
– А что вы станете делать, если у вас граница проходит через горы? – спросил он.
– Над этим я пока думаю, – ответил я, и мы оба посмеялись. – Но в былые времена, – сказал я, – австрийцев всегда лупили в окрестностях Вероны. Давали им спуститься на равнину и там устраивали порку.
– Но то были французы, – возразил Джино, – а когда сражаешься на чужой территории, решать боевые задачи гораздо проще.
– Да, – согласился я. – Когда воюешь на своей территории, тебе не до научного подхода.
– У русских получилось заманить Наполеона в ловушку.
– Это потому что у них такие просторы. Если бы дело было в Италии, они бы очутились в Бриндизи.
– Такая дыра, – сказал Джино. – Вы там были?
– Проездом.
– Я, конечно, патриот, но любить Бриндизи или Таранто – это уж извините.
– А Баинзиццу вы любите? – спросил я.
– Это священная земля, – сказал он. – Если бы еще на ней выращивали картошку. Когда мы сюда пришли, то обнаружили картофельные поля, возделанные австрийцами.
– А что, с едой действительно туго?
– Мне постоянно не хватает, правда, я обжора, но, как видите, с голоду не помер. Столовка так себе. На передовой кормят прилично, а вот вспомогательным службам недодают. Где-то пошло не так. Должно хватать на всех.
– Спекулянты продают налево.
– Батальоны на передовой получают достаточно, а второй эшелон голодает. Они уже съели всю австрийскую картошку и каштаны в лесу. Могли бы их кормить и получше. Мы ведь обжоры. Продовольствия всем хватит, я уверен. А недоедание плохо сказывается на солдатах. Вы замечали, как это отражается на мыслительном процессе?
– Да, – сказал я. – Еда – это не путь к победе, зато может оказаться дорогой к поражению.
– Не будем об этом. Только и слышишь разговоры о поражении. То, что было сделано за лето, должно принести свои плоды.
Я промолчал. Меня всегда смущали такие слова, как «священный» и «славный», или выражение «принести свои плоды». Нам доводилось слышать их краем уха, под проливным дождем, когда долетают лишь отдельные слова, и мы их читали на прокламациях, налепленных расклейщиком поверх других прокламаций, читали не раз и не два, но что-то мне не доводилось видеть ничего священного, и в славных делах не было ничего славного, а жертвы напоминали чикагские бойни, когда мясо остается только закопать. Многие слова уже не воспринимались, и только названия мест еще сохранили достоинство. Как и отдельные числа или даты. Только их, вместе с названиями мест, и можно было произносить, так как они еще имели какой-то смысл. Абстрактные же слова, такие, как «слава», «честь», «мужество» или «священный долг», звучали непристойно рядом с названиями конкретных деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами. Джино, будучи патриотом, иногда произносил слова, которые нас разделяли, но он был хороший парень, и я понимал природу его патриотических чувств. Он таким родился. Джино и Педуцци вместе уехали в Горицию.
Весь день бушевала гроза. Ветер обрушивал целые водопады, и повсюду образовались лужи и грязное месиво. Штукатурка разрушенных домов промокла и посерела. К вечеру дождь прекратился, и со второго поста мне были видны голый, насквозь промокший осенний ландшафт, тучи над вершинами и маскировка из соломы поверх раскисших дорог. Солнце разок выглянуло, прежде чем зайти за горизонт, и высветило голые леса за хребтом. Там скрывалось большое количество австрийских орудий, но лишь немногие постреливали. В небо над разрушенной фермой неподалеку от боевого рубежа вдруг поднялись шарообразные облачка от шрапнели, такой легкий дымок с желтовато-белой вспышкой в середке. Сначала появлялась вспышка, потом слышался треск, затем шарообразное облачко начинало расползаться и наконец таяло на ветру. Шрапнельные пули валялись здесь и там среди завалов и на дороге поодаль от разрушенного дома, где размещался пост, но сам пост в тот день не обстреливали. Мы загрузили две машины и выехали на дорогу, замаскированную мокрой соломой, а сквозь просветы пробивались закатные лучи. Солнце зашло еще до того, как мы добрались до открытой дороги за холмом. Мы проехали по ней какое-то время, а после поворота, когда впереди показалась арка очередного квадратного тоннеля из соломенных шпалер, снова пошел дождь.