– Давайте, – сказал я остальным. Почему бы нам проселочной дорогой не обогнуть город с южной стороны? Все последовали за мной. И тут со стороны проселочной дороги раздался выстрел. Пуля угодила в размокшую насыпь.
– Назад! – закричал я и полез наверх, скользя по грязи.
Водители меня опередили, хотя я карабкался изо всех сил. Из зарослей раздались еще два выстрела, и Аймо, уже пересекавший железнодорожное полотно, пошатнулся, потом споткнулся и упал лицом вниз. Мы перетащили его на противоположный склон и перевернули.
– Надо его развернуть головой вверх, – сказал я.
Пиани так и сделал.
Аймо лежал на грязной насыпи, ногами вниз, дыша судорожно, с кровью. Мы втроем сидели вокруг него на корточках под дождем. Пуля попала сзади в шею и вышла пониже правого глаза. Он умер, пока я затыкал эти два отверстия. Пиани опустил его голову на землю, протер лицо бинтом из перевязочного пакета и оставил в покое.
– Так-перетак! – выругался он.
– Это не немцы, – сказал я. – Там не может быть никаких немцев.
– Итальянцы! – Пиани произнес это слово так, как если бы это был ругательный эпитет. – Italiani!
Бонелло молчал, глядя в сторону. Пиани подобрал скатившуюся с насыпи пилотку Аймо и накрыл ему лицо. Потом достал фляжку.
– Выпьешь? – Он протянул ее Бонелло.
– Нет, – ответил тот и повернулся ко мне. – Вот так бы случилось и с нами, если бы мы пошли по железнодорожным путям.
– Это случилось, потому что мы вышли на поле, – сказал я.
Бонелло покачал головой:
– Аймо покойник. Кто следующий, лейтенант? Куда мы теперь?
– Его застрелили итальянцы, а не немцы.
– Если бы это были немцы, они скорее всего нас бы всех прикончили, – сказал Бонелло.
– Итальянцев нам следует опасаться больше, чем немцев, – сказал я. – Немцы знают, на кого охотятся, а вот арьергард всего боится.
– Это разумно, лейтенант, – согласился Бонелло.
– И куда мы теперь? – спросил Пиани.
– До темноты нам лучше где-нибудь отлежаться. Если получится пробиться на юг, считайте, что мы в безопасности.
– Теперь они нас всех перебьют, чтобы доказать, что это не было ошибкой, – сказал Бонелло. – Лучше не испытывать судьбу.
– Мы найдем местечко, чтобы отлежаться, поближе к Удине, а ночью проберемся.
– Тогда вперед, – сказал Бонелло.
Мы спустились по северному откосу. Я оглянулся. Аймо лежал под дождем в грязи, на склоне. Маленькое тельце, руки по швам, ноги в обмотках и заляпанных ботинках сведены вместе, лицо скрыто пилоткой. Мертвее не бывает. Я мало кого так любил. У меня в кармане лежали его документы, и мне предстояло написать его семье. Впереди, в окружении деревьев, показались фермерский дом и разные постройки. Балкон на втором этаже поддерживали колонны.
– Нам лучше держаться врозь, – сказал я. – Я пойду первым.
К ферме вела тропинка. Идя через поле, я мог только гадать, не начнут ли по мне стрелять из-за деревьев или из самого дома. Я ясно видел господский дом. Балкон одним концом соединялся с сеновалом, и между колонн валялись клочки сена. Двор был вымощен каменной плиткой. Во дворе стояла большая двухколесная тележка с задранными в небо оглоблями. С деревьев капала вода. Я пересек двор и остановился под балконом. Дверь была открыта, и я вошел в дом. Следом за мной вошли Бонелло и Пиани. Внутри было темно. Я заглянул в кухню. В открытом очаге лежала остывшая зола. Над ним висели горшки, но все пустые. Я пошарил вокруг и не нашел ничего съестного.
– Мы ляжем на сеновале, – сказал я. – Если найдете какую-нибудь еду, Пиани, принесете ее туда?
– Я поищу.
– Я тоже, – сказал Бонелло.
– Ладно, – согласился я. – А я пока осмотрю сеновал.
Из конюшни наверх вели каменные ступени. Сухой запах в конюшне особенно радовал после этой слякоти. Всю скотину хозяева, надо полагать, забрали с собой. Сена наверху хватало. Здесь было два окна: одно заколоченное досками и слуховое окно, выходящее на северную сторону. Сено сбрасывалось лошадям по покатому настилу. Деревянные стропила уходили в проем на первый этаж, куда вкатывали тележки с сеном, которое потом забрасывали вилами наверх. Я слышал, как дождь барабанит по крыше, и вдыхал запахи сена, а когда улегся, к ним добавился запах сухого навоза из конюшни. Мы могли оторвать одну доску от южного окна и увидеть, что происходит во дворе. Из слухового окошка открывался вид на поля. В случае чего можно было выбраться на крышу через любое окно или съехать вниз по покатому настилу, если нельзя будет воспользоваться лестницей. Здесь было где спрятаться, если бы раздались шаги непрошеных гостей. Неплохое место. Я был уверен в том, что мы бы пробрались на юг, если бы по нам не открыли стрельбу. Вряд ли там находятся немцы. Они шли с севера по дороге из Чивидале. Прорваться с юга они никак не могли. Но еще бо́льшая опасность исходила от итальянцев. У страха глаза велики, и они стреляли по всем без разбору. Вчера ночью в автоколонне мы слышали разговоры о том, что многие немцы переодеваются в итальянскую форму и смешиваются с нашими отступающими частями. Я в это не верил. В военное время такие разговоры обычное дело. Как же, коварный противник. Никто не слышал про наших, переодетых в немецкую форму, чтобы застать неприятеля врасплох. Может, такое и бывало, но верилось в это с трудом. Вот и в переодетых немцев я не верил.
Зачем им это? Зачем осложнять наше отступление, если за них это делают неповоротливость армии и нехватка дорог? Не надо даже отдавать приказы, тем более немцам. В нас стреляют свои, как в переодетых немцев. Аймо же застрелили. Приятно пахло сено, и пролетевших лет словно и не бывало. Мы вот так же лежали на сене и из воздушки постреливали в воробьев, стоило им только усесться в треугольном окошке, прорезанном под крышей сеновала. Теперь этого сеновала уже нет, а однажды повырубали все хвойные деревья, и на месте леса остались одни пни да сухие макушки да иван-чай. Путь назад отрезан. А если не идти вперед? Тогда ты не вернешься в Милан. А что тебя ждет, если ты туда вернешься? Я вслушивался в стрельбу на севере ближе к Удине. Строчили пулеметы. До тяжелых орудий пока дело не дошло. Это уже было что-то. Никак подтянули войска. Глянув вниз, я увидел в сумеречном свете Пиани. Он стоял на трелевочном полу, держа под мышками длинную палку колбасы, кувшин с чем-то и две бутылки вина.
– Полезайте сюда! – крикнул я ему. – Там есть лестница.
С опозданием сообразив, что без моей помощи ему все это не доставить, я сам к нему спустился. От лежания в сене голова у меня поплыла. Я чуть не уснул.
– А где Бонелло? – спросил я.
– Сейчас все расскажу.
Мы поднялись на сеновал и поставили все на пол. Пиани достал нож со штопором и вытащил пробку из бутылки.
– Воском запечатано, – сказал он. – Значит, хорошее. – Он улыбнулся.
– Где Бонелло? – повторил я свой вопрос.
Пиани посмотрел на меня.
– Он ушел, лейтенант. Решил сдаться в плен.
Я молчал.
– Он опасался за свою жизнь.
Я молчал, держа в руке бутылку.
– Поймите, лейтенант, мы вообще против войны.
– А вы почему не ушли?
– Не хотел вас бросать.
– Куда он ушел?
– Я не знаю, лейтенант. Ушел, и всё.
– Ладно, – сказал я. – Колбасу порежете?
В полутьме он с удивлением на меня посмотрел.
– Я ее уже порезал, пока мы разговаривали, – сказал он.
Мы сидели на сене, ели колбасу и пили вино. Возможно, это вино держали для будущей свадьбы. От старости оно начало терять цвет.
– Выгляните из этого окна, Луиджи, – попросил я. – А я посмотрю из того.
Мы пили каждый из своей бутылки. Прихватив свою, я улегся на сене и выглянул в узкое оконце. Уж не знаю, что я рассчитывал увидеть, но не увидел ничего, кроме полей, голых шелковиц и дождя. Я пил вино, но толку от него было мало. Его передержали и испортили, оно потеряло цвет и вкусовые качества. За окном быстро смеркалось. Ночь с поправкой на дождь обещала быть непроглядной. Когда совсем стемнело, дальнейшее наблюдение потеряло всякий смысл, и я вернулся к Пиани. Он спал, и я не стал его будить, а просто посидел рядом. Он был крупным мужчиной и спал крепко. В какой-то момент я его все-таки разбудил, и мы отправились в путь.
Это была очень странная ночь. Не знаю, чего я ожидал, возможно, стрельбы в темноте, смертей и панического бегства, но ничего такого не произошло. Мы залегли в канаве и, подождав, пока мимо пройдет немецкий батальон, пересекли дорогу и двинули на север. Дважды мы оказались в непосредственной близости от немцев, но они нас не заметили. Мы обошли город, продолжая идти на север, и не встретили ни одного итальянца, и через какое-то время вышли к главной трассе, по которой проходило отступление, и вместе со всеми прошагали всю ночь в сторону Тальяменто. Я себе не представлял масштабы отступления. Вся страна и вся армия оказались на ногах. Мы, пешие, обгоняли автотранспорт. У меня болела нога, я устал, но мы продолжали идти в хорошем темпе. Так глупо, что Бонелло решил сдаться в плен. Нет же никакой опасности. Мы без проблем прошли по территории и той, и этой армии. Если бы не гибель Аймо, ни о какой опасности можно было бы не говорить. Никто нас не тронул, когда мы шагали по железнодорожному полотну у всех на виду. Его же застрелили с бухты-барахты и безо всякой причины. Интересно, где теперь Бонелло.
– Как вы, лейтенант? – спросил Пиани. Мы шли по обочине дороги, запруженной транспортом и войсками.
– Я в порядке.
– Устал я от этой ходьбы.
– Ничего другого нам теперь не остается. Зато не о чем беспокоиться.
– Бонелло свалял дурака.
– Да уж.
– Что вы собираетесь делать насчет него?
– Пока не знаю.
– Может, запишете как захваченного в плен?
– Не знаю.
– Если война продолжится, у его семьи могут быть большие неприятности.
– Не продолжится, – вмешался в разговор солдат. – Мы расходимся по домам. Войне конец.
– Всех распустят по домам.
– Мы разойдемся по домам.