– С вашей стороны это была бы большая глупость, – сказал доктор. – Умереть и оставить мужа одного.
– Нет, нет. Я не умру. Я не умру. Глупо умирать. Вот опять… дайте мне маску.
Спустя какое-то время доктор обратился ко мне:
– Мистер Генри, я попрошу вас выйти ненадолго, мне надо осмотреть вашу жену.
– Надо проверить, как идут дела, – пояснила Кэтрин. – Он ведь сможет потом вернуться, доктор?
– Да, – ответил тот. – Я ему дам знать.
Я вышел из бокса и отправился в послеродовую палату. Из кармана у меня торчала газета, которую я купил перед ленчем. За окном начало темнеть. Я зажег свет, сел на стул и углубился в газету. В какой-то момент я это дело бросил и стал смотреть, как смеркается. Я не понимал, почему доктор за мной не присылает. Может, без меня лучше. Наверно, решил: пусть побудет один. Я посмотрел на часы. Подожду еще десять минут и сам пойду.
Бедная, бедная Кэт. Вот какую цену приходится платить за то, что спишь с мужчиной. Такая вот отложенная ловушка. Вот какая ожидает расплата за любовь. Спасибо хоть за наркоз. А каково было до появления анестезии? Беременность – это лотерея. У Кэтрин она протекала легко. Никаких проблем. Ее практически не тошнило. Она до самого конца не испытывала особого дискомфорта. И вот возмездие ее настигло. От беды не убежишь. Черта с два! Хоть пятьдесят раз женись, кончится одним и тем же. А что, если она умрет? Нет. В наши дни женщины от этого не умирают. Так рассуждают все мужья. Ну а если? Она не умрет. Просто у нее это тяжело протекает. Первые роды обычно затяжные. Тяжело протекает, вот и все. Потом я вспомню, как тяжело это было, а Кэтрин скажет: да нет, не так чтобы очень. Ну а если она умрет? Это невозможно. Да, и все-таки? Говорю тебе, это невозможно. Не будь идиотом. Просто так складывается. Природа устроила ей ад. Это же первые роды, а они почти всегда затяжные. А если она все-таки умрет? Это невозможно. Почему она должна умереть? Какой в этом резон? Просто на свет должен появиться ребенок, побочный продукт счастливых ночей в Милане. Он создает неприятности, потом он рождается, и ты начинаешь о нем заботиться и, может быть, к нему привяжешься. Но что, если она умрет? Нет, невозможно. А если все-таки? Не умрет. Она в порядке. Ну а если? Никогда. И все-таки, вдруг она умрет? А, что скажешь? Что будет, если она умрет?
В комнату вошел врач.
– Доктор, как дела?
– Никак.
– В каком смысле?
– В прямом. Я ее обследовал… – Он уточнил результаты обследования. – С тех пор я жду развития, но ничего не происходит.
– Что вы советуете?
– Есть два варианта. Либо высокое наложение щипцов, которое может привести к разрывам и достаточно опасно, не говоря уже о возможном причинении вреда младенцу, либо кесарево.
– А какова опасность кесарева? Вдруг она умрет?
– Не опаснее обычных родов.
– Вы все сделаете сами?
– Да. Мне понадобится около часа, чтобы все подготовить и собрать ассистентов. Может, меньше.
– Сами-то вы что думаете?
– Я рекомендую кесарево. Если бы это была моя жена, я бы сделал кесарево.
– А какие возможны последствия?
– Никаких. Только шрам.
– А занесение инфекции?
– При наложении щипцов она гораздо выше.
– А если ничего не делать?
– Рано или поздно придется. Мадам Генри уже потеряла много сил. Чем скорее мы ее прооперируем, тем для нее безопаснее.
– Тогда не откладывайте.
– Я сейчас же распоряжусь.
Я пришел в родильную комнату. Там находилась сестра. Кэтрин лежала на столе, очень бледная и измученная. Огромный живот оттопыривал простыню.
– Ты дал ему свое согласие? – спросила она.
– Да.
– Славно, правда? Через час все будет кончено. Я выдохлась, милый. От меня остались одни ошметки. Пожалуйста, дай мне маску. Она уже не помогает. Совсем не помогает!
– Дыши глубже.
– Я дышу. Но она уже не помогает. Совсем не помогает!
– Дайте другой цилиндр, – обратился я к сестре.
– Это совсем новый.
– Я такая дурочка, милый, – сказала Кэтрин. – Но уже ничего не помогает. – Она заплакала. – Я так хотела ребенка, без всяких сложностей, но я выдохлась, от меня остались одни ошметки, и ничего не помогает. Нет, милый, не помогает. Лучше пусть я умру, только бы это прекратилось. Милый, пожалуйста, прошу тебя, сделай что-нибудь, чтобы это прекратилось. Вот опять. О, о, о!
Она дышала через маску сквозь рыдания.
– Не помогает. Не помогает. Не помогает. Милый, не обращай на меня внимания. Пожалуйста, не плачь. Не обращай внимания. От меня остались одни ошметки. Бедный ты, бедный. Я так тебя люблю. Я снова буду здоровой. Обязательно. Неужели они не могут ничего сделать? Сделайте уже что-нибудь.
– Я сделаю. На полный оборот.
– Сделай скорее.
Я повернул диск до конца, она глубоко подышала, и ее рука, лежащая на маске, обмякла. Я отключил наркоз и снял маску. Она вернулась из глубокого забытья.
– Это было хорошо, милый. Ты мне так помогаешь.
– Потерпи, ты ведь храбрая девочка. Я не могу давать тебе столько наркоза. Это тебя убьет.
– Я больше не храбрая девочка, милый. Я выдохлась. Они меня сломали. Теперь уж точно.
– Такой у них порядок.
– Но это ужасно. Мучают, пока не сломают.
– Через час все закончится.
– Как хорошо. Милый, я ведь не умру?
– Нет. Я тебе обещаю.
– Я не хочу умереть и оставить тебя одного. Но я так устала, и мне кажется, что я умру.
– Глупости. Всем так кажется.
– Я знаю, что умру.
– Нет. Это невозможно.
– Ну а вдруг?
– Я этого не допущу.
– Дай мне наркоз. Скорее! – И, подышав: – Я не умру. Я не дам себе умереть.
– Конечно, не дашь.
– Ты со мной останешься?
– Наблюдать за родами я не буду.
– Нет, просто будь рядом.
– А как же. Я все время буду рядом.
– Ты такой милый. Дай мне наркоз. Побольше. Он ничего не дает!
Я повернул диск до тройки, потом до четверки. Хоть бы уже вернулся врач. Я боялся ставить выше двойки. В конце концов пришел другой врач с двумя сестрами, они вместе перенесли Кэтрин на каталку, и мы быстро зашагали по коридору. В лифте всем пришлось прижаться к стенкам, чтобы освободить место. Мы поднялись выше, а затем каталку на резиновых колесиках покатили в операционную. Я не узнал прежнего врача – он был в шапочке и в маске. К нему добавился новый и разные сестры.
– Дайте мне подышать, – умоляла их Кэтрин. – Пожалуйста, доктор. Дайте мне подышать!
Один из врачей положил ей на лицо маску. Из коридора я мог разглядеть ярко освещенный амфитеатрик операционной.
– Вы можете зайти через другую дверь и сесть там, – сказала мне сестра.
Из-за перегородки, сидя на одной из скамеек, можно было видеть внизу белый операционный стол и горящие лампы. Лицо Кэтрин закрывала маска, сама она лежала неподвижно. Каталку подкатили к столу. Я отвернулся и вышел в коридор. Ко входу в амфитеатр спешили две сестры.
– Кесарево, – сказала первая. – Они будут делать кесарево.
Вторая радостно засмеялась:
– Как мы вовремя. Повезло, да?
Они прошли на галерку. Тут появилась еще одна сестричка. Она тоже спешила.
– Заходите, – обратилась она ко мне. – Что же вы не заходите?
– Я постою тут.
Она быстро прошла на галерку. Я бродил туда-сюда по коридору. Я боялся заходить внутрь. Потом выглянул в окно. Хотя на улице было темно, я понял, что идет дождь. В конце коридора я заглянул в пустую комнату и стал разглядывать ярлычки на медицинских пузырьках в стеклянном шкафу. Потом я стоял в коридоре, уставясь на дверь в операционную.
Оттуда вышел доктор, а за ним сестра. Держа в руках что-то похожее на освежеванного кролика, он поспешно прошел в другую комнату. Я приблизился к открытой двери и увидел, что они проделывают какие-то манипуляции с новорожденным. Доктор поднял его так, чтобы я видел. Держа его за ножки, головой вниз, он шлепнул младенца по попке.
– Он в порядке?
– Еще каком. Добрых пять кило.
Я к нему ничего не испытывал. Никаких отцовских чувств. Как если бы он не имел ко мне никакого отношения.
– Вы гордитесь тем, что у вас родился сын? – спросила сестра.
Они его обмыли и завернули во что-то. Я видел смуглое личико и смуглую ручку, но не видел, чтобы он шевелился, и не слышал, чтобы он издавал какие-то звуки. Доктор опять что-то с ним делал. Вид у него был удрученный.
– Нет, – ответил я ей. – Он чуть не убил свою мать.
– Малыш в этом не виноват. Разве вы не хотели мальчика?
– Нет, – ответил я.
Врач снова принялся за свое. Он шлепнул младенца, держа того за ножки. Я не стал ждать окончания и вышел в коридор. Теперь я мог пройти на галерку. Оттуда я спустился пониже. Сестры, сидевшие у загородки, пригласили меня жестами сесть рядом с ними, но я помотал головой. Мне и отсюда было видно.
Мне показалось, что Кэтрин умерла. Вид как у покойницы. Лицо – по крайней мере то, что я мог разглядеть, – совершенно серое. Под яркой лампой врач зашивал длинный широкий разрез. Второй врач делал анестезию. Две сестры подавали инструменты. Все были в марлевых повязках. Все это походило на картинку времен инквизиции. Я бы выдержал всю операцию, но, к счастью, не стал этого делать. Мне было бы трудно наблюдать за тем, как ее разрезают, – другое дело видеть, как рана превращается в шов с грубоватыми рубцами после ловких стежков, что напоминало работу сапожника. Когда рана окончательно закрылась, я вышел в коридор и снова стал расхаживать взад-вперед. Через какое-то время появился врач.
– Как она?
– Она в порядке. Вы смотрели?
Он выглядел уставшим.
– Только как зашивали. Такой большой разрез.
– Вам так показалось?
– Да. Этот шрам разгладится?
– А как же.
Позже каталку очень быстро покатили к лифту. Я шагал рядом. Кэтрин стонала. Ее привезли в послеродовую палату. Я сел на стул у нее в ногах. С нами осталась сестра. В комнате было темно. Я встал и подошел ближе. Кэтрин протянула руку.