– Нет.
Она смотрела вниз, на траву.
– Скверную игру мы с вами затеяли.
– Какую игру?
– Не прикидывайтесь дурачком.
– Я и не думаю.
– Вы славный, – сказала она, – и вы стараетесь играть как можно лучше. Но игра все-таки скверная.
– Вы всегда угадываете чужие мысли?
– Не всегда. Но ваши я знаю. Вам незачем притворяться, что вы меня любите. На сегодня с этим кончено. О чем бы вы хотели теперь поговорить?
– Но я вас в самом деле люблю.
– Знаете что, не будем лгать, когда в этом нет надобности. Вы очень мило провели свою роль, и теперь все в порядке. Я ведь не совсем сумасшедшая. На меня если и находит, то чуть-чуть и ненадолго.
Я сжал ее руку.
– Кэтрин, дорогая…
– Как смешно это звучит сейчас: «Кэтрин». Вы не всегда одинаково это произносите. Но вы очень славный. Вы очень добрый, очень.
– Это и наш священник говорит.
– Да, вы добрый. И вы будете навещать меня?
– Конечно.
– И вам незачем говорить, что вы меня любите. С этим пока что кончено. – Она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи.
Я хотел поцеловать ее.
– Нет, – сказала она. – Я страшно устала.
– А все-таки поцелуйте меня, – сказал я.
– Я страшно устала, милый.
– Поцелуйте меня.
– Вам очень хочется?
– Очень.
Мы поцеловались, но она вдруг вырвалась.
– Не надо. Спокойной ночи, милый.
Мы дошли до дверей, и я видел, как она переступила порог и пошла по вестибюлю. Мне нравилось следить за ее движениями. Она скрылась в коридоре. Я пошел домой. Ночь была душная, и наверху, в горах, не стихало ни на минуту. Видны были вспышки на Сан-Габриеле.
Перед «Вилла-Росса» я остановился. Ставни были закрыты, но внутри еще шумели. Кто-то пел. Я поднялся к себе. Ринальди вошел, когда я раздевался.
– Ага, – сказал он. – Дело не идет на лад. Бэби в смущении.
– Где вы были?
– На «Вилла-Росса». Очень пользительно для души, бэби. Мы пели хором. А вы где были?
– Заходил к англичанам.
– Слава богу, что я не спутался с англичанами.
Глава седьмая
На следующий день, возвращаясь с первого горного поста, я остановил машину у smistimento,[9] где раненые и больные распределялись по их документам и на документах делалась отметка о направлении в тот или иной госпиталь. Я сам вел машину и остался сидеть у руля, а шофер понес документы для отметки. День был жаркий, и небо было очень синее и яркое, а дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье фиата и ни о чем не думал. Мимо по дороге проходил полк, и я смотрел, как шагают ряды. Люди были разморены и потны. Некоторые были в стальных касках, но большинство несло их прицепленными к ранцам. Многим каски были слишком велики и почти накрывали уши. Офицеры все были в касках, но подобранных по размеру. Это была часть бригады Базиликата. Я узнал их полосатые, красные с белым, петлицы. Полк уже давно прошел, но мимо все еще тянулись отставшие, – те, кто не в силах был шагать в ногу со своим отделением. Они были измучены, все в поту и в пыли. Некоторые казались совсем больными. Когда последний отставший прошел, на дороге показался еще солдат. Он шел прихрамывая. Он остановился и сел у дороги. Я вылез и подошел к нему.
– Что с вами?
Он посмотрел на меня, потом встал.
– Я уже иду.
– А в чем дело?
– Все война, ну ее к…
– Что с вашей ногой?
– Не в ноге дело. У меня грыжа.
– Почему же вы идете пешком? – спросил я. – Почему вы не в госпитале?
– Не пускают. Лейтенант говорит, что я нарочно сбросил бандаж.
– Покажите мне.
– Она вышла.
– С какой стороны?
– Вот здесь.
Я ощупал его живот.
– Кашляните, – сказал я.
– Как бы от этого не стало хуже. Она уже и так вдвое больше, чем утром.
– Садитесь в машину, – сказал я. – Когда бумаги моих раненых будут готовы, я сам отвезу вас и сдам в вашу санитарную часть.
– Он скажет, что я нарочно.
– Тут они не смогут придраться, – сказал я. – Это не рана. У вас ведь это было и раньше?
– Но я потерял бандаж.
– Вас направят в госпиталь.
– А нельзя мне с вами остаться, tenente?
– Нет, у меня нет на вас документов.
В дверях показался шофер с документами раненых, которых мы везли.
– Четверых в сто пятый. Двоих в сто тридцать второй, – сказал он. Это были госпитали на другом берегу.
– Садитесь за руль, – сказал я.
Я помог солдату с грыжей взобраться на сиденье рядом с нами.
– Вы говорите по-английски? – спросил он.
– Да.
– Что вы скажете об этой проклятой войне?
– Скверная штука.
– Еще бы не скверная, черт дери. Еще бы не скверная.
– Вы бывали в Штатах?
– Бывал. В Питтсбурге. Я догадался, что вы американец.
– Разве я плохо говорю по-итальянски?
– Я сразу догадался, что вы американец.
– Еще один американец, – сказал шофер по-итальянски, взглянув на солдата с грыжей.
– Послушайте, лейтенант. Вы непременно должны меня доставить в полк?
– Да.
– Штука-то в том, что старший врач знает про мою грыжу. Я выбросил к черту бандаж, чтобы мне стало хуже и не пришлось опять идти на передовую.
– Понимаю.
– Может, вы отвезете меня куда-нибудь в другое место?
– Будь мы ближе к фронту, я мог бы сдать вас на первый медицинский пункт. Но здесь, в тылу, нельзя без документов.
– Если я вернусь, мне сделают операцию, а потом все время будут держать на передовой.
Я подумал.
– Хотели бы вы все время торчать на передовой? – спросил он.
– Нет.
– О, черт! – сказал он. – Что за мерзость эта война.
– Слушайте, – сказал я. – Выйдите из машины, упадите и набейте себе шишку на голове, а я на обратном пути захвачу вас и отвезу в госпиталь. Мы на минуту остановимся, Альдо.
Мы съехали на обочину и остановились. Я помог ему вылезть.
– Здесь вы меня и найдете, лейтенант, – сказал он.
– До свидания, – сказал я. Мы поехали дальше и обогнали полк приблизительно в миле пути, потом переправились через реку, мутную от талого снега и быстро бегущую между устоев моста, и дорогой, пересекающей равнину, добрались до госпиталей, где нужно было сдать раненых. На обратном пути я сам сидел у руля и быстро гнал пустую машину туда, где ждал солдат из Питтсбурга. Сначала мы миновали полк, еще более разморенный и двигавшийся еще медленнее; потом отставших. Потом мы увидели посреди дороги санитарную повозку. Двое санитаров поднимали солдата с грыжей. Они вернулись за ним. Увидя меня, он покачал головой. Его каска свалилась, и лоб, у самых волос, был окровавлен. На носу была содрана кожа, и на кровавую ссадину налипла пыль, и в волосах тоже была пыль.
– Посмотрите, какая шишка, лейтенант, – закричал он. – Но ничего не поделаешь. Они вернулись за мной.
Когда я вернулся на виллу, было пять часов, и я пошел туда, где мыли машины, принять душ. Потом я составлял рапорт, сидя в своей комнате у открытого окна, в брюках и нижней рубашке. Наступление было назначено на послезавтра, и я должен был выехать со своими машинами к Плаве. Уже давно я не писал в Штаты, и я знал, что нужно написать, но я столько времени откладывал это, что теперь писать было уже почти невозможно. Не о чем было писать. Я послал несколько открыток Zona di Guerra[10], вычеркнув из текста все, кроме «я жив и здоров». Так скорее дойдут. Эти открытки очень понравятся в Америке – необычные и таинственные. Необычной и таинственной была война в этой зоне, но мне она казалась хорошо обдуманной и жестокой по сравнению с другими войнами, которые велись против австрийцев. Австрийская армия была создана ради побед Наполеона – любого Наполеона. Хорошо, если бы и у нас был Наполеон, но у нас был только II Generale Cadorna, жирный и благоденствующий, и Vittorio-Emmanuele, маленький человек с худой длинной шеей и козлиной бородкой. В правобережной армии был герцог Аоста. Пожалуй, он был слишком красив для великого полководца, но у него была внешность настоящего мужчины. Многие хотели бы, чтоб королем был он. У него была внешность короля. Он приходился королю дядей и командовал третьей армией. Мы были во второй армии. В третьей армии было несколько английских батарей. В Милане я познакомился с двумя английскими артиллеристами оттуда. Они были очень милые, и мы отлично провели вечер. Они были большие и застенчивые, и все их смущало и в то же время очень им нравилось. Лучше бы мне служить в английской армии. Все было бы проще. Но я бы, наверно, погиб. Ну, в санитарном отряде едва ли. Нет, даже и в санитарном отряде. Случалось, и шоферы английских санитарных машин погибали. Но я знал, что не погибну. В эту войну нет. Она ко мне не имела никакого отношения. Для меня она казалась не более опасной, чем война в кино. Все-таки я от души желал, чтобы она кончилась. Может быть, этим летом будет конец. Может быть, австрийцев побьют. Их всегда били в прежних войнах. А что особенного в этой войне? Все говорят, что французы выдохлись. Ринальди рассказывал, что французские солдаты взбунтовались и войска пошли на Париж. Я спросил его, что же было дальше, и он сказал: «Ну, их остановили». Мне хотелось побывать в Австрии без всякой войны. Мне хотелось побывать в Шварцвальде. Мне хотелось побывать на Гарце. А где это Гарц, между прочим? Бои теперь шли в Карпатах. Туда мне не хотелось. Хотя, пожалуй, и это было бы недурно. Не будь войны, я мог бы поехать в Испанию. Солнце уже садилось, и день остывал. После ужина я пойду к Кэтрин Баркли. Мне хотелось, чтобы она сейчас была здесь со мной. Мне хотелось, чтобы мы вместе были в Милане. Хорошо бы поужинать в «Кова» и потом душным вечером пройти по Виа-Манцони, и перейти мост, и свернуть вдоль канала, и пойти в отель с Кэтрин Баркли. Может быть, она пошла бы. Может быть, она представила бы себе, будто я – тот офицер, которого убили на Сомме, и вот мы входим в главный подъезд и швейцар снимает фуражку и я останавливаюсь у конторки портье спросить ключ и она дожидается у лифта