— Ох, несправедлив ты, батюшка, — покачала головой Севастьяна.
— А что же, справедливее будет, если Федор только и станет делать, что валяться со своей красавицей на мягкой перине да мои деньги тратить?
— Но почему ты думаешь, что он не будет их сам зарабатывать? Он весь в тебя. Не чета Павлу.
— Мужик в положении Федора, то есть при хороших деньгах, знаешь когда сам зарабатывает?
— Когда?
— Не когда ему есть на кого их тратить, а когда есть кому оставить. Вот в чем беда-то.
— А Павел…
— Павел моложе Федора, и, заметь, намного. Поскребыш мой дорогой. — Он вздохнул. — Матушка его преставилась раньше срока, я полагаю, потому, как отдала ему все свои последние силы. Она ведь и не встала после родов. Но красавца выродила. Подарочек мне за все про все. Павлу деньги наследные будут гораздо нужнее. Я это точно знаю.
Севастьяна так не думала, но ее ли дело спорить со своим любовником о его домашних делах? Она заставила себя вчитываться в строки завещания, чтобы не упустить ничего важного для Степана.
— А ты сам до этого дошел? — все же не выдержала и спросила она.
— Китайцы надоумили дедову волю чуток подправить.
— Да как же это они сделали?
— Я тебе уже говорил, они считают, что молодость кончается в тридцать лет. Вот я и подумал…
Севастьяна указала на некоторые строки, Степан поправил своей рукой и положил бумагу в шкатулку, в тайник, где хранилось все самое ценное. Хранилась у него там еще одна вещица, которая тешила его душеньку. Сильно раззадоривал его чудной подарок одного китайца. То была шапка с шариком. Толмач пояснил слова китайца, что такие шапки носят у них чиновники с первого ранга по девятый. Когда любезный китаец раскинул перед ним разные, предлагая на выбор, то Степан польстился на ту, что с золотым шариком. Хотелось ему сначала ухватиться за шапку с сапфировым шариком. Но золото… Ох… золото. Оно способно отвратить от красоты ради богатства.
Китаец надел ему на голову эту шапку, а себе — с красивым коралловым шариком и тотчас принялся кланяться. Удивленный Степан позвал на помощь толмача, а тот ему объяснил, что Степан выбрал шапку, сам того не зная, самого высшего, девятого разряда! А его хозяин имел право только на шапку первого. В которой и был. Потому он так горячо и кланялся. Заискивает, пояснил толмач.
— Скажи ему, — велел Степан, — что русский купец нюхом чует все, что высокого полета.
Эту шапку Степан привез с собой и надевал ее ради веселья, когда занимались они своими играми с Севастьяной…
— Ну, кто выше, а? — хохотал Степан, и он на самом деле был всегда выше…
Когда пришел тот миг, когда вынули бумагу и зачитали детям отцовскую волю, они не сильно удивились. Федор усмехнулся — он все же надеялся, что отец поделит иначе то, чем владел. Но не огорчился. Он только что женился и был уверен, что его красавица жена одарит его за отпущенные батюшкой пять лет никак не меньше чем тремя сыновьями. А то и больше, если вдруг родятся близнецы. А ну как три раза по два? То-то батюшка с небес увидит да охнет от зависти.
Так говорил он, шуткой успокаивая, встревоженную Севастьяну, которую вместо отца стал опекать с ее воспитательным домом. Причем отец и об этом позаботился — деньги на содержание дома он заложил в Федорову долю. А если эта доля перейдет к Павлу, то придется домом заниматься брату. Об этом Севастьяна не могла не беспокоиться.
А теперь у Федора остался год. Он к тому же уплывает в Америку.
Севастьяна вздохнула. Она понимала, что Федор старается соломку, как говорится, подстелить, чтобы помягче было падать, если что. Он хочет завязать дела с такими купцами за морем, которые не всем по зубам. И даже если отдаст он наследную долю — то есть все, что пришло ему от отца, — все равно будет при деньгах. Роковой срок, отпущенный Степаном старшему сыну, минет, когда он вернется из дальнего похода.
Риск велик, но таковы Финогеновы.
Севастьяна всегда хорошо чувствовала людскую природу, но еще лучше узнала ее через воспитательный дом. Сироты ведь не с неба падают, их рожают люди. Она узнавала, кто чей, не из простого любопытства, а давно уверовав в истину, что яблоко от яблони недалеко падает.
Занимаясь такими разысканиями, она обнаружила, как много людей завидуют всем Финогеновым, самым удачливым купцам в этих местах. Даже те, кто палец о палец не ударил, чтобы чего-то добиться, и с печи не слез. Не на пустом месте родился Федор, он и сам не стал пустым местом, но зависть к нему родилась с его первым криком и первым вздохом.
Севастьяна приняла за свою жизнь много родов, после которых немало младенцев увезла к себе в дом. Были в этом доме и отпрыски ветвистого рода Финогеновых, в том числе и детки Павла. Недавно последний прибыл — похожий на него, но слишком чернявый, Ванечка. Привезли его из самой Вятки. Говорят, мать у него цыганка. Сама погналась за табором, а мальца кинула.
Теперь ходят про Павла слухи, что он не вылезает из Москвы. Сам он рассказывает, будто возит меха из Вятки на Кузнецкий мост, в дом француженки-шляпницы, которая шьет из этих мехов парижские шляпы.
Она усмехнулась. Ну-ну, если бы дело было в одних шляпах… Привозят купцы на Лалу иные слухи. Нехорошие. Будто в последнее время Павел на всех углах кричит, мол, скоро пристроит все батюшкины денежки… Есть, говорит, куда.
Она встала из-за стола, взяла шкатулку с деньгами, опустила ключи в карман и подошла к подоконнику. Указательным пальцем провела по нему, и гладкая, казалось, доска приподнялась в одном месте. Севастьяна подняла ее выше и спустила шкатулку в тайник. Она сама придумала его и очень была собой довольна. Никому в голову не придет, что тайник прямо на виду. Обычно все ищут в стене или под половицей.
Севастьяна уже почти закрыла тайник, но потом поколебалась и снова открыла. Она вынула одну ассигнацию из уложенных в шкатулку.
Ей часто приходится задавать кое-какие вопросы, а ответы всегда стоят денег. Пускай будут деньги поближе.
4
Коляска подпрыгивала на неровной дороге, но Лиза не замечала тряски. Сейчас все ее мысли были заняты одним — поскорее увидеть сестру, которая позвала ее.
На помощь.
Стоило подумать о том, что ей предстоит, и Лиза чувствовала, как непривычно быстро колотится сердце, а холодный пот колет спину, несмотря на жару.
Сестра написала то самое письмо, которого она ждала. По сути, это письмо они начали писать давно и вместе, когда вдруг догадались о том, чем они, при полном сходстве, все же отличаются друг от друга.
Они продолжили его писать, когда Мария и Федор полюбили друг друга. Когда Лиза увидела заплаканное лицо сестры, сидевшей в комнате, не зажигая свечи, возле окна, за которым падал снег.
— Что ты здесь делаешь? — изумилась Лиза.
— Смотрю, — сказала сестра, вытирая слезы.
— Что ты видишь? — насмешливо поинтересовалась Лиза. Она явилась в прекрасном настроении после прогулки верхом.
— Снег все накрыл белым. Все, что было. Значит, все умерло. Для меня по крайней мере. — Мария всхлипнула. — Ну и пускай, — проговорила она, сморкаясь в батистовый платочек.
Лиза перестала расстегивать золотые пуговицы на зеленом платье для верховой езды.
— Ты о чем? — нахмурилась она, все еще находясь во власти недавнего полета на Резвунчике. Она пока не отошла от гонки, мышцы ее хрупкого, как у сестры, тела хотели продолжать движение, потому что конь заставляет всадника напрягать каждую мышцу, чтобы удержаться в седле.
— Я о чем? — всхлипнула снова Мария. — Я…
— Ну да, ты, моя милая половинка!
— Ах, если бы точная половинка… — Голос Марии задрожал окончательно, она сдалась под натиском охвативших ее чувств. Батистовый платок был уже ни к чему. Ему не впитать в себя безудержный поток слез.
Полное несчастье угадывалось не только в голосе, но и в позе Марии. Ее домашнее голубое платье с высоким лифом натянулось на спине, а длинная рыжая коса безжизненно или равнодушно свисала по спинке стула. Точно коса жила отдельной жизнью, никак не связанной с Марией. Чужая.
— Ты сомневаешься? До сих пор? — не думая, спросила Лиза.
— А ты — нет? Ты забыла?
В голосе сестры Лиза услышала упрек, ее рука замерла на очередной пуговице.
Мария продолжала:
— Я о том, почему не могу позволить себе… — Она шумно набрала воздуха, словно испугавшись, что ей его не хватит.
Лиза почувствовала, как у нее самой слезы подступили совсем близко. Она уже знала, что сейчас произнесет сестра. Она метнулась к ней, обняла за плечи и заставила себя с неколебимой уверенностью сказать, опередив Марию:
— Ты можешь позволить себе любить и выйти замуж.
— Но как же… потом? После? Федор мечтает о наследнике.
— Он у него будет, — твердо сказала сестра.
— Доктор в Париже говорил совсем другое… — Голос Марии звучал тускло, каким стал заоконный свет.
— Но я не доктор. Я твоя половинка. Того, чего нет в тебе: есть во мне.
— Ох, Лиза!.. — Мария печально засмеялась. — Мы уже не те девочки, которые открыли то, что открыли.
— Но открыли, — заторопилась Лиза. — Сами, без всякого доктора. Потому что понимаем друг друга без слов. Вот ты сейчас наверняка скажешь, с кем я каталась, какой был подо мной конь? — Сестра попыталась с помощью легкого вопроса позволить Марии убедиться, что на самом деле им не нужны слова.
— Ты каталась с Жискаром на Резвунчике, — бесцветным голосом ответила Мария, но все же некоторую живость в тоне сестры Лиза уловила.
— О чем мы с ним говорили? — смеясь, спросила она. — Быстрее…
— Он в третий раз предлагал тебе выйти за него.
— А я?
— Ты согласилась.
— Ох! Ну что, убедилась? Мы все знаем друг о друге без слов, моя дорогая сестра.
Знала она и о том, что именно эта новость, о которой догадалась Мария, ввергла сестру в еще большую печаль. Она сидела без света в комнате и смотрела на снег, зная, что сегодня Лиза наконец даст Жискару свое согласие. Тогда, думала Мария, она останется один на один со своей бедой.