– Ты не спишь, Маша? Я хочу тебе в чем-то признаться.
– В чем же? – сквозь туман сна откликнулась Мария.
– Я подумал, что если ты забеременеешь, то больше не будешь упираться, выйдешь за меня замуж.
– Ты уверен?
Они разговаривали, по-прежнему не открывая глаз. Спали и бодрствовали одновременно. И от этого их беседа текла лениво и неспешно.
– Вполне. Так вот: я уже несколько дней подменяю пилюли в твоей коробочке. Вместо противозачаточных таблеток подкладываю витамины.
Мария подумала, что на ее самочувствии это никак не отразилось. Видно в организме ее скопился прочный запасец этого препарата или уже началась выработка собственных гормонов. А значит, она не так и зависима от этого средства.
– А если я откажусь рожать, сделаю аборт? – сказала она, поддразнивая любовника.
Окончательно проснувшись, Мария приподнялась на локтях и потянулась к губам Вениамина Михайловича.
Что-то в этом поцелуе насторожило его. Он открыл глаза:
– Нет! Нет! – вскрикнул любовник. Дряхлая, морщинистая старуха склонила над ним свое лицо. – Кто вы? Как попали в мою постель?
– Ты о чем, Веня?
– Не приближайся ко мне, старая! Задушу! Вениамин Михайлович дернулся к краю постели, глаза его расширились от ужаса. Убийственная догадка мелькнула в мозгу Марии. Зеркало напротив кровати подтвердило ее. Свое помолодевшее полгода назад лицо Мария приняла тогда, как должное. Но лицо девяностолетней старухи не могло принадлежать ей! Но сомнений не было – это она, Мария.
Собрав всю волю в комок, она вся стала маленьким кулачком без фигуры, без внешности. И одновременно с утратой молодого тела к ней вернулся разум программиста. Мария наблюдала сцену, как бы со стороны. Решение пришло в один миг:
– Не пугайся, милый! Я – Машкина бабушка. Хорош милок, девок трепать! «Ребеночка сделаю!». Сделать-то ты сделаешь! А растить кто будет? Тебе уже о душе пора думать, а не о новом ребеночке. Не увидишь ты больше Машку. Не дам я тебе своей внучке жизнь портить, – охрипший голос Марии вполне подходил для новой роли.
Вениамин Михайлович выскочил из постели, наскоро напялил на себя одежду и выбежал из квартиры. На улице он немного пришел в себя. Какова старуха! Не постеснялась в чужую постель забраться! Тут же навалилась злость на Марию. Видно, та подослала знакомую старуху-актрису, чтобы специально напугать его. Ну, пусть она только заявится вечером! Уж он задаст ей. Вениамин Михайлович думал о Маше, как о напроказившем ребенке. И эта проказница и насмешница еще больше напоминала Машку-школьницу. И любовь к девушке еще сильнее переполняла его, не смотря на пережитый стресс.
Мария стояла в подземном переходе, под главным перекрестком города. На лоб ее был низко натянут черный платок. Темная хламида свисала с угловатых, старушечьих плеч, а морщинистая ладонь тянулась за милостыней к прохожим. Никто и никогда не узнал бы в дряхлой нищенке Марию – даже сотрудники с последнего места работы.
Мария не смотрела на прохожих, она презирала их. У нее было достаточно энергии и сил, чтобы рекламировать колбасу в магазине. И хватило бы ума, чтобы составлять программы на компьютере, но она стояла с протянутой рукой. Менялись ее одежды, ее лицо и тело: то юная девушка, то старуха – но в душе Мария неизменно оставалась женщиной средних лет. Однако люди не подозревали об этом. Они привыкли доверять маскам, а не душам.Лошади, они такие
На окраине дачного поселка, на отвоеванной у соснового леса площадке построили конный манеж. И сразу он стал местной достопримечательностью. Опытные спортсмены тренировались здесь в выездке, а новички за умеренную плату постигали азы верховой езды. Не было недостатка и в зрителях: на конников глазели малыши в колясках и их юные мамы, собирались у загона стайками подростки, присаживались на скамью для зрителей старики. Сосны, ставшие в лесу крайними, дарили зрителям кружевную тень, защищая их от солнца, а стоны их мощных стволов перекликались со скрипом седел под наездниками.
Манеж был отделен от зрителей тремя линиями бегущих по периметру жердей. Но эта, почти условная, граница являлась непроницаемой стеной между теми, кто жил и теми, кто лишь наблюдал жизнь. Все, как в настоящем мире.
Среди зевак обращала на себя внимание странная особа, возникающая по вечерам при входе, у фанерного щита с нарисованной лошадью. Она сидела на принесенном с собой брезентовом стульчике и ни с кем не общалась, а только смотрела. Трудно было определить возраст особы и даже пол. Фигура, застывшая на стульчике, не имела ни формы, ни стати, а длинный козырек нахлобученной на лоб и уши кепки-бейсболки и дымчатые очки скрывали ее лицо. И непритязательная одежда – вытертые джинсы, спортивная куртка и дешевые кроссовки – в равной степени могли быть облачением и женщины, и мужчины. Так одеваются люди, устранившиеся от жизненной гонки: они перестают смотреть на себя со стороны, но устремляют взгляд внутрь. Странное существо было молчаливо и замкнуто.
Лошади сновали по кругу, вздымая копытами песчаные брызги. Наездники изредка пришпоривали коней, заставляя их переходить с простого шага на рысь или галоп. Невзрачная особа разглядывала лошадей с нарочитой отстраненностью – так рассматривают с земли стаю птиц, парящую в облаках. И в этой отстраненности сквозил дух одиночества, он и вынуждал отшельницу – бледные нервные пальцы с изящным перстеньком на одном из них все-таки выдавали в этом неприкаянном существе женщину – ежевечерне приходить к манежу. Разве мог кто-либо, посмотрев на ее погрузневшую фигуру, поверить, что когда-то и она легко гарцевала на лошадях, укрощая даже самых строптивых?
Ныне одинокая наблюдательница в дешевых кроссовках уже не смогла бы даже вскарабкаться на коня, да никто уже и не ожидал от нее таких подвигов.
Бывшая наездница знала, что никому не нужна. У неё не было достойной работы, а служба с нищенским жалованием тяготила её. Не было семьи или хотя бы друга, способных понять и поддержать ее. И не так давно ушла от неё в иной мир мама. Все, все ушло. Она осталась совсем одна.
Ветер занес в глаз зрительницы, под черные очки, песчинку с манежа. Она мазнула нежным пальцем уголок глаз – лезет всякая ерунда! «Из-под копыт топот, пыль летит, из-под копыт топот», – утрированно шевеля ртом, пробормотала она скороговорку. Этим нелепым творением ума отшельница попыталась прекратить подспудно звучащую песнь сердца. Расхлюпилась, понимания ей давай, может, еще и рыцаря на белом коне для утешения? Хотя на что он мне? Я уже разучилась любить, и мужчины так неверны. Непроизвольным движением она облизнула пересохшие губы и тотчас ветерок пробежался по ним, раня холодком забытых ласк. А вдруг нашелся бы чудак, увидевший во мне ту, что так уверенно держалась в седле, что была так стройна и красива? Неужели криво сросшаяся после перелома нога да надорванное ухо – это приговор? Шрам на сердце отсек воспоминания.
Солнце скрылось за лесом. Пурпурное зарево пожаром осветило гаснущий небосклон. Постепенно багрянец на небе бледнел от наплывающей серо-голубой вуали. На манеже оставалось все меньше лошадей – одну за другой наездники уводили их в конюшню. Ветер стих, перестали стонать сосны, теперь лишь стрекот кузнечиков на поляне между лесом и манежем нарушал тишину.
Женщина потянулась, откинув назад руки и голову – от долгой неподвижности тело ее затекло. Ветер набросился с новой силой и сбил с головы зрительницы бейсболку, освобожденные пряди волос рассыпались по лицу, скользнули по шее, упали на ухо, скрыв не хуже козырька видимый лишь самой женщине изъян – надорванная когда-то мочка давно заросла новым хрящом. Зрительница встала, опрокинув стульчик, и сняла темные очки. Свет застал ее врасплох. Оказалось, что вокруг не было той темноты, что виделась ей за тонированными стеклами – в этом северном поселке стояли белые ночи. Заметим, что белые ночи случаются в жизни каждого человека, на какой бы широте он ни жил. Главное – не пропустить их наступления, ведь миг их так скоротечен. И только белыми ночами случаются чудеса.
Безлюдье придало женщине смелости: она устремила взгляд в бездонное светлое небо и тихо запела. Вскоре она ощутила чье-то присутствие и замолчала. Беспокойно озираясь, откинула со лба волосы.
Никого! Только с манежа до ноздрей её донесся запах навоза – прежде она его почему-то не замечал. А в следующий момент перед ней возник грязновато-белый конь: понурая морда, седые бока, обвислый хвост и нелепо вздернутая надо лбом челка. Лошадиный глаз с надеждой смотрел на припозднившуюся зрительницу, пытаясь задержать ее внимание. И тут же в стылом вечернем воздухе послышалось ржанье, и в этих дрожащих звуках женщина распознала жалобы коня на одинокую судьбу. Она вздрогнула и решилась – два одиночества шагнули навстречу друг другу. Женщина подошла к коню вплотную, коснулась его запыленной шеи: «Да, дружок, давно щетка не касалась твоей холки. Ясное дело, ты ведь ничей. Я тебя понимаю – ведь я тоже ничья». Бывшая конница подняла с земли свою бейсболку и прошлась ею по морде лошади, смахивая пыль, затем протерла впалые бока.
– Вот-те раз! Да ты вовсе не белый, а рыжий! Помнится, на таком же гнедом красавчике стартовала я в тот, последний раз. Я не дошла тогда до финиша, но перстенек стал мне утешительным призом – призом за поражение.
Уши коня дернулись, и снова жалобное ржанье раскололо вечернюю тишь. На этот раз женщина услышала просьбу, не оставлять его одного, не уходить.
Выброшенная жизнью из седла наездница с сомнением окинула взглядом плоскую фигуру: «Нет, я еще не выжила из ума, чтобы возиться с этой доходягой». Но вопреки разуму и доводам рассудка, она припала губами к шершавым ноздрям. И вдруг, и вдруг…. Она почувствовала струи ответного тепла, бегущими от лошади к ее телу. Горячий ток крови согрел ее застывшие ноги, в груди заиграли колющие искорки странного чувства, а следом послышался едва уловимый раскат колокольного звона. Может, именно так и зарождается последняя любовь? Женщина царапала нежную кожу пальцев о наждачную морду лошади, а губы животного ранила своим перстеньком, но не замечала этого. Она слышала лишь удары колокола – или это колотилось ее собственное сердце?