Прочитала имя: «Вера Николаева», подумав, что буква в отчестве пропущена.
– Вера НиколаевНа, значит.
– Просто Вера! – со странной живостью откликнулась теперь пассажирка. Вера Игоревна вдруг почувствовала непривычную легкость, все страхи покинули ее. Теперь рот ее расплылся в блаженной улыбке, обнажив беззубые десны, а в потухших глазах на миг вспыхнул огонек. – А тебя как звать?
«Ясно, еще одна ненормальная! Весеннее обострение!».
Кондукторша достала ручку и деловито переписала телефоны с пришитой меточки. И приказала явно невменяемой пассажирке:
– Сиди здесь, милая. Пойду диспетчеру карту сдавать и позвоню твоим родным. Там решим, что с тобой делать.Звонок мобильного остановил медсестру Верочку на выходе из больницы, только что освободилась. Надо же, собиралась сегодня заехать к бабуле, а тут по ее поводу и звонят! Забирайте, говорят, вашу лягушку-путешественницу. Верочка поймала такси, чтобы побыстрее добраться до отдаленного троллейбусного парка. Радовалась своей предусмотрительности: пригодилась-таки метка! И все же надо маме сказать, чтобы больше не выпускала бабушку одну на улицу.
Выйдя из такси на троллейбусном кольце, Верочка побежала к желтой будке диспетчера.
– Где моя бабушка? – распахнув дверь, спросила у дежурной.
– Бабушка? Какая бабушка? Ах да, кондуктор с седьмого маршрута говорила, что какая-то бабушка свой плащ в салоне оставила. Плащ с меточкой. Она сюда его принесла. Вот он, возьмите!
– Да, да, спасибо. А где сама бабушка? Где ваша кондуктор?
– Кондуктор сдала выручку и домой ушла, а про бабушку я ничего не знаю. А плащ вот…Старый плащ еще долго висел в домашнем гардеробе, но через год его выбросили. Лишь метку отпороли и сохранили на память о бабушке.
2010
Книга перемен: мои петербургские адреса Автобиографические эссе
Первое окно
Мое первое окно выходило на тихую, неприметную улицу в центре старого Петербурга. Она затерялась среди рек, каналов и парадных проспектов – и Время забыло о ней. Улица пронесла через века и архаичное название свое, и скромный облик. Там и ныне бродят призраки «маленьких людей» Достоевского.
Мы жили в мансарде, на последнем этаже. Подавшись плечами за край окна и свернув голову набок, можно было разглядеть над крышами соседних кварталов купол Исаакия. Сверкающий золотом ориентир – самый ценный дар моего окна. Однако он стал моим достоянием не сразу. Мир открывался мне постепенно.
Однажды, мне было лет шесть, я осталась дома одна. Подставив стул, я вскарабкалась на подоконник и впервые самостоятельно распахнула окно. Невский ветер ворвался в комнату, приглашая девочку к играм. Я слезла с подоконника, отыскала ножницы и настригла ворох мелких бумажек. Затем кинула в окно самодельное конфетти. Безумный ветер закружил белые лоскутики в чудном танце. Я подкидывала вверх новые порции и наслаждалась устроенным мною зрелищем.
Возмущенные голоса за спиной оборвали мой восторг. Я обернулась: на пороге комнаты стояли соседи по коммуналке и дворник тетя Катя. Она погнала меня на улицу и заставила собирать с булыжной мостовой раскиданные мною бумажки. Наказание не было суровым, но горькие слезы обиды терзали меня. Я отправляла белых птичек в небо, а они упали на землю.
Прошло несколько лет. Я снова я оказалась наедине со своим окном. И где еще, как не у раскрытого окна, уместно раскурить первую папиросу. Я достала беломорину из дедовской пачки, пыхнула спичкой и вдохнула горьковатый дым. Голова слегка закружилась. Я крепче ухватилась за карниз, но бездна притягивала. На недавно асфальтированной мостовой так отчетливо рисовалось мое распростертое тело. Ростки писательского воображения уже играли во мне.
Скоро случайные фантазии начали складываться в осмысленный бред. Я выстроила воздушный мостик над улицей, перекинув его из своего окна в окно напротив. Там, за прозрачным тюлем, часто появлялся силуэт незнакомого мне юноши, играющего на скрипке. И, когда окно его тоже было открыто, то божественные звуки волшебного инструмента вырывались на улицу. Тогда я бежала по шаткому мостику навстречу пьянящему сладкоголосью, и дворники уже не могли помешать мне.
Я выросла и уехала из комнаты, где осталось мое первое окно. Я больше не мусорю в общественных местах и курить я так и не научилась, и муж мой не знаком со скрипкой. Но фантазии мои продолжают жить. Они заполнили белые страницы, и, подхваченные неистовым Бореем, взлетели к небу. И хочется верить, что хотя бы одна из них взовьется над Исаакиеским собором.
Канал Грибоедова
1.
Самый близкий мой друг – канал Грибоедова. Овальные звенья его решетки заметно вытянуты. Кажется, от них исходит томный, горестный вздох «О-о-о-о». Но чуть отводишь взгляд вдаль, и мелодия чугунных колец меняется.
Теперь бесконечно протяженная, извилистая ограда, плавно огибающая повороты, обнадеживает, обещая покой и равновесие. Никаких ухабов и потрясений. Только неожиданно открываются крутые спуски – потемневшие от времени ступени. Зов в черную бездну, откуда, возможно, нет возврата. Ах, эта притягательность риска! Но страховка обеспечена: недалеко от спусков в каменные спины берегов вбиты железные кольца – «спасательные круги» для незадачливых пловцов.
Я люблю свой канал. Какие тайны хранит он в непроницаемо сумрачной воде? Я прихожу на канал летом, когда моторные лодки бороздят его гладь. Неспешно гуляю осенью, провожая взглядом стаи желто-коричневых листьев, неторопливо плывущих к заливу. Наведываюсь зимой. Канал тихо дремлет: русло его подмерзает, но у берегов поднимается теплый пар – нетерпеливое дыхание большого города. Весной канал вновь просыпается, и в мутные воды глядятся помолодевшие старые тополя.
Снова и снова, очарованная каналом, я возвращаюсь на его берега. Не пора ли свернуть к Неве? Пройтись по набережной Мойки? Постоять у Фонтанки? Нет!
Слишком горда и самоуверенна Первая река города. Ее гранит торжественно-наряден. Играя волнами, она смеется над мелководным каналом, над нищетой грибоедовских колец. Ей вторит провинциальная красавица Мойка. Накрахмаленное кружево ее решеток вызывает восхищенные взоры богатых особняков, почивающих на ее берегах. Такие господа не потерпят небрежности. Не понять им простоты Канала.
Частоколом прутьев встретит меня Фонтанка. Кажется, несгибаемые вертикали ее решетки насильно затянут меня в свой ряд, чтобы не смела думать об изгибах, вздохах, надеждах. И даже ширина реки – лишь обманчивое ощущение свободы. На другом берегу – та же решетка!
Я опять возвращаюсь на канал Грибоедова. Он такой же, как я, бедный, неровный, непонятно изогнутый. Стесненный угрюмыми домами, он ненароком рассекает на части улицы и проспекты. Канал всем мешает: и машинам, и людям. Мысль о его засыпке не раз приходила в голову отцам города. Но гордый канал, накинув нарядные браслеты мостиков на узкое русло, не сдается. Его протяженность бесконечна. Из глубины веков невзрачная Кривуша течет в далекое будущее. И Петербург уже немыслим без спокойного течения зеленоватых вод.
2.
И снова весна. Я опять иду с тобой вдоль канала Грибоедова, а изгибы его замысловатого русла эхом отзываются в моей памяти. Повороты, мостики, спуски – вехи моей жизни. Я больше не спотыкаюсь о булыжники мостовой: набережная канала давно закатана в прочный асфальт. Только растолстевшие за долгие годы тополя цепляются за клочки живой земли. Увы, деревья безнадежно больны. Крепкая прежде кора местами отвалилась, обнажив беззащитные стволы. Устремляю взгляд в небесную синь. Мне хорошо с тобой.
Ты почти не изменился. Лишь степеннее стал твой порывистый шаг да желто-соломенные волосы утратили золотистый отблеск. Я не могу понять: ты смущен или спокойно равнодушен? В который раз я слышу прежние слова: «Пойми! Ты – второй человек для меня. Второй – в целом мире! Разве этого мало?». Я молчу. Как трудно найти ответ!
Вот и Львиный мостик. Прежде рыжеватые, как и ты, львы поседели. Кто выкрасил их в белый цвет? В ту далекую весну ты пересек мостик один. И каждый из нас пошел своим берегом. Но сегодня мы снова вместе. Медленно ступили на деревянный настил. Остановились посередине вздыбленного пролета. Опускаю глаза к воде. По каналу плывут последние грязно-белые льдины и зимний мусор: чья-то шляпа, страницы разорванной книги и облупленная, старая дверь. Дверь в ту жизнь, которая так и осталась чужой для меня.
Ты ждешь моего ответа? Я тихо шепчу трудные слова. Но ты не услышишь их. Ты далеко. Рядом со мной никого нет. Я одна. Всегда одна. Слова беззвучно падают вниз и растапливают рыхлую льдину.
1980–2001
Деньги: шальные и заработанные
Первые деньги, еще в детстве, попадали ко мне ненароком. Я находила мелкие монетки на полу возле кассы в булочной или в общественном транспорте. И не ленилась нагнуться даже за бурой копеечкой, тем более радовал белесый гривенник: в масштабах давних цен – треть стоимости трамвайного билета. А однажды, ярким солнечным днем – я была уже третьеклассницей – идя по улице, увидела вдруг на тротуаре вчетверо сложенную купюру! Столь крупную ассигнацию мне еще не доводилось держать в руках – видела лишь мельком, издали. Светлая радость опалила душу! И не возникло вопросов: кто выронил, кто потерял! Радостная убежденность – моё!
С годами случайных находок становилось всё меньше, или я, вырастая, перестала смотреть под ноги. Зато появились первые заработанные рубли: в старших классах нам оплачивали практику на школьном производственном комбинате. Но они не приносили радости. Весь учебный год, по понедельникам, приходилось наматывать медную проволоку на роторные катушки для авиационных приборов. Однако и возвышенная цель работы на авиапром не спасала от уныния – мы трудились, поскрипывая зубами, изнывая от монотонности движений. Но выплачиваемых в получку денег хватало лишь на разовое посещение аттракциона в парке.