– Любопытно. Данные друга у вас, разумеется, есть?
– Конечно. Пишите, – кажется, Любовь Георгиевна поняла всю важность собственных показаний и выдавала их не без удовольствия.
Алексей Семенович Луганцев явился к следователю сам. Соболев уже домой собирался, когда позвонили с проходной. Пришлось задержаться.
– Здравствуйте, товарищ Луганцев, заходите, – предложил Владимир Александрович явившемуся художнику.
– Что, удивлены? – устраиваясь возле стола, спросил насмешливо Луганцев. – Мишка Пичугин позвонил, жди, говорит, повестки, благоверная у следователя была. А чего думаю, ждать? Вот, явился.
– Очень хорошо. Значит, с Михаилом Андреевичем Пичугиным вы уже помирились?
– Да мы и не ссорились, – засмеялся беззаботно гость.
– А как же показания гражданки Пичугиной?
– Любки-то? Гражданин следователь, мы с Мишкой еще с детства друзья-приятели, вместе в художественной школе учились. Я Мишку как облупленного знаю. И деньги приперся к нему просить от отчаяния, очень уж приперло.
– А что у вас за острая нужда была, если не секрет?
– Да какой там секрет. «Москвича» предложили недорого, хозяин срочно продавал. В очень хорошем состоянии. А у меня денег не хватало, только через месяц должны были за работу заплатить, а я о машине уже который год мечтал, а тут – такой случай. Кинулся по знакомым, кое-что подсобрал, но все равно не хватало. Ну, и пошел к Мишке, хотя знал, что не даст. Он у нас жутко правильный и принципиальный, – развел руками Луганцев. – Ну и не дал, я психанул. А тут Любка. Она женщина строгая, манерная, так я при ней всегда такой весь выдержанный, прилизанный, благовоспитанный, а тут сорвался.
Представить себе Луганцева прилизанным и выдержанным Соболеву было крайне сложно. Сидящий перед ним индивид был каким угодно, только не прилизанным.
Алексей Семенович имел рыжевато-русую клочкастую шевелюру, сильно походившую на старый веник, и неряшливую квадратную капитанскую бороду. Облачен художник был в темный свитер крупной вязки, заляпанный краской, в потертые джинсы и драповое серое пальто, совершенно не гармонировавшее с остальным костюмом, на шее болтался толстый мохеровый шарф в яркую клеточку. Во всем его облике сквозило что-то вольно-диковатое.
– В общем, Любка от меня до сих пор шарахается, думает, наверное, что я за ее благоверным с ножом по темным переулкам охочусь, – хохотнул в очередной раз Луганцев.
Несмотря на почти разбойничий вид художника, Владимиру Александровичу он почему-то понравился. Не было в нем ни подлости, ни чопорности. Простой открытый парень.
– Вы сказали, что долгие годы дружите с Пичугиным?
– Ну да. Я смотрю, у вас тут курить можно?
– Да, пожалуйста. А семью его вы хорошо знаете?
– Да, в общем, наверное, неплохо. А что?
– Как думаете, мог кто-то из знакомых Пичугиных ограбить их квартиру?
– Гм… Да я уже сто лет твержу, что их раскулачивать пора. Такая коллекция в частном владении! – закидывая ногу на ногу, простодушно сообщил Луганцев. – Вполне допускаю, что кто-то разделяет мое мнение. А если серьезно… – Он скептически поморщился. – Сомневаюсь. Пичугины очень разборчивы в знакомствах, контингент, который у них бывает, отмычек при себе не носит, это все больше мягкотелые интеллигенты. А у нас знаете как? На словах все такие сорвиголовы, а на деле? Бесхребетные амебы, инфузории-туфельки. Жалкое зрелище.
– А вы слышали недавнюю историю с увольнением домработницы в семействе Пичугиных?
– Это которая у них после Капы была? Ну, еще бы. Елена Леопольдовна мне все уши прожужжала, до чего народ бессовестный пошел. Ворует у хозяйки и не краснеет, так еще и обзывается в ответ. Представляю эту бедную бабу, за две копейки небось такого от Елены натерпелась, – в очередной раз хохотнул Луганский, от чего столбик пепла с его сигареты просыпался ему на пальто, но он и ухом не повел. – Не хотел бы я с нашей баронессой связаться, заклюет любого. Знаете, как я ее в детстве боялся? Пикнуть при ней не смел, даже в гости к Мишке ходить не любил. Смотрит вечно, как на микроба. Этакая высокомерная немецкая спесь, крепко замешенная на русской дворянской гордости. Я бы ее даже написал, в этаком псевдоисторическом духе. Черное шелковое платье, кружевной чепец и непременно с лорнетом.
– Это вы Елену Леопольдовну Пичугину баронессой называете?
– Ну да. Прадед у нее был немецкий барон.
– А мне сказали часовщик.
– Ну, да? Ай да Елена, умеет себя подать. Вроде она про себя никогда такого не говорила. Но слухи вокруг нее всегда клубились, – не унывал Луганцев.
– А вы сами видели эту женщину? Домработницу?
– Да вроде один раз, мельком.
– Хорошо. А что за ситуация была у Пичугина с натурщиком, молодой человек по имени Виктор?
– Ну, тут Мишка сам виноват, – закуривая следующую сигарету, проговорил на этот раз серьезно Луганцев. – Я парня знаю, тоже с ним пару раз работал. Его Толик Ермольников где-то нашел. Это художник один. Парнишка просто сказочной красоты, лицо, сложение. Хоть Аполлона пиши, хоть былинного богатыря, хоть прекрасного Роланда. Говорят, он раньше где-то на физика учился, что ли. Толик его в Академию художеств перевел на искусствоведение. Взял под свое крыло, учил, кормил, поил, одевал, души в нем не чаял. Но долго такое сокровище в мешке не утаишь, у Толика в мастерской разный народ бывает, так и я с Витькой познакомился. У меня жуткий творческий простой был. Никак одна работа не шла, а заказчик напирал, я уж даже пить начал, а тут зашел к Толику, вижу, сидит у него на табурете этакий Адонис. Ну, подрядил его на парочку сеансов, дело сразу на лад пошло. А Витька, он же сосунок совсем, еще каждому в глаза заглядывает, все ему в диковинку. Все в новинку, и в каждом друга-покровителя ищет.
– А почему же так? Вроде взрослый молодой человек, самостоятельный. Студент.
– Да, как бы вам сказать поаккуратней и не для протокола, – потеребил задумчиво бороду Луганцев. – Виктор парень красивый. И в большой город ехал за красивой жизнью. В принципе он ее получил. Толик его и приодел, джинсы, кожаный пиджак, прочие шмотки, и в приличное общество ввел, кой-чему научил, а еще… В общем, Толик у нас мужик хороший, только не совсем здоровый.
– Это вы о чем?
– О наклонностях его. Не везло ему, знаете ли, как-то с женщинами. То ли стеснялся. То ли что, женат был неудачно, и года не прожили. А потом случайно я узнал от кого-то, что он вообще не по этой части.
– Вы не могли бы яснее выражаться, – нахмурился Владимир Александрович, силясь понять, к чему клонит Луганцев.
– Стараюсь. Да тема больно деликатная. Как бы вам это так на примере… Ну, вот скажем, вы мифы древнегреческие читали? Представление о древних греках имеете?
– Как всякий образованный человек, в определенных рамках, конечно.
– Достаточно. Вот, а Толик у нас большой знаток и поклонник древних греков. Особенно в отдельной его части. По части мужской, так сказать, любви, юных виночерпий, и прочего.
– Вы намекаете, что ваш знакомый… занимается… – Тут уж и Владимир Александрович не сразу слово подобрал, пришлось перебрать словарный запас. – …мужеложеством? – наконец сформулировал он.
– Вот именно, на это я и намекаю, – обрадованно подтвердил Луганцев. – Только учтите, это сугубо между нами, не для протокола. И если что, ото всего отопрусь. Толька хоть и пидор… Извините. Со странностями, но мужик неплохой и по-своему несчастный.
– Да, удивили вы меня, – потянулся за сигаретой Владимир Александрович, пытаясь переварить услышанное. – И что же, этот натурщик он тоже?
– Говорю же. Витька к нему зеленым сосунком попал. Провинциальный парнишка, жаждущий красивой жизни. А где ее возьмешь в общаге-то? А тут Толик. Он в этом Викторе растворился. Нянчился с ним, одевал, обувал, уму-разуму учил.
– Уму ли?
– И уму тоже, – отмахнулся Луганцев. – Образовывал, в Академию помог устроиться. Познакомил с интересными людьми, помог подзаработать. Ревновал его, правда, страшно, ко всем, хоть и знал, что мы не про то, но все равно. А у Виктора после общения с Толиком уже взгляд на жизнь несколько сдвинулся. Я это понял, когда он со мной кокетничать принялся. Причем без всякой выгоды, так, ради искусства. А тут Мишка Пичугин нарисовался. Миша же у нас какой? – многозначительно взглянул на следователя Луганцев. – Успешный. А успешность притягательна. Одет – с иголочки, своя машина в его-то еще юном возрасте. Да, не мой старый «Москвич», а новенькие «Жигули». Манеры, речь, образованность, небрежное умение коснуться в разговоре глубоко философских и модных тем, упомянуть о личном знакомстве с Ивом Монтаном, с Карденом, еще с кем-нибудь. На молодой, неподготовленный ум это действует завораживающе. Мишке-то что? Ему надо было, чтобы Виктор с ним работал. Сколько помню, он с него целую серию картин написал, заказ у него был какой-то крупный. Мишка одурманивал, а Витька сидел, раскрывши рот, и сам, наверное, не понял, как влюбился. Пичугин-то – не дурак, он быстро сообразил, что к чему, и очень умело мальчику голову дурил, вроде бы на что-то намекая, вроде что-то туманно обещая. Но зацепиться по делу не за что. Он это умеет, людей безнаказанно использовать. Ну а когда работа закончилась, он мальчику руку пожал, финскую шоколадку, это я условно, подарил, поблагодарил за работу и попрощался. Я это потому рассказываю так подробно, что Виктор как-то ко мне пьяный явился, среди бела дня. Плакал у меня в мастерской на кушетке. Он знает, что мы с Михаилом друзья. Плакал и умолял с Михаилом поговорить. Видно, совсем отчаялся. Жалко смотреть было. Я его, конечно, в чувство привел, объяснил все, как мог, а только что влюбленному человеку здравый смысл? Потом, конечно, к Мишке поехал, уж больно парня было жалко. А тот только руками разводит. Ничего не обещал, ни на что не намекал, он меня не так понял. Не знаю, чем там у них дело закончилось, но по мне, так нехорошо вышло. Мальчишка, конечно, страдал очень, обозлился. Я думал, он к Толику вернется. Но нет. Тот, конечно, все узнал, переживал сильно, запил даже, ездил к Мишке отношения выяснять, грозил чем-то. Да с того, как с гуся вода. Он умеет культурно послать, не придерешься.