Да, так было до отъезда в Ташкент.
А тут прилетел, объявился, ведь больше месяца дома не был — не был и словно не было меня. Жена своими хлопотами занята, я своими. Трезво рассудить, занятость моя понятна: за двадцать дней, отведенных для сессии, мне надо было свалить четыре экзамена да полдюжины зачетов. Экзамены не какие-нибудь проходные, а самые важные — сопромат, железобетон, английский… А тут еще и лекции, консультации. Утром позавтракаю и на весь день — в институт. Однако это только дома, Ане, я говорю, что побежал в институт, а на самом деле у меня и без этого забот-хлопот хватает. Еду утром на Сокол, где у нас заочное отделение… В метро вдруг решаю, что первым делом забегу в глазную больницу, узнаю, что делать с Рахимом. Я же обещал Халиме поднять всех на ноги! Так когда же поднимать, как не теперь. Схожу на площади Маяковского, помню, что где-то тут глазная больница. Спрашиваю у прохожих. Нахожу. Поднимаюсь по ступенькам. Иду коридором…
Не дай бог столкнуться с таким делом! Пока мы не знаем, что такое больница, нам и в голову не приходит, какое счастье быть здоровым!
Иду коридором. Двери врачебных кабинетов закрыты. Посетители толпятся возле окон. Становлюсь и я в очередь к одному из таких окошек. Осматриваюсь по сторонам: что за люди такие — больные? Замечаю, что почти у каждого чем-нибудь прикрыт глаз: у одного наспех — носовым платком; у другого основательно — пластырем и бинтовой повязкой. Травмы. Что-то попало в глаз. Провели женщину с забинтованным лицом — в лаборатории разбился сосуд с кислотой…
Когда подходит моя очередь, я вижу в просторном окошке рядом с яркой лампой лицо пожилого врача с отражателем заместо очков. Я здороваюсь и начинаю долгий рассказ о мальчике, пострадавшем в Ташкенте, о несчастной матери, которая извелась, не зная, чем помочь ребенку. Рассказывал я торопливо, сбивчиво. Но врач ничего, терпеливо выслушал меня до конца, и, когда я выговорился, врач, в свою очередь, принялся расспрашивать меня: сколько лет мальчику, когда стало замечаться ухудшение зрения… Я опять за свое, что Рахим был выброшен из окна во время землетрясения; что он как раз в это время болел корью…
— Боюсь, что это связано не столько с травмой во время падения, сколько с нервным потрясением. Вам надо обратиться в институт Гельмгольца, — говорит врач и заученно, как он объясняет всем провинциалам начинает объяснять адрес института и как туда проехать.
— Благодарю, я москвич, — срывается у меня. Я понимаю, что это не очень вежливо — обрывать на полуслове врача, но я не сдержался.
Вышел на улицу, постоял. Что делать? На лекцию я уже опоздал. Решаю, что сегодня уж такой выдался день — потрачу его на хлопоты. Еду на Садовую-Черногрязскую, в институт Гельмгольца. Нахожу этот мрачноватый с виду дом и, пока приглядываюсь к нему, думаю: сколько тут бывало всего — слез, надежд, разных иных человеческих страстей! Да, брат, в институте иное дело — тут наука. А наука не может спешить она требует основательности… Не буду передавать вам свой разговор с дежурной — с пожилой, усталой на вид женщиной, она отнеслась ко мне с сочувствием и пониманием. Проводила меня к заведующему отделением — молодому ученому с очень тонким и нервным лицом. Он был со мной на редкость учтив и уделил мне много времени. Все сходилось к тому, что Рахима надо доставить в Москву, в институт, на кропотливое исследование. Я не мог даже на миг представить себе как сообщу об этом Халиме. Ругаю себя так и этак: растяпа! тугодум. Надо было б взять с собой мальчика! Но кто позволит мне забрать его из больницы, где же проводят курс лечения? Ехать вместе с Халимой? Тогда при чем тут ты, твое хвастливое обещание поднять всех на ноги?
Остается одно: настаивать на своем.
И я настаиваю. Я требую, чтобы меня провели к директору. Директора в таких случаях нет. Будет завтра.
— Нам непонятно ваше беспокойство, — вежливо говорит заведующий отделением. — Мы же согласны принять ребенка, но транспортировка не входит в наши обязанности. Мы ведь подчинены Министерству федерации.
— Отец погиб, — говорю я. — Мать извелась вся, она уже была с мальчиком и в Ленинграде, и в Одессе. Может, даже и у вас была! Не знаю.
— Это нетрудно проверить… — заведующий спрашивает у меня фамилию Рахима и тут же справляется по селектору в регистратуре, значится ли такой больной.
Из регистратуры сообщили, что Рахим Абдулаханов ни за советом, ни за лечением в институт не обращался.
И тут я решаюсь на отчаянный шаг.
— Вся страна помогает Ташкенту, — резко говорю я. — Проектные институты, строители… Летят и едут люди со всех сторон. А каково ваше участие? В чем конкретно видна ваша помощь? Вам надо прислать в Ташкент ряд ответственных товарищей и на месте осмотреть всех пострадавших. Ведь там не один такой мальчик, за которого я хлопочу!
Я краснею помимо своей воли. Меня никто не уполномачивал хлопотать ни о Рахиме, ни о других малышах, Я не знаю даже, есть ли еще пострадавшие помимо его. Но тут же я успокаиваюсь. Как мы воспитаны! Как действуют на всех нас слова!
И мои слова, произнесенные с апломбом подействовали.
— Ну хорошо… — примиряюще говорит заведующий отделением. — Мы тут посоветуемся и решим, чем наш институт может помочь товарищам из Ташкента.
19
— Бреду по Садовой — опустошенный и разбитый. Одна лишь мысль бередит сознание: плохой из меня ходатай! Где уж мне «поднять всех на ноги», когда сам едва переставляю ноги… Потерял впустую день. Завтра предстоит потратить и другой. Завтра надо будет сначала зайти к заведующему отделением, а уж он проводит меня к директору института. А директор, думаю, поди, порасторопнее этого кандидата наук, да и возможности у него другие. У него небось не селектор на столе, а аппарат посерьезней. Подымет трубку: «Алло! Ташкент? Сколько у вас детей пострадало?..» Да-а, иду, подавленный, и вдруг осознаю ясно, что без помощи Кочергина мне ни в чем не добиться успеха. И когда я понял это, то повеселел даже! Повеселел и зашагал, легко, споро. Не заметил, как от Черногрязской дошел до улицы Огарева, где находится контора нашего треста. И, пока шел, все думал о Халиме. Она никогда не узнает о моих хлопотах. Я готов каждый день стучаться во все двери, лишь бы помочь ей, спасти Рахима. Пусть не спасти, но… Нет, спасти! Надо спасти, твердо решаю я. Надо сделать все возможное, чтобы мальчик снова видел. Надо спасти… спасти — произношу я в ритм шагам.
Лето — горячая пора не только в деревне, но и у нас, строителей. Теперь, правда, мы строим круглый год — метель и слякоть нам не помеха. Но все же лето есть лето и наш годовой план во многом определяют летние месяцы. Понятно, что план сам собой не выполняется — без подталкивания и накачки нашего брата. А тут еще сбросьте со счетов пять лучших бригад, которые в Ташкенте. За них тоже план кому-то надо выполнять?! Я к чему веду речь? А к тому, чтобы сказать, что и с Кочергиным мне не повезло.
— Уехал на объекты, — сказала секретарша. — Обещал к концу дня заглянуть.
— Ничего, подожду! — сказал я твердо. А что мне оставалось делать, кроме того, чтобы ждать?
Иду на улицу Горького. Прохожу сначала одной стороной, рассматривая витрины булочной и гастронома № 1, с ненавистью поглядываю на часы, висящие посредине Пушкинской площади: как медленно тянется время! Час хожу, два… Терпения у меня не хватает, снова иду в контору. Секретарша хорошо знает меня. Улыбается виновато, отрицательно качает головой: не был.
— И не звонил? — спрашиваю.
— Нет не звонил. Может, вы, Иван Васильевич, зайдете к главному инженеру? Он у себя.
— Мне нужен Федор Федорович.
— Тогда поезжайте домой, — говорит секретарша. — Я договорюсь о времени и позвоню вам.
Нет, я не мог уйти домой! Представил себе на миг: сидит Халима за столом, глядит в окно — на дом, который возводит моя бригада. Вечером она побежит в больницу к Рахиму. А сейчас смотрит и думает: Иван теперь в Москве, поднимает всех на ноги!.. А Иван, рот разинув, разглядывает витрины… Поверьте, я сам себя ненавидел за беспомощность. Другой небось пошел бы к министру — дверь толкнул ногой, кулаком по столу! Мол, расселись! Сидите?! А ну поднимите трубку телефона, позвоните в институт Гельмгольца: так и так, пошлите в Ташкент эксперта!
Ревмя реветь надо на всю Москву, а я снова молчаливо разглядываю витрины магазинов. Хожу, и невольно в голову приходит мысль: сколько же людей толкается на улице без дела в самое горячее время! Думаю: выдержу, явлюсь к Кочергину к концу рабочего дня. Вечером он обязательно заглянет к себе — обговорить срочные дела, отдать распоряжения на завтра.
Прихожу за четверть часа до окончания рабочего дня. Пустое дело! Я сразу же догадался об этом — догадался по тишине, какая царила в приемной. Когда Кочергин у себя, в коридоре и в приемной Федора Федоровича шум, говор… А тут тихо. Кочергин был на каком-то совещании в горкоме и просил меня прийти к нему завтра к девяти.
Возвращаюсь домой. Аня по моему виду догадывается, что я не в духе.
— Что, какие-нибудь неприятности? — спрашивает она.
— Все в порядке! Устал. А в институте все хорошо — пятого сдаем сопромат, а девятого — железобетон…
А какое там «хорошо»… Спал плохо, вертелся с одного бока на другой, все думал, как лучше повести разговор с Кочергиным. Федору Федоровичу небось тоже нелегко отрешиться от своих забот. Свои-то заботы — они близко, а мои — далеко. От них отмахнуться проще всего — покряхтел, что-то пообещал: заходи, мол, звони!
Надо ли говорить о том, что в назначенное время я был уже у Кочергина. Как ни странно, Федор Федорович на месте, и, что самое удивительное на лице его ни тени озабоченности, о которой я думал. Кочергин выходит навстречу мне из-за стола — грузный, размягченный от жары. Он не то чтоб обнимает меня, а наваливается и похлопывает мясистыми ладонями по плечам. Потом, отстранившись, рассматривает меня своими раскосыми татарскими глазами.
— Ну, хорошо, что ты заглянул, сапер! Давай выкладывай, как вы там помогаете братьям-узбекам!