его родилась дочь; однако заработки были мизерны, и жил он в доме жены на правах бедного родственника. Правда, его никто не упрекал в нахлебничестве.
Лев Михайлович Северцев уступил молодым лучшую комнату. Но все было хорошо, терпимо, когда Маковеев был студентом. Теперь же он художник, глава семейства, и выходить три раза в день на кухню к общему столу, который содержал Лев Михайлович, было Глебу в тягость. Мастерской у него не было, работать негде, привести друзей некуда, оттого он и ездил. Он привозил этюды, складывал их на полати, которые сам же смастерил в кладовой; ел котлеты, купленные в «Кулинарии», и день за днем аккумулировал в себе злость, неудовлетворенность миром, без чего, по его убеждению, нельзя стать большим художником.
На целину Глеб поехал, как ездил он на север, в Суздаль или в Новгород, за компанию. Группа подобралась хорошая — все друзья по институту.
Были в той первой, мартовской поездке в Казахстан разгульное буйство, неповторимый порыв. Песни. Красные полотнища на вагонах. Духовые оркестры и горячие речи на станционных перронах. Сонные степные городки и полустанки, наверное, за вековую свою историю не видывали такого.
С громоздкими этюдниками, с подрамниками, со стопками картона, связанного крест-накрест, художники прилетели в Кокчетав. Их поместили в лучшем номере гостиницы. Однако начальству было не до художников. Транспорта живописцам не предоставили, и они целыми днями слонялись по городу. Днем группой стояли на вокзале в ожидании прихода эшелона с добровольцами, а едва стемнеет, складывали этюдники и мольберты и отправлялись в ресторан ужинать. И хотя содержание получено было ими хорошее, но и оно быстро кончилось. Написав по два-три этюда, художники заказали билеты на самолет и улетели обратно.
Друзья улетели, а Глеб остался. У него был грандиозный замысел. Маковеев явился в областной военкомат. Глеб всю войну просидел в военкомате и хорошо знал, как надо подойти к начальству. Он показал свое командировочное удостоверение дежурному, и его немедленно провели к военкому. Маковеев поделился с полковником своими творческими замыслами. Он сказал, что хочет создать эпическое полотно: приезд демобилизованных солдат в целинный совхоз. «Разумеется, вы не будете в обиде, — сказал Глеб полковнику. — Для вас серия портретов и авторское повторение картины». Маковеев держался с достоинством, выражался изысканно. Он знал, что на военных это всегда действует неотразимо.
Полковник горячо заинтересовался замыслом. Он осведомился о том, какая помощь нужна художнику.
Глеб все подробно объяснил. Спустя час после беседы с военкомом к гостинице подкатил «газик». Солдат-шофер помог Маковееву снести вниз, к машине, его поклажу, и они поехали. В кармане у Глеба лежал пакет с корявыми нашлепками сургучных печатей. Но печати эти были так, для важности: Глеб хорошо знал содержимое пакета. В нем было рекомендательное письмо облвоенкома своему другу, директору совхоза «Красноармейский», с просьбой оказывать художнику Маковееву всяческое содействие в его работе.
Директор встретил Глеба радушно. Художник был зачислен на полное довольствие. Ему выделили теплую армейскую палатку, раскладушку с комплектом спального белья, кирзовые сапоги, стеганые брюки, ватник. Обед он получал вместе со всеми из походной армейской кухни.
В степи создавалось новое хозяйство: строились дома, поступала техника, влюблялись и справляли свадьбы новоселы. Все это захватило и его, Маковеева, и он работал наравне с новоселами, даже больше их. Он писал этюды, портреты, пейзажи; писал первые палатки на берегу озера, первую свадьбу, первую борозду.
Вместо двадцати дней, определенных командировкой, Глеб пробыл в совхозе три месяца. Он привез с целины столько картин и полотен, что пришлось с аэродрома везти их на грузовике. На осенней выставке работы Глеба Маковеева повесили на самом видном месте. И хотя некоторые полотна его были рыхловаты по композиции и однообразны по цвету, однако они привлекали внимание, О Глебе заговорили. В обзорах выставки Маковеева назвали художником актуальной темы. Газеты охотно публиковали его этюды, особенно портреты героев целины, которые вполне заменяли фотографии. Вскоре Маковеев устроил персональную выставку в Доме художника. Экспозицию расхвалили на все лады, а «Огонек» воспроизвел серию его картин «Первая борозда».
К Глебу Маковееву нежданно-негаданно пришла слава. А следом за славой, как это всегда бывает, подоспело и бытовое благополучие. Ему дали мастерскую на Масловке и вот эту квартиру из двух комнат; он стал членом всех художественных советов и закупочных комиссий.
Марина купила себе пеньюар, завела кошку и собаку, и, как вершина благополучия, в доме появилась домработница.
4
Глеб Маковеев стал модным художником. В киосках продавались альбомы с его работами, открытки с изображением его полотен. В доме и особенно в мастерской постоянно толкались друзья, однокурсники по институту, девицы-редакторши. Глебу все это очень нравилось. Однако, несмотря на славу, он еще года три-четыре кряду продолжал ездить в «свой совхоз». Понятно, что теперь эти поездки обставлялись по самому высшему классу. В Кокчетаве у трапа самолета Маковеева поджидала машина; ему предоставляли самый лучший номер в гостинице; в честь его приезда местные коллеги устраивали приемы. Вся эта суета отнимала много времени, и в результате в «свой совхоз» он попадал под конец командировки; и жил в «Красноармейском» уже не три месяца, как бывало, а всего лишь какую-нибудь недельку. В степи все быстро менялось — и пейзаж, и поселок, и люди. Весной вспаханная целина однообразно черна; поселок нового совхоза уныл и грязен; старых знакомых, первых целинников оставалось все меньше и меньше, и ничто уже не напоминало о тех мартовских днях, овеянных песнями и легендами. Писалось раз от разу все трудней и трудней. Теперь Глеб не привозил больших полотен. За поездку он нехотя рисовал несколько пейзажей да два или три портрета, но и те зачастую оставались недописанными.
И хотя Маковеев привозил мало работ, но каждое его возвращение с целины выливалось в семейный праздник. Готовился хороший обед; приглашались друзья, кое-кто из секретарей Союза художников, дедушка Лев Михайлович. Правда, Северцев уже не директорствовал в музее, а состоял на пенсии, но у него была импозантная внешность атланта с окладистой огненно-рыжей бородой и его приглашали.
Как-то на один из самых последних семейных вернисажей явилась и Лариса Чернова — высокая девица с челкой.
Марина встречала Ларису и раньше на выставках и банкетах. Но не обращала на нее внимания. И вот однажды Маковеев привел девицу с челкой в дом. Представляя ее, Глеб назвал гостью известной искусствоведкой. Марина вспомнила, что Глеб как-то приносил журнал и показывал статью о его выставке. Статья была восторженная. В ней на все лады восхвалялись картины Маковеева. Под статьей значилась подпись: «Л. Чернова, искусствовед».
Пожимая руку гостье, Марина пристально посмотрела на Ларису. Глеб любил поволочиться за красивыми девицами, поэтому каждую новую знакомую мужа Марина встречала настороженно. Однако оглядев искусствоведку, она тут же успокоилась. Лариса не отличалась красотой. Судя по морщинам у рта, искусствоведка была девицей не первой молодости. Правда, у нее красивая шея и гордая осанка, но Марина усмехнулась про себя и подумала, что Маковеева на осанке не проведешь.
Этюды, привезенные Глебом, были развешены на стенах. Гости переходили от одного полотна к другому, разглядывали. Работы были однообразны: все те же портреты, которые выглядели, как фотографии; гусеничные тракторы на черном пахотном поле; палатки, на растяжках которых сушится белье. Однако друзья хвалили. То и дело раздавались возгласы: «Ах, какой чудный пейзаж!», «Поглядите, поглядите, как тонко передано настроение!»
— А мне чертовски нравится вот этот парень! — сказала Лариса Чернова, указывая на портрет Олега Колотова. — Такое одухотворенное, открытое лицо на фоне горящей степи. Замечательно!
— О, это чудесный парень! — подхватил Глеб; он был тут же, рядом с Ларисой. — Правда, портрет не завершен. Я еще поработаю над ним. Олег собирается в отпуск, обещал заехать.
— В нем так и чувствуется целеустремленность! — не унималась Лариса.
— Да, особенно в этих залысинах, — съязвил кто-то из ребят.
Тем временем Светлана и тетушка Серафима тут же в гостиной накрывали на стол. Вкусно пахла жареная индейка с яблоками; блестела заливная рыба, горой высился салат; бутылки с коньяком отражали свет люстры.
— Прошу к столу! — пригласила хозяйка.
Застолье было веселым. Без конца раздавались тосты за здоровье Глеба, за его вклад в искусство, за хозяйку дома, чьими заботами выпестован маковеевский талант.
Глеб сидел на самом видном месте, рассказывал всякие забавные истории, услышанные им на целине. И, конечно, о людях, которые ему позировали.
— Парень этот ленинградец. — Глеб указал на портрет Олега Колотова. — Шофер, а стал заместителем директора совхоза. Вот рост! Олег возил какого-то начальника на персоналке. Услыхал про целину, первым откликнулся. Но отряд их направили не в новый, а в старый совхоз. Запихнули ребят в самое глухое отделение. Глинобитные кошары, три-четыре домика, а кругом степь. Привезли. Куда поселить ребят? Освободили одну из кошар, поставили посредине буржуйку — живите! Директор повертелся, уехал; сказал, что пришлет хлеб и вагончики. Проходит неделя, другая — ни хлеба, ни вагончиков. Холод. Деньги на исходе. Ребята посылают ходоков на центральную усадьбу. Во главе Олег. Как назло, закрутил буран, ударил мороз.
— Может быть, парня так и надо было изобразить — на фоне бурана? — Лариса повернула свою гордую головку на длинной шее в сторону портрета.
Ребята пили и закусывали, и никто даже не поглядел на этюд.
— Может быть, — соглашался Глеб. — Я еще над ним поработаю.
— Извини, Глеб, я перебила тебя.
— Да, холод, вьюга!