— Третьего дня вернулись. Ночует в мастерской. Видно, у крали не ахти какие хоромы.
— Я хочу с ним поговорить!
— Говорить с ним не о чем, — ворчала Надежда Павловна. — Иди в секретариат. Пусть с ним там поговорят. А самой тебе нечего перед ним унижаться!
Однако, соглашаясь с матерью, Марина все ж не удержалась, на другой день утром позвонила в мастерские. Она попросила Маковеева. Сторож сказал, что Глеба Николаевича нет.
— А где он? — нетерпеливо спросила Марина.
— А я почем знаю. Он мне не докладывает, — отвечал дед Егорий.
Она хотела еще что-то спросить, но старик положил трубку. «Он знает все, знает, что я брошенная жена, и не хочет со мной разговаривать», — решила Марина. Сгорая от стыда и уязвленного самолюбия, она позвонила вновь.
— Это говорят из живописной секции! — сказала Марина нарочито бодрым голосом. — Будьте добры, позовите товарища Маковеева.
Пробурчав что-то, дед Егорий отправился звать Глеба. Оказывается, тот был на месте, в мастерской.
— Да! Я слушаю!
Марина чуть было не расплакалась, услыхав его голос. Она с трудом совладала с собой. Мысль напряженно работала: что сказать? Что спросить? Поначалу она решила разжалобить его: рассказала ему о болезни Наташи, о том, как девочка, теряя сознание от высокой температуры, все звала отца. Глеб слушал ее, не перебивая. Справившись с первым волнением, Марина успокоилась. О том, как они провели целый месяц с Наташей в больнице, она говорила уже спокойно.
— А как теперь она себя чувствует? — спросил он.
— А разве ты не хочешь ее повидать? — в голосе Марины теплилась надежда.
— Как-нибудь в другой раз, — отвечал Глеб уклончиво. И, помолчав, добавил: — Ты знаешь, Марина, я нанял юриста и подал заявление о разводе. Я разлюбил тебя. Я уже давно был равнодушен к тебе, но меня удерживала Наташа. Теперь я наконец решился. Вы с матерью издергали меня, обозлили. Я не могу так больше. Признаюсь, когда я вернулся домой с вокзала, проводив вас, я бросился на тахту и от радости захохотал. Я вдруг почувствовал себя свободным человеком. Я радовался, зная, что за мной нет слежки, тайной проверки телефонными звонками. Что никто теперь не будет мне выворачивать карманы брюк…
Марина слушала ошеломленная.
— Лег на тахту и хохотал?! — невольно повторила она.
Хотелось унизить его. Но как? Сказать, что он трус, не предупредив, сбежал с любовницей? Ну, хорошо. А вдруг он ответит: «Почему трус? Я купил билеты на самолет, и мы полетели. И я рад. Потому что мы очень хорошо провели время. Чудесно отдохнули!» Прикинув так и этак, Марина подумала, что жалостью его не проймешь. Она знала, что Глеб труслив, и для начала решила припугнуть его.
— Ты вор! — жестко, голосом Надежды Павловны сказала Марина. — Обрадовался, что в доме нет никого, взял и обокрал жену и дочь! Украл даже книги, подаренные мне папой. Я сейчас же позову следователя.
— Я… я был не один, — заюлил Глеб. — Я брал только свое и при свидетелях.
— Тем лучше! Придется назвать и свидетелей.
— Назову, кому надо.
— Ну что ж, хорошо. Ты еще попляшешь у меня!
8
Марине казалось, что после такого разговора Маковеев тотчас же явится к ней, бросится на колени и в слезах станет просить у нее прощения. Но прошел день, прошел второй, Глеб не являлся. На третий день в сумерках — Наташа только что вернулась от подруги, и они сидели на кухне, пили чай — кто-то позвонил.
Марина открыла дверь. На пороге стоял Андрей Хилков. В обеих руках он держал связки книг.
— Вот Глеб просил передать.
Марина очень обрадовалась Андрею. Наконец-то она пробила брешь! Пусть явился не сам Глеб, но Андрей — его лучший друг. Он был неизменным участником всех застолий в доме Маковеевых. Небось час назад Андрей виделся с Глебом и тот наставлял его, что сказать Марине.
— Андрей! — Марина не могла скрыть своей радости. — Выпей с нами чашку чая.
Хилков опустил на пол книги, потоптался на месте.
— Я спешу. Меня такси внизу ждет. — Андрей сказал не всю правду: в такси его поджидал Глеб.
— Хоть на минуточку!
— Нет, Марина. Может, потом когда-нибудь. Теперь не могу. В семь бюро секции.
— Так еще уйма времени! Успеешь.
— Не могу. Спешу.
— Ну, ладно, — сдалась Марина. — Не хочешь чаю, тогда расскажи хоть, как он живет. В мастерской или у нее?
— Он снял комнату где-то в пригороде. Кажется, по Казанке. Сказал, что деньги Наташе будет присылать в середине месяца.
Помолчали.
— Значит, это ты, Андрей, был с ним, когда он тут шуровал?
— Я и Виктор Постников. Но мы ни о чем не знали. Мы приехали на такси. Чемодан у него был уже собран. Картины сняты. Он сказал, что надумал купить дачу, а денег не хватает.
— Трус! Даже перед друзьями врет, изворачивается.
— Так я побегу. — Андрею явно наскучил их разговор.
— Беги.
Хилков надел шляпу и захлопнул за собой дверь.
Марина с трудом сдержала слезы.
С этого самого дня мир, в котором она привыкла жить, был потерян для нее навсегда. Перестали бывать люди, которых она считала друзьями, и не только художники, но и их жены. А многих из них Марина считала подругами! При Глебе они всегда заискивали перед нею. Являясь в гости, интересовались ее вязаньем, покупками, и Марина хвасталась перед ними новыми немецкими гарнитурами, французскими шерстяными костюмами. Они хвалили ее за тонкий вкус и умение выбирать вещи.
Теперь никто из них не звонил и не наведывался. Смириться с одиночеством было не так-то легко. Марина не теряла надежды и все ждала стука в дверь, звонка по телефону. Но напрасно. Тогда она сама начала всем напоминать о себе Ведь были еще какие-то предлоги для звонков, для встреч и с самим Глебом, и с подругами.
Узнав, что Маковеев у себя в мастерской, она просит деда Егория позвать его к телефону.
— Глеб, ты не позабыл, что сегодня день рождения Наташи?
— Да. Я еще вчера послал телеграмму. Разве не получили?
Марина, конечно, получила телеграмму, но этого ей мало, хочется услышать голос Глеба.
— А ты разве не приедешь?
— Нет. Не могу. Сегодня заседание выставкома.
Закусив губу от обиды, Марина набирает номер телефона Лиды Хилковой.
— Лидочка! — говорит она обычным своим веселым голосом. — Здравствуй! Как ты живешь? Приходи сегодня. Совсем ты нас позабыла! Сегодня нашей Наташе исполняется десять лет. Да-да! — и упавшим голосом: — Не можешь? Почему? Прием сегодня? Какой? Открылась выставка? Где? На Кузнецком? А Глеб сказал, что всего-навсего заседание выставкома. Ну, хорошо. Но ты все ж не забывай меня, заглядывай.
Но эти последние слова Марина произносит машинально, потому что сознание ее занято иными мыслями. «Ну, вот и все! — думает Марина. — Значит, сегодня вернисаж, а я даже не знаю. Оно и понятно, не я художник, а Глеб! Это ему ведь присылали билеты на вернисаж, а не мне. Да, да, не мне. Просто Глеб брал меня с собой на открытие выставок, ну и на все банкеты».
Теперь эта жизнь шла помимо нее.
Однако другой жизни, другого мира, кроме Глеба и его друзей, у Марины не было. Все надо было начинать заново.
Были родители, Лев Михайлович и Надежда Павловна. К ним-то и прислонилась Марина в своем несчастье. Но беда в том, что родители не могли бывать у нее в доме одновременно: Лев Михайлович, прежде чем прийти, справлялся, нет ли у нее Надежды Павловны. А мать, в свою очередь, справлялась об отце. Правда, странность их не шла дальше, каждый из них принял участие в судьбе дочери. Северцев великодушно взял на свое попечение собаку английской породы и кота. Отец подсказал ей также и предлог, благодаря которому можно благородно отказаться от услуг домработницы. По его совету Марина отправила Светлане письмо. В письме сообщала, что положение в семье Маковеевых, слава богу, изменилось к лучшему: Наташа выросла и теперь они могут обходиться и без домашней работницы. Лев Михайлович обещал подыскать хорошего юриста, который сумел бы должным образом защитить интересы дочери на бракоразводном процессе.
Надежда Павловна, не в пример своему бывшему мужу, была настроена более воинственно. Судьба дочери ее занимала менее всего. Все ее заботы сводились к тому, как бы покрепче донять Маковеева. Если бы Глеб был партийным, то все было бы значительно проще. Одного заявления в партком было бы достаточно, чтобы создать ему нетерпимую обстановку. Но Маковеев был беспартийный и это осложняло все дело. Тогда Надежда Павловна решила разоблачить его как дезертира. Перед войной Глеб окончил художественное училище и преподавал в школе рисование. У него было плохо со зрением, и когда его мобилизовали, послали не на фронт, а писарем в облвоенкомат. На писаре была новенькая форма, а очки в роговой оправе придавали ему солидность. В войну музей, в котором директорствовал Северцев, был эвакуирован в Саратов. Музей временно разместили в залах областной галереи. На открытии экспозиции Марина познакомилась с Глебом Маковеевым. Кожаная портупея и хромовые сапоги поскрипывали, когда он переходил от одного полотна к другому. Писарь очень тонко говорил о картинах. Поскрипывание сапог, очки и, главное, остроумные замечания его о полотнах — все это произвело впечатление на Марину.
Маковеев стал захаживать к Северцевым, жившим тут же, в галерее, во флигеле. Глеб увлекся Мариной, стал бывать у нее дома. В самое трудное время, зимой 1942 года, когда немцы подошли к Сталинграду, Глеба Маковеева хотели перевести на новую службу — в штаб дивизии, направляющейся на фронт. Однако Северцев был человеком с большими связями, Марина попросила отца, чтобы жениха его не брали. Лев Михайлович похлопотал, и Глеба не тронули.
— Надо составить письмо в секретариат и описать все подробно, почему этот паршивец всю войну просидел в тылу, — настаивала Надежда Павловна. — Пусть все знают, что он дезертир.
План матери был хорош. Но Марина воспротивилась, опасаясь, как бы затея эта не бросила тень на отца.
Мало-помалу рухнули все надежды. С каждым днем Марина сознавала все яснее и отчетливее, что впереди у нее одно — жизнь матери-одиночки.