— Ну! — Олег подался вперед. — Ты знаешь мой нрав, я не отступлюсь.
Маковеев, не желая противиться, взял Маринину руку и поцеловал. И по тому, как он взял ее руку и приложился недрогнувшими губами, Марина поняла, что в с е к о н ч е н о. Глеб холоден, как камень. Она ему безразлична, он глядит на нее, словно на стену, возле которой сидит, не замечая ее.
Справившись с первым волнением, Марина села за стол, огляделась.
Мужчины пили коньяк; бутылка «армянского», наполовину опорожненная, стояла в окружении тарелок и подносов с закусками. С краю стола, у самой стены, красовалось ведерко с шампанским во льду.
— Я думаю, что самое время открыть шампанское! — сказал Олег и, улыбнувшись, подмигнул Марине: дескать, ничего. Не падай духом, все обойдется.
Марина ответно улыбнулась. Она была благодарна Олегу за эту встречу.
Олег открыл шампанское, наполнил вином бокалы.
— Итак, друзья! — Он обернулся сначала к Марине, затем к Глебу. — Я люблю вас обоих, дьяволы вы такие! Ну-ка, Глеб, посмотри на Марину! Ну? Так! Неужели ты думаешь, что в мире сыщется женщина, более обаятельная и более верная тебе, чем Марина? Я знал ее только по твоим рассказам. Но когда я увидел ее и провел с ней лишь один день, я понял, какую ты глупость совершил, уйдя из семьи. Я хочу, чтобы вы помирились. Итак, за мир и согласие!
Олег поднес свой бокал к Глебу, и они чокнулись. Марина держала бокал перед собой, ожидая. Первым с ней чокнулся Глеб, потом Олег.
Выпили.
Олег по-хозяйски разложил рыбное ассорти, лежавшее на большом продолговатом блюде, и все стали закусывать. От первого же глотка в голове у Марины зашумело. От глотка вина, а пуще всего от внутреннего волнения, с которым она не могла никак справиться. Олег закурил сигарету и, дымя, стал шутить и рассказывать всякие байки. После двух-трех его шуток, посмеявшись, Марина немного успокоилась. Отложив вилку, она внимательно поглядела на Глеба. Он перехватил ее взгляд, перестал есть и тоже глянул на нее. Глянул равнодушно, с полнейшим безразличием.
«Как странно устроена жизнь, — думала Марина, — Ведь когда-то он любил меня. И были когда-то у нас свои тайны, только нам одним известные слова. В словах этих выражались и нежность, и желание, и вершина человеческого счастья».
Вспомнилось… Он любил целовать ее ухо, самый низ, мочку. Целовал и говорил какие-то ласковые слова, вернее, не говорил, а шептал ей на ухо что-то бессвязное, отрывочное, радостное. А ей было щекотно, и она увертывалась, а он снова ловил мочку разгоряченными губами, и она трясла головой и смеялась, пьянея от счастья. Да! И вот все это забыто. Марина вздохнула с грустью. Сегодня они чужие люди. Ничто уже не поможет: ни уговоры, ни тосты, ни выяснение отношений, к чему призывал их Олег.
— Через месяц вернусь с юга, чтобы у вас полный порядок был, — говорил он. — Прожили столько и вдруг ни с того ни с сего решили исковеркать друг дружке жизнь.
— Я не вернусь к Марине! — Маковеев блеснул из-под очков злыми глазами. — В том-то и дело, что все это случилось не так-то вдруг. Мне опротивело все! Мне каждый день напоминали, что я у них в долгу. Что они, Северцевы, вывели меня в люди. Учили, кормили, одевали.
— А разве это не правда? — Марина с трудом сдерживалась, чтобы не сказать ему грубость.
— Пусть правда, но она мне осточертела!
— Так-то ты отплатил за все хорошее: за доброту, за то, что тебя спасли от фронта и сделали человеком.
— «Сделали!» — зло передразнил он. — Вот, слышишь? — Глеб бросил на стол салфетку, которую он мял в руках, и добавил, обращаясь к Олегу: — Ты слышишь первый раз, а мне это напоминают ежедневно, ежечасно. Каждый, мой шаг проверяется телефонными звонками. За мной шпионят, как не знаю за кем. Кругом все подкуплены — сторож мастерских, секретарша в комбинате! Надоело!
— Кто за тобой шпионит? Кому ты нужен?
— Все — мать, ты, дочь. Лесть и ласка на людях и холодная чванливость наедине. А эта старая ханжа! Явилась в секретариат с доносом. Собрала все сплетни! «Примите меры…» Зовут меня. Так и так, мол. Какой ужас! Нет, нет, Олег, я никогда не вернусь.
— Обожди, не горячись, — успокаивал Олег. — Пройдет время, все утрясется. Все-таки семья, дочь.
— У меня новая семья. И я доволен этим. Более того, рад. А дочь, да… Что ж, ничего не поделаешь. Зато от Ларисы у меня скоро будет сын.
«Сын?!» Все похолодело у Марины внутри. Она сидела, словно пришибленная. Для нее стало ясно, оставалось лишь одно — ждать официальной развязки.
11
Но ждать этого долго не пришлось. В середине недели Марина получила повестку — явиться к такому-то часу по такому-то адресу к судье.
Она не на шутку встревожилась. Вызов к судье на предварительное собеседование. Разговор с мужем. Разговор с женой. Неофициальная беседа судьи с супругами с целью примирения.
На счастье Марины, судьей оказалась женщина. Она внимательно выслушала ее, не перебивая, вздыхала, что-то записывала на листе бумаги.
— Оставим в стороне первый довод истца, — судья так именовала Глеба. — Разлюбил — на это напирают все. Предположим даже, что это так. Но, строго говоря, «разлюбил» — еще не повод для расторжения брака. В заявлении его есть другое, — она надела очки, взяла со стола бумагу и стала читать: — «Супруга моя мещанка, никогда нигде не работала. Всю жизнь существовала за счет моего труда».
Марина закусила губу — в словах Глеба была доля правды. Но она тут же нашлась, что сказать.
— Может, я и мещанка, — сказала она. — Не берусь судить. Но эта мещанка родила ему ребенка. Вынянчила, выходила, ни на шаг не отходила от постели, когда ребенок болел. Не он, а эта мещанка лежала в душном боксе вместе с девочкой, когда та заболела скарлатиной. Может, отец — раз он такой гражданин и патриот, — может, он беспокоился о ребенке? Ничего подобного! В это время он веселился с любовницей на сочинском пляже. Всю жизнь стирала его кальсоны, готовила и подавала ему! Он искалечил меня бесчисленными абортами. А теперь, видите ли, я стала мещанкой!
— Такая наша доля, — сказала судья участливо.
— Вы и не думайте мирить нас! — выпалила Марина. — Если он придет сюда, я при вас же ему глаза выцарапаю.
— Все так говорят. А все равно, бывает, мирятся, — сказала женщина. У нее был усталый вид. За день ей, наверное, много приходилось слышать подобных историй, и для всех у нее не хватало теплоты и участия. — Я должна вас предупредить, — продолжала судья доверчиво. — Истец нанял опытного юриста. Он поручил ему добиться выделения из бракоразводного процесса особого дела об алиментах. Маковеев обусловил это тем, что у него большие гонорары и потому-де он не может платить четверть всего заработка. Он считает, что это очень большая сумма, больше оклада любого инженера. Это, как он указывает в своем заявлении, «даст возможность бывшей моей жене продолжать вести паразитический образ жизни, который она вела всю жизнь».
— Сам он паразит! — вырвалось у Марины.
Это неожиданно вырвавшееся слово выдало не столько ее горячий характер, сколько то, что она была обескуражена заявлением Глеба. Конечно, Марина много думала о своей судьбе — о судьбе покинутой женщины. Она думала, что быть покинутой и оболганной — это ужасно. Но у нее в отличие от всех иных покинутых есть хоть одно утешение: она не будет страдать материально. Марина знала средний заработок Глеба, знала, что четверти всех гонораров вполне достаточно, чтобы жить безбедно. В душе своей она даже порой злорадствовала по этому поводу. В ее воображении не раз возникали картины мести, картины того, как, получив исполнительный лист, она снимет с него десяток копий и сама отнесет их в комбинат и во все закупочные комиссии; она будет выжимать из него все соки, чтобы он знал, как бросать жену и ребенка.
Судья истолковала ее ожесточение по-своему. Она тоже в душе возмущена была поведением Маковеева: в беседе с ней он ни разу не вспомнил о дочери. Говоря об алиментах, он напирал только на одно обстоятельство — на большие свои гонорары, на то, сколько денег будет получать его бывшая жена. А во что обходится содержание ребенка, он не сказал. Судья была тоже матерью, и ее возмущала расчетливость истца. Но искренняя растерянность Марины и это ее «паразит!» насторожили судью, и она, сняв очки, внимательно поглядела на сидевшую перед ней молодую женщину.
— А разве есть такой закон, чтобы ограничивать сумму алиментов? — спросила Марина.
— Да, есть.
— Тогда я тоже найму юриста! Я не хочу, чтобы моя дочь страдала из-за жадности отца.
— Хорошо. Только спешите, — судья поднялась из-за стола, как бы давая понять этим, что беседа окончена. — До свидания.
— До свиданья… — машинально повторила Марина.
Дело оборачивалось скверно, и она была очень расстроена. Теперь уж ни о каком примирении не могло быть и речи. Когда неделю спустя Марину и Глеба снова пригласили к судье, они встретились не как бывшие супруги, а словно бы заклятые враги. Разговор был коротким. На вопрос: «Готовы ли супруги примириться?» — каждый из них коротко обронил: «Нет!» Правда, Глеб добавил еще, что все расходы по бракоразводному процессу он берет на себя.
Судья назвала день и час открытого слушанья дела.
— Повестки о явке в суд вы получите по почте, — сказала она.
Слушанье дела в суде продолжалось не так уж долго — час, а то и меньше. Но за этот час Марина десять раз успела проклясть себя за то, что связала когда-то свою судьбу с Маковеевым.
Боже мой, как все это унизительно! Перед знакомыми и незнакомыми людьми, заполнившими зал, Глеб рассказывал о самых интимнейших сторонах их отношений. Все было бы просто, если бы он взял всю вину на себя. Он мог бы сказать: «Виновник развода я. Я полюбил другую женщину. Эта женщина ждет от меня ребенка. Фактически моя прежняя семья распалась. Прошу суд восстановить статус-кво». Но Маковеев не сказал так, он стал юлить. Он стал уверять суд, что ушел от жены в силу целого ряда причин.