— Первая и самая главная причина, — Глеб говорил по заученному, видимо, то, что написал ему юрист, — главная причина в том, что я никогда не любил свою прежнюю жену. Мы люди разного темперамента. Марина — холодная, вялая женщина. Она не способна удовлетворить меня.
Да-да! Он так и сказал: не способна удовлетворить меня.
— Моя бывшая супруга, — продолжал он, — типичная мещанка. Она никогда не занималась общественно полезным трудом, а жила исключительно за мой счет.
От обиды Марина едва сдерживала слезы. Она не знала, что говорить в свое оправдание. Читать бумагу, которую написал защитник, ей не хотелось, а сама обдумать все не могла. В последнюю минуту, когда они собирались в суд, мать сунула ей (на всякий случай) письма, которые присылал Глеб с целины.
Теперь Марина достала их из сумочки и стала читать.
— «Мариночка! — читала она. — Сегодня я видел тебя во сне. Видел, будто мы вместе и я целую тебя. Я ищу твое нежное крохотное ушко, чтобы шептать тебе без конца: «Мариночка, я люблю тебя! Я не могу без тебя!» Ты, как всегда, смеешься и увертываешься. А я выхожу из себя. Марина! Мне скучно! При одном лишь воспоминании о тебе у меня внутри все перевертывается. Осталось целых десять дней. Десять дней! Я сойду с ума от тоски, по тебе, моя милая»…
Глеб сидел, наклонившись вперед; тонкие пальцы обхватили подлокотники деревянного кресла. Глаз его не было видно из-под очков. Лицо то и дело покрывалось испариной, он вытирал щеки и шею клетчатым носовым платком.
— Если не любил, зачем писал? — сказала Марина с вызовом и, повторив слово в слово то, что говорила уже судье по поводу «мещанства», села на жесткое кресло.
Что-то говорил его юрист.
Что-то говорил ее юрист.
Мялись, не зная, что сказать, свидетели.
Все это выходило низко, глупо, мерзко.
12
Их развели только спустя год.
К тому времени новая супруга Маковеева, Лариса Чернова, родила дочь, и повторное судебное разбирательство носило чисто формальный характер. Марина сказала, что она не любит своего бывшего мужа, и брак был признан расторгнутым. Она и вправду уже не любила Глеба. Перегорело все в душе, остался один пепел, остались комок обид и неприятный осадок от денежных тяжб и суда.
Как ни старался юрист, нанятый Мариной, но отвоевать четверть всех гонораров, получаемых Маковеевым, не удалось. Сумма алиментов, определенная судом, оказалась небольшой. Надо было чем-то жить, и отец устроил ее на работу: библиографом в книжный коллектор. Душевную пустоту Марина старалась заполнить работой. Работа была для нее делом непривычным, и хотя сам труд не требовал ни затраты физических сил, ни особого умственного напряжения, все равно Марина к концу дня очень уставала.
Коллектор был большой, сотрудников много; новые знакомства, занятость делом — все это помогало примирению с жизнью.
Радости теперь были редки. Один день походил на другой, как похожи одна на другую книги в пачке: и цвет обложки у них одинаков, и количество страниц, и даже опечатки у них одни и те же. Когда раскладываешь книги по абонентным полкам, то не обращаешь даже внимания на каждую в отдельности.
Так и Марина, она перестала различать дни.
Она вставала чуть свет; мылась, готовила завтрак; кормила Наташу и сама что-либо хватала наспех, и они вместе выходили из дому: мать спешила на работу, дочь в школу. Надо бы до метро пройти пешком — противно сразу лезть в переполненный троллейбус, начинать день с толкотни и ругани. Но, как назло, этих десяти минут, которые необходимы, чтобы дойти до «Сокола» пешком, всякий раз недостает, и Марина вскакивает на ходу в переполненный троллейбус. Кто-то наступает ей на ногу, и она кому-то наступает тоже. На нее давят со всех сторон, но ей все же удается встать в угол, и хоть на одной ноге, зато относительно спокойно доехать до метро. В ожидании поезда метро она поправляет сбитый в троллейбусе платок, и все поглядывает по сторонам, стараясь определить, где поменьше народу. В вагон вталкивают помимо ее воли. Марина осматривается, нет ли свободного места. Если ей удается сесть, она тут же достает из сумочки книгу и, уткнувшись в нее, читает. Но чаще случается так, что ей не удается сесть, и тогда она забирается к противоположным дверям и стоит, стиснутая со всех сторон такими же, как и она, усталыми и злыми женщинами. Марина думает только об одном, как бы скорее доехать до центра. В центре пересадка, и там можно занять местечко.
От метро до места работы близко, и Марина идет пешком, поэтому является она к себе несколько успокоенной. В коридоре она снимает металлический жетон, висящий в шкафу над столом дежурной, и спешит в зал. Вдоль стен этого просторного зала высятся стеллажи с книгами, а самый центр заставлен столами. Среди трех десятков столов был и ее, Маринин. Поздоровавшись с подругами, которые успели явиться раньше ее, она проходит к своему столу. Стол — это не только рабочее место, это ее второй дом. Все тут было привычно и обжито; справа высилась стопка накладных; стояли флакон с клеем, коробка скрепок, ножницы и авторучка. В верхнем ящике в сторонке от бумаг зеркальце. Марина доставала его и, приладившись к утреннему освещению, поправляла прическу. Затем она брала бланк-заказ, который ей необходимо было исполнить сегодня, и принималась за работу.
Марина раскладывала книги согласно накладным и, связав стопки крест-накрест, относила их на стеллажи.
В полдень звонил звонок — обед. Отложив книги, Марина открывала самый нижний ящик стола; доставала оттуда стакан, ложку, ножик, пачку сахару: вынимала из сумочки бутерброды, принесенные с собой; съедала два три кусочка хлеба с сыром и бежала в коридор к автомату.
— Наташа! Ты пришла? — говорила мать озабоченно. — Открой холодильник. Там наверху кастрюля. Синяя, синяя! Достань, поставь на плиту. Бульон. Да! Разогрей и кушай. Я сегодня вовремя приду, не задержусь.
В пять вечера по тому же звонку Марина задвигала ящики стола, говорила «до свиданья!», вешала на место жетончик со своим личным номером и бежала домой.
От «Сокола» она шла теперь пешком, заглядывая по пути то в один, то в другой магазин. Домой возвращалась, неся сумку и авоську с продуктами. Отдышавшись, Марина переодевалась. Дома ее ожидала целая пропасть дел. А когда много дел, то в пеньюар не облачишься! Она набрасывала на себя легкий ситцевый халат, затягивала потуже пояс, обмотав его вокруг талии вдвое, и начинала хозяйничать.
Надо было прибрать квартиру. Утром Марина не успевала с уборкой, да если бы и успевала, все равно вечером приходилось убирать заново. За день Наташа все перевернет вверх дном. Матери дома нет; соберутся после школы у нее подружки; играют, клеят стенгазету; набросают на пол клочков бумаги, насорят. Прибираясь, Марина ворчит на Наташу, что она такая да сякая: балованная, не жалеет мать; но в душе Марина понимает, что ругать надо не дочь, а самое себя. Сама набаловала девочку — двенадцатый год идет, а она тарелку после еды ополоснуть не может.
Прибравшись, Марина готовит ужин, и они садятся с дочерью за стол. За ужином только и отдохнешь. Потому что после ужина она тут же торопится в ванную. Еще со вчерашнего вечера у нее замочено белье, надо переложить его в бак и поставить бак на плиту. Пока белье кипятится, Марина моет посуду. Потом стирает, согнувшись над ванной. Белья накапливалось больше, чем она предполагала. Прополоскав половину, Марина спешит уложить девочку; затем еще битый час стоит возле ванны, полоская и отжимая белье.
Развешивая на балконе белье, Марина глядит на ночной город.
Внизу бесшумно движутся троллейбусы, — полупустые, ярко освещенные; сверху, с балкона седьмого этажа, они кажутся уютными катерами, плывущими по черному асфальту. Но Марина знает, что это за химера такая — троллейбус, как она его проклинает каждое утро. В кинотеатре, что в парке, налево, окончился последний сеанс, и вся площадь и сквер, примыкающий к ней, заполнены людьми. Играет транзистор, напевают девушки. У кого-то есть жизнь и помимо работы; кто-то ходит в кино, в театр, в гости к друзьям. У нее ничего этого нет. Ничего, кроме коллектора да вот еще, пожалуй, кухни. Марина перестает развешивать белье. Вздыхает. Прошел день. Завтра будет другой. А там еще и еще. И все дни похожи, как окна, в которых погашены огни. Не было ни вернисажей, ни шумных банкетов, ни семейных вечеринок даже.
Белье все на балконе не поместилось. Марина возвращается на кухню; становится на табурет и развешивает девочкины платьица на веревках, протянутых над столом и плитой. Стоя на табуретке, она то и дело встречается взглядом с Олегом Колотовым. Марина нет-нет да и постоит, глядя на портрет. Постоит, поглядит, улыбнется…
В этой ее однообразной жизни, когда день за днем складывались в месяцы, а месяцы в годы, только мимолетные и всегда такие неожиданные наезды Олега приносили ей грустную радость.
13
Каждый раз Олег приезжал из какого-нибудь нового угла: то с Таймыра, то с Камчатки.
Целина отошла в прошлое, как отходит мода у женщин; непоседы, вроде Олега, вербовались теперь на север. Явится — промасленная телогрейка на нем, вытертый треух, кирзовые сапоги. Часом все это сбросит, купит новое одеянье, и совсем другой человек! Неделю Олег жил в Москве: наносил визиты Маковееву, друзьям, с которыми где-то в какое-то время сталкивался; потом ехал на курорт; с юга в Ленинград; и снова исчезал на год или на два.
Навещая Марину, Олег постоянно проявлял по отношению к ней разные знаки внимания. Покупал подарки, приглашал в кино и ресторан, иногда даже ночевал у нее. Но всякий раз держался предупредительно, как с женой своего друга. Хотя, судя по всему, он был изрядный ловелас. Иногда, подвыпив, Олег начинал хвастаться своими успехами у женщин. «Когда я работал водителем на персональной машине в Ленинграде, — рассказывал он, — была у меня девица. Шикарная! Очень любила наряды и быструю езду. С машиной хорошо. Привезу, бывало, утром шефа на работу, у него совещание. Значит, часа два ты ему не потребуешься. Звоню ей: так и так, дорогая, машина свободна! Подкатываешь к условленному месту. Дверцу нараспашку: пожалуйста! Через четверть часа мы уже за городом, на лоне природы. Шеф руководит, а я тем временем… Кхе!»