Разумеется, что человек, так следящий за собой, не может быть неаккуратным. Если Лев Михайлович обещал прийти в девятнадцать ноль-ноль, то в указанный час можно, не дожидаясь звонка, подходить к двери и распахивать ее. И, распахнув, вы увидите выходящего из лифта старика, коренастого, крепкого, с окладистой огненно-рыжей бородой.
Этот коренастый мужчина и есть дедушка Лева.
Да, в назначенный час Марина услышала, как хлопнула дверца лифта и кто-то стал скрести ноги, вытирая их о коврик. Она открыла дверь. Лев Михайлович, вытерев галоши, перешагнул порог, поздоровался (разумеется, без рукопожатия), поводил носом и, почуяв запах одеколона, стал не спеша раздеваться. Он снял шляпу, стянул вылинявшее от времени старомодное чесучовое пальто, затем нагнулся, сдернул галоши и поставил их на влажную тряпицу, постланную Мариной.
Олег и Марина молча и выжидательно наблюдали за Львом Михайловичем. Дед окончил раздевание и повернулся к ним, спокойный, лобастый, бородатый.
Олег выступил из-за спины Марины и, щелкнув каблуками, протянул Льву Михайловичу руку.
— Здравствуйте!
— Одну минутку, молодой человек… — у деда был приятный, рокочущий бас. — Мариночка, где можно помыть руки?
Марина провела отца в ванную.
В ванной долго лилась вода; наконец вода перестала литься, дверь приоткрылась и в щелку высунулась рыжая метелка дедовой бороды.
— Мариночка, каким одеколоном вы пользуетесь?
— На полочке, папа, стоят два флакона: «тройной» и «шипр». Пожалуйста, папа, бери, какой тебе больше нравится.
Лев Михайлович смочил руки одеколоном и, вытирая их носовым платком, вышел из ванной.
— Ну, а теперь, молодой человек, — обратился он к Олегу, — рад буду познакомиться!
Олег и дедушка Лева обменялись рукопожатиями. Затем Лев Михайлович обнял дочь и приложился к ее щеке бородой. Дед не был сентиментален, он не сюсюкал с внучкой, лишь справился о ее здоровье. Марина сказала, что Наташа здорова.
Льва Михайловича пригласили к столу.
Дверь в комнату, где накрыт был стол, толкнул Олег; Лев Михайлович, державший все время наготове платок, убрал его в карман.
Застолье было на редкость тихим и чинным. Все сидели важно, с умными лицами. Изредка размеренную беседу нарушал смех Наташи, которой скучно было со взрослыми. Но Марина быстро выставила ее из-за стола. Сразу же после картофельных котлет с грибами, приготовленных с мучным соусом (любимое блюдо Льва Михайловича), она подала девочке мороженое. Быстро покончив с мороженым, Наташа ушла в свою ком-пату.
Они остались втроем.
Все располагало к спокойной беседе: окна зашторены, телевизор выключен, люстру тоже не зажигали, чтоб не вызывать у Льва Михайловича лишнего раздражения. Зажжен был лишь торшер; его придвинули вплотную к столу, и мягкий свет пятном ложился на стол, заставленный хорошей, яркой посудой.
Марина очень хотела, чтобы Олег понравился отцу. Для этого она заранее рассказала Олегу все об отце и намекнула ему, как следует вести себя со стариком и о чем лучше с ним вести разговор.
Лев Михайлович — человек почтенный. В ранней молодости, когда ему не было и двадцати лет, он служил пулеметчиком в 6-й кавдивизии. Был ранен в ногу, вылечился. После гражданской работал и учился: сначала на рабфаке, затем, после успешного окончания рабфака, в Институте красной профессуры. Перед Отечественной войной директорствовал в одном из музеев. С этим музеем семья Северцевых и была эвакуирована в Саратов. Еще там, в Саратове, под влиянием нового знакомства с одним из профессоров местного университета Лев Михайлович увлекся астрономией. После возвращения в Москву отчасти из-за болезни, а в основном из-за склок и тяжб с Надеждой Павловной Северцев был вынужден оставить директорствование. Он получал приличную пенсию, жил на даче, в тиши.
Дача у Льва Михайловича большая; Серафима, сестра Северцева, занимавшая комнату внизу, едва справлялась с уборкой и кухней. Чтобы не испытывать одиночества, Лев Михайлович решил обзавестись помощницей. Он повесил объявление о том, что-де научному работнику требуется секретарь-машинистка. «Жилплощадь предоставляется, — значилось в объявлении. — Оплата по соглашению». Было это вскоре после войны — солдаток и незамужних девушек много. На это объявление сразу же откликнулось десятка полтора женщин с приличным образованием и из хороших семей. Лев Михайлович облюбовал себе одну из них. Ее звали Людой. Он предоставил ей комнату на втором этаже по соседству со своим кабинетом, и они занялись научными изысканиями.
Севернее вставал рано. Утром, пока его милая секретарша спала, Лев Михайлович копался в саду: окучивал смородину, прореживал и поливал клубнику. Около одиннадцати, позавтракав, Лев Михайлович уединялся со своей помощницей в кабинете. Северцев диктовал секретарше главы из своего трактата о вселенной. Работа эта (правда, с некоторыми перерывами, во время которых Людмила ездила на юг, к морю) продолжалась долго, лет десять. Однако не только издательские работники, но даже и самые близкие люди, даже Серафима Михайловна, родная сестра Северцева, убиравшая кабинет, даже она не видывала рукописи. Самые близкие посвящены были лишь в суть работы, в саму идею.
А идея состояла в том, что Северцев развивал дальше основную доктрину Коперника о гелиоцентрической системе мира. Северцев уверял, что он открыл существование множества галактик и со временем, опубликовав свой многолетний труд, обессмертит свое имя. Отсюда это стремление к долголетию. Лев Михайлович очень опасался заразиться какой-нибудь инфекционной желтухой или гриппом и умереть, не завершив гениального труда.
Может быть, Северцев уже давно завершил бы его, но все дело в том, что он никак не мог уладить отношения с секретаршей. Людочка, успевшая за десять лет изрядно надоесть ему, ленилась, не желала ни стенографировать, ни писать на машинке. А когда Лев Михайлович вздумал освободить ее, она обратилась в суд, и после долгой тяжбы суд вынес решение, согласно которому Северцев вынужден был предоставить ей жилплощадь на даче. Эта несносная фурия стала жить рядом, отравляя существование старику. Лев Михайлович нервничал, выходил из себя из-за частых скандалов с Людмилой. А годы шли, и вот уже седина в бороде и одышка, а главная работа жизни все еще оставалась незавершенной.
22
Олег знал все это, знал, что дедушка Лева — большой оригинал. Будучи от природы человеком острого ума, не лишенный в какой-то степени актерского таланта, Олег решил быть достойным Льва Михайловича: он начал игру в оригинала.
Олег малость выпил, конечно, не так, как с Акимом Акимовичем, и не коньяку, а шампанского. Выпил сам и заставил выпить Льва Михайловича, который очень следил за своим здоровьем и потому избегал употребления алкоголя. Выпитое вино придало Олегу храбрости; в манере его появилась игривость, а в словах и суждениях необычайная легкость.
Колотов сидел на своем излюбленном месте, с торца стола и, дымя сигаретой, поглядывал на Северцева. Во взгляде его и в той поспешности, с которой он отвечал на каждую реплику Льва Михайловича, была выражена почтительность. Однако за этой внешней почтительностью нет-нет да и сквозила плохо скрываемая ирония.
— Наша наука, особенно за последнее десятилетие, совершила великий скачок, — сказал Олег, продолжая разговор, возникший еще в самом начале беседы. — Телевидение, ракеты, спутники…
— Я бы не сказал так: великий, — возразил Лев Михайлович. — Кое-чего добились наши инженеры. Но инженерия — это, мой юный друг, еще не наука.
Северцев сидел в некотором отдалении от стола. Он сидел так, в некотором отдалении, потому что к шестидесяти годам у Льва Михайловича был уже изрядный животик. Судя по всему, дедушка Лева любил поесть вдоволь. Серая, грубого сукна толстовка сидела на нем свободно, а узенький ремешок, которым был подпоясан Лев Михайлович, затянут чуть-чуть, для виду. Ремешок то и дело соскакивал с живота, вернее, скатывался вниз, и дедушка Лева изредка подправлял его руками.
Под стать всей могучей его фигуре была и голова: она не сидела, а п о к о и л а с ь на широченных плечах. Огненно-рыжая борода, которой Лев Михайлович очень гордился и которую втайне холил, расчесывая и брызгая духами, широченным веером расходилась во все стороны. Когда он наклонялся, чтобы взять еду вилкой, борода касалась стола. Проглотив кусочек картофельной котлеты, начиненной грибами, Лев Михайлович гладил пухлой ладонью бороду и усы и снова устремлял свой взгляд на собеседника. При каждом взгляде старика Олег спешил отклониться назад — его поражали широкий лоб и обилие растительности. Несмотря на годы, волосы у Льва Михайловича были густые и слегка курчавились; борода — лопатой; брови — широченные, сросшиеся на переносице. И из-под этих рыжих бровей цепко и пристально выглядывали черные зрачки глаз.
— А полет человека в космос! Разве это не говорит о достижениях науки? — настаивал на своем Олег.
— К этому эксперименту, можно сказать, ученые мало причастны, — Лев Михайлович собрал бороду в ладонь и, погладив, вновь распушил ее. — Отрегулировать и запустить ракету — дело инженеров. Наука — это теория, мой юноша! Наука должна опережать развитие инженерной мысли. В этих экспериментах с ракетами мы пользуемся пока идеями Циолковского. А нам пора заглядывать вперед.
На лице Олега кротость и внимание. Он изображал послушного и очень смышленого ученика. Все это очень нравилось Льву Михайловичу, и он продолжал свою лекцию:
— В своем проникновении в космос мы зачастую действуем без достаточного научного обоснования. Наука уже сегодня должна дать четкое объяснение галактике: ее пространственности, происхождению и возрасту планет, законам их движения. Между тем во всей мировой науке изучение проблем галактики находится в запустении. Есть ряд интересных работ у французов. Но французы — они популяризаторы. У американцев ничего нет. Американцы полностью во власти практицизма, во власти инженерии. Да-да! А объяснение галактики — это не дело инженеров, это предмет философии. Философия — мать всех наук. Она подготавливает скачки вперед. Гегель с его «отрицанием отрицания» открыл дорогу не только Марксу, но Эйнштейну. Его теория относительности осветила путь науке на сто лет вперед.