охудела. Пью, пью воду — только пот с меня градом. Каждый день пишу домой: папа, вызволяй!
— И что же папа? — спросил Кудинов.
Она снова пошла, будто не слыхала вопроса. Но тут же обернулась, глянула на него, и Кудинов увидел ее профиль, и в профиль лицо ее показалось ему красивым: высокий лоб, округлый подбородок, четкий рисунок губ.
— Ах, папа! — подхватила она. — Папа у меня серьезный человек. Начал войну сержантом, а закончил ее — майором. Сейчас — директор МТС в Заокском. Пишет: «Ничего, дочка, привыкай. Три года проработаешь, как положено, вернешься». Ну, зиму я ничего — отработала. Зимой там терпимо. Пришла весна — и начались мои несчастья: я заболела. Свалил меня жар. Не поверите — сорок! Пришла женщина, участковый врач, осмотрела меня, послушала и, ничего не сказав, убежала. Гляжу, через четверть часа подкатывает какая-то странная машина. Сестра и еще две женщины-санитарки с носилками. «Больная, — говорит сестра, — нам приказано доставить вас в изолятор. У вас — тиф»… Я снимала комнату у старушки узбечки. А она растила троих внуков, оставшихся от сына, погибшего в войну. Старуха всполошилась, запричитала по-своему и побежала куда-то. Я пластом лежу. Но все же собрала всю волю, приподняла голову с подушки и говорю: «В тифозный барак не поеду. Хотите — берите силой». Если б санитарами были бы мужики, они, может, и надели бы на меня рубаху такую, с зашитыми рукавами. Но санитарами были бабы. Сестра им командует: берите, мол. А я как тигр от них отбиваюсь. А может, и жалко им стало меня. Только вижу: повернулись они и уехали.
Забылась я. Проснулась, в мазанке тихо. Чую, отпускает меня. Температура начала спадать. И такая усталость навалилась, словно я сутки целые камни ворочала… — Эльвира помолчала, вспоминая, а может, и не договорила. — Гляжу, входит еще один врач. Оказывается, хозяйка тайно от меня побежала еще за одним врачом. Ну, я приподнялась — простыня подо мной вся мокрая, хоть выжимай. Он послушал меня… Только глянул в глаза, — сказал со вздохом облегчения: «Малярия»… Все ж упекли меня в больницу. Стали хиной пичкать. Я глотаю хинин, пожелтела вся, а болячка-то меня не отпускает. Как вечер — так трясет, и ни в какую. Ни аппетита у меня, ни силы, какая была. Сама себе стала противна. Приходят сослуживцы мои, из райфо, фрукты приносят, сладости разные. А у меня в тумбочке — старых еще полно. Аппетита нет. Лежу на койке, смотрю в потолок, думаю: «Этак не выживу я три года-то!» Высохла вся. Ноги — ну, как палки стали… Да так — целый месяц. Вылечили, стали из больницы выписывать и диагноз мне в справке указали. А в конце, как принято, рекомендации к продолжению лечения. Гляжу я на эту бумагу и глазам своим не верю. А там черным по белому написано: «Необходима перемена климата»… И вот я снова в Заокском. Полгода лишь у мамки родной прожила, а юбка старая на мне уже не сходится.
Эльвира замолкла. Видимо, она считала, что для первого раза — достаточно. А может, виной тому была дорога: в низине, на дне высохшей старицы, ракитовые ветви смыкались шатром, и идти здесь пришлось согнувшись. Стежка была узкая; илистая почва не просыхала даже летом, в знойные дни, и теперь то и дело приходилось обходить лужи.
Игорь шагал, стараясь не наступать на след, который оставляли на рыхлом песке ее маленькие, аккуратные боты. «А она в общем-то ничего! — думал он. — Вот уж никак не скажешь, что ноги у нее как «палки». Ноги как ноги — красивые, сильные».
Старица соединялась с рекой возле дома бакенщика. Береговой откос был тут высокий, песок сыпался, оседал под ногами. Эльвира поскользнулась, чуть не упала.
— Ой! — вскрикнула она, скользя вниз.
Игорь поддержал ее, ухватив сзади за талию. Вышло как-то неловко, словно он хотел ее обнять. Эльвира, скользившая вниз, остановилась, повернулась к нему. Она, видимо, уловила на его лице то выражение, с каким он еще миг назад наблюдал за ней. Эльвира вспыхнула, лицо ее зарделось, но она ничего не сказала. Отстранив его руки, она еще упрямее стала взбираться на косогор.
Поборов растерянность, Игорь шустро вскочил на бровку, протянул ей руку.
— Держитесь крепче! — крикнул он.
Эльвира, не раздумывая, ухватилась за протянутую руку. Ладонь у нее была крепкая, и ухватилась она за его руку доверчиво — так подают руку лишь давно знакомому человеку.
10
Игорь был тогда молод и, как все молодые люди, очень дорожил своей свободой.
«Все-таки всякая женщина, — рассуждал он, — связывает мужчину, особенно нашего брата художника».
До появления Эльвиры Кудинов был свободен, как птица. В обед он являлся в столовую в том же самом одеянии, в котором был на этюдах: в спортивной куртке, в кирзовых сапогах. Если шахтер и его жена уже сидели за столом, он бросал им: «Приятного аппетита!» — садился, обедал и уходил в свой коттедж, который он называл про себя к е л ь е й. После обеда он читал или «Всеобщую историю искусств», которую всегда возил с собой, или воспоминания Репина, бывшие тогда в моде.
Ужинал он всегда в одиночестве, так как приходил в столовую уже после того, как все поужинают.
На этот раз, торопясь к обеду, Игорь почему-то нашел, что рубашка у него грязная, мятая. Он достал из чемодана новую, белую, принарядился, тщательно вымыл руки и долго вертелся перед зеркалом, причесывая и приглаживая жесткие вихры и бородку, которую он тогда только что начал отращивать.
Сначала Кудинов относил это к своей стеснительности, а затем привык: самому хотелось быть перед Эльвирой аккуратным, прибранным. Все-таки он — художник! Но самое удивительное было в том, что и Эльвира не хотела ему ни в чем уступить и тоже являлась в столовую нарядной, свежей; блузка тщательно выглажена, волосы волнами вьются по плечам.
Игорь ел теперь не спеша, то и дело поглядывая в сторону Эльвиры. За столом они говорили мало. Но если он управлялся с едой раньше ее, то что-то мешало ему бросить обычное: «Приятного аппетита!» — встать и уйти. Теперь Игорь ждал, пока поест Эльвира, и они поднимались из-за стола вместе.
— Вы опять убежите в свою келью? — спросила она.
— Да. Мне осталось совсем немного дочитать.
— А что вы читаете, если не секрет?
— У меня свое. Я читаю Репина.
— Никуда не убежит ваш Репин, — сказала Эльвира, беря его за руку и улыбаясь, чтобы он знал, что она шутит. — Давайте-ка лучше сыграем в домино.
— Что вы! Сидеть час в прокуренной комнате!
— Ну и что же… — Лицо ее было особенно мило в эту минуту, когда она упрашивала его. — Ну, Игорь, хоть одну партию!
Игорь считал, что играть в домино пошло. Это значит — убивать зря время, которого и без того не хватает ему для работы.
Но Эльвира посмотрела на него с такой надеждой, что он согласился. Согласился потому, что игра давала возможность повнимательнее вглядеться в лицо Эльвиры. И не только в лицо — ему вообще хотелось понаблюдать за ней. Ведь именно в игре нагляднее всего проявляется характер человека: азартен ли он, или, наоборот, флегматичен. Скрытный ли, или покладистый и компанейский?
В домино играли все отдыхающие. Играли всюду. Солнечным днем — на улице, на столах, спрятанных в парке под деревьями; вечером или в дождливую погоду — на террасах, в клубе, в каждом корпусе. Но самые горячие, нетерпеливые игроки з а б и в а л и козла тут же, на террасе столовой.
Игорь знал в лицо всех, кто играл. Случалось ему, правда редко, пережидая дождь, наблюдать за отчаянной игрой супермастеров, игравших н а в ы с а д к у и н а п е т у х а. Скучившись возле стола, за которым сидели игроки, стояли болельщики. Зевак почему-то всегда было много, но желающих кричать петухом находилось мало.
Теперь за столом сидели: шахтер, их сосед, со своим другом, шофером, — рослым малым с бабьим лицом, который к тому же попивал; противниками их были двое железнодорожников в черных форменных фуражках, — этих людей Кудинов раньше не видал.
— Чур на высадку! — крикнула Эльвира, подходя к столу.
— На высадку! — подхватили толпившиеся за спинами игроков болельщики. — Кто проиграет, залезай под стол и кричи петухом!
Ждать пришлось недолго. Их сосед-шахтер все никак не мог сбыть с рук д у б л и. Они постоянно оставались у него, и шахтер со своим напарником проиграли. Шахтер и его напарник сняли пиджаки и на четвереньках полезли под стол. Но кукарекали не очень громко, для виду. Однако зевакам и этого было достаточно: важен был предлог для потехи.
Игорю к у к а р е к а н ь е это было противно; противен был и смех толпившихся возле стола зевак — молодых парней и стариков. Но отступать было уже поздно, и они с Эльвирой сели. Они сели, и Эльвира привычно протянула руки к косточкам, которые неторопливо помешивал железнодорожник.
— Разбирай! — он прикрыл ладонью свои, а все бросились разбирать оставшиеся.
И Кудинов взял свои фишки. И когда он устроил их у себя на левой ладони, увидел, что игры у него никакой нет. Было, правда, у него три единички, но с дублем, которым он тут же и пошел. Однако когда он пошел, Эльвира тотчас же пристально посмотрела на него и улыбнулась, У молодого железнодорожника, сидевшего слева от Игоря, было хорошее настроение. Он выставил сражу же о д и н — т р и . Игорь догадался, что у него было много троек. Поэтому у него и было хорошее настроение, и он то и дело весело повторял: «Кто-то закукаречет у нас петухом!» Эльвира тут же закрыла тройку, выставив т р и — п я т ь, и в тон железнодорожнику сказала: «Кто-то закукаречет!..»
Игорю ничего другого не оставалось, как только внимательно следить за выражением Эльвириного лица и, по возможности, угадывать ее настроение. И он смотрел.
Эльвира то задумывалась, прикидывая, какие костяшки вышли, какие на руках, и лицо ее с широко расставленными глазами было строго-задумчиво; то улыбалась какой-то своей мысли. Игорь смотрел на это лицо и думал: сколько же лет Эльвире? Она, пожалуй, постарше его. Ей, наверное, двадцать семь. Да-да: двадцать семь! Вон морщинки под глазами и возле губ, — и вообще…