Но вот Эльвира приняла какое-то решение и вдруг, резко взмахнув своей красивой кистью, ударила косточкой по столу. Стукнула, открыла карту, улыбнулась, словно спрашивая: так? Игорь увидел карту: она снова пошла по п я т и. Кивнул головой: так! И тогда, помогая ей, он тоже вошел в азарт и стукнул, выставил пятерку. Карта оказалась кстати — ее-то и ждала Эльвира. Она вдруг засияла вся, радостно приподняла брови, и он, не спускавший с нее глаз, мысленно укорил себя: «Скажешь тоже — двадцать семь. Дурак. Надо спросить у нее. Она, небось, ровесница мне».
Кудинов подумал: ее надо писать. Она создана для полотна — с этим живым лицом, с серыми глазами. Иногда он настолько погружался в свои мысли, что не замечал того, что все сидят и ждут его хода. Игорь торопливо ставил заранее приготовленную фишку, а сосед-железнодорожник тут же «забивал» ее и все время подначивал: «Кто-то закукарекает у нас петухом!» Но говорил он это уже с меньшим энтузиазмом, чем вначале. А Эльвира, наоборот, все громче, все увереннее кричала: «Кто-то сейчас запоет! Запоет!» — и азартно стучала косточками.
Эльвира замечала, что Игорь наблюдает за ней, за выражением ее лица. Она, как женщина, догадывалась, о чем он думает, но вида не подавала. «Запоет! Запоет!» — восторженно повторяла она, бросая быстрый взгляд на Игоря. И вдруг — стук! — ладонью по столу:
— Все, считайте очки!
Железнодорожник, сосед Кудинова, от неожиданности разинул рот. Куртку свою черную с алюминиевыми пуговицами снимать не стал, как сделал шахтер, — а так и полез под стол в узкой куртке. Он закукарекал, и все закричали на его напарника, требуя, чтобы они кукарекали вместе.
Эльвира, довольная, смеялась.
На смену железнодорожникам села еще одна пара. Игорь не раз видел их за этим столом и понимал, что это профессионалы. Игра была трудная: у Игоря оказалось три д у б л я — и все большие. Когда он выставлял их — один за другим, — Эльвира одобрительно кивала головой: так, мол, так, ты только не мешай моей игре!
И он не мешал, и они снова выиграли.
С каждой партией азарт все возрастал; все больше и больше становилось желающих сразиться с ними. Игорь понимал, что все дело случая, но остановиться, сказать: «Простите. Хватит» — он уже не мог. Может, он-то бы и мог, но Эльвира всякий раз, когда под столом кричали петуха, сдержанно говорила новым соперникам:
— Мешайте!
И они мешали косточки, брали, и Эльвира брала, зажимала их в ладони и слегка улыбалась Игорю: разделаем и этих, что ли? И щурилась, прикидывая, как может сложиться игра.
Однако недаром говорится: как ни долго вьется веревочка, а конец у нее бывает. Подобралась пара молодых шахтеров — страстных, расчетливых игроков, а может, и умеющих шельмовать. Игорь не знал точно, не замечал, чтобы они подмигивали друг другу или шептались. Знал только, что не то пятую, не то шестую партию (он уже сбился со счета) они с Эльвирой проиграли.
— Ну, ладно, так и быть: под стол пусть лезут, но без кукареканья! — сказал рябой и, видимо, добрый по натуре шахтер.
— Нет уж — уговор дороже денег! — возразил его напарник.
— А мы не отступники! — заносчиво отвечала Эльвира.
Она отодвинула стул, на котором сидела, подобрала бахрому скатерти, свисавшую почти до пола, и, пригнувшись, на четвереньках скрылась под столом. Это было гадко, унизительно, однако Игорь тоже согнулся в три погибели и пополз. Его душила злоба на себя за то, что он смалодушничал, уступил бабе, согласившись на игру. Он был так обескуражен своим поведением, что не сразу в темноте увидал Эльвиру — они столкнулись лоб об лоб.
Игорь был мрачен, Эльвира же, наоборот, смеялась так, что он видел ее зубы; глаза ее блестели, и все лицо пылало от озорства. Она поцеловала его влажными и теплыми губами в щеку.
— Это вам награда за ваше геройство… — шепнула Эльвира и громко выкрикнула: — Ку-ка-ре-ку!
11
Теперь уж Игорь нигде не ощущал спокойствия, уравновешенности, без чего, по его понятию, не могло быть творчества. Даже на этюдах, при полном одиночестве, его не оставляло ощущение какой-то неловкости за все, что он делал, говорил, как вел себя. Нет, Эльвира не навязывалась с ним на этюды. Для этого у нее хватало такта. Она не уподоблялась всякого рода бездельникам, которые сами ничего не делают и людям мешают работать. Таких людей немало. Игорь их терпеть не мог. Они его раздражали. Встанут за его спиной трое-четверо подобных зевак и стоят, наблюдая за тем, как он наносит мазок за мазком. Обернувшись, Игорь говорил, не скрывая раздражения: «Вы мне мешаете! Что у вас, другого дела нет, как только мешать людям?!» После этих слов зеваки уходили. Даже дети уходили! И Эльвире он не постеснялся бы сказать, если бы она вот так же стояла за спиной.
Но она не стояла. Она была ненавязчива.
Утром, расставаясь у крыльца столовой, Игорь бросал небрежно: «Ну, пока!»
— Пока! — Эльвира на прощанье махала ему рукой. Она даже не спрашивала, куда он пойдет сегодня — на Оку или в деревню.
Ушел — и ушел.
Кудинов забегал к себе в коттедж, брал этюдник и уходил. Он нарочно уходил подальше — в луга или в деревеньку, раскинувшуюся по косогору. И там, затерявшись за деревенским забором, он расставлял этюдник и стоял возле него час-другой, наслаждаясь тишиной и покоем деревенской улицы. Было бабье лето, и все — от малого и до старого — копали в поле картошку.
Но вот время приближалось к обеду. Игорь уже поглядывал на часы: половина второго. Он спешил закончить этюд или начинал прикидывать, на чем ему остановиться, чтобы завершить работу завтра.
Как-то раз, едва он приготовился сложить этюдник, откуда ни возьмись — Эльвира.
— Игорь! — крикнула она ему с опушки леса и помахала рукой. В руках у нее был букет осенних цветов, обрамленных листьями клена, очень живописными в эту пору. — Обождите! Пойдемте вместе!
Кудинов оставил работу, поджидая Эльвиру. Она легко перепрыгивала через кочки и колеи старых дорог, которые когда-то вели в деревню. Эльвира подошла, шумная, запыхавшаяся, от нее так и веяло запахами леса, земли и еще бог знает чем веет от молодой, счастливой женщины.
Эльвира смотрела на этюд; Игорь не спускал с нее глаз. Он ждал, что она скажет. Но она ничего не сказала, даже обычное свое «Похоже!» Может, она уже знала, что для художника это — похвала небольшая. Но ему нужна была даже и эта, небольшая похвала, и он не спускал с нее глаз. «И кому интересны эти покосившиеся плетни и заросшие осокой пруды? — говорил ее взгляд. — Лучше бы поглядел на меня: какая я хорошая!» Его взгляд ответно говорил: «Да, хорошая. Но я тебя боюсь». И, произнеся в мыслях эти слова, Игорь тотчас же изменился в лице, изображая крайнюю занятость.
— Еще один мазок! — сказал он и начал торопливо и нервно работать кисточкой, будто в самом деле в этих последних мазках и заключены все тайны этюда. Потом Игорь долго, словно испытывая ее терпенье, протирал тряпицами кисти. Эльвира спокойно наблюдала за ним, словно бы говоря: пожалуйста, она хоть целый час простоит, поджидая его, если ему так хочется.
Наконец Игорь сложил этюдник и пристроил ремень на плечо.
— Все. Пошли, — бросил он.
Пыль на проселочной дороге мягкая, как пудра. Как-то раньше — в своих-то тяжелых кирзовых сапогах — Игорь не замечал этого. Теперь же, когда он шел рядом с Эльвирой, пылить не хотелось. Игорь свернул на обочину. Обочина густо поросла ромашкой и мышиным горошком. От ромашки, как всегда в середине сентября, остались лишь сухие стебли да пожухшие пуговки цветов, опутанные паутиной. Но мышиный горошек цвел своими голубоватыми глазками.
Игорю мышиный горошек нравился. Однако Эльвира, остановившись, безжалостно сорвала его цепкие нити с побегов цикория, и стало видно, что и цикорий еще цветет.
— Вам нравится этот цветок? — указала она на цикорий, — Нет? А мне очень нравится. — Эльвира сорвала куст цикория и дополнила им свой лесной букет.
За покосившимися плетнями женщины выбирали картошку. По дороге, обгоняя Игоря и Эльвиру, проплыл грузовик. Кузов был доверху наполнен картофельными клубнями, которые казались на солнце янтарными.
— Ох-хо-хо! — вздохнула Эльвира. — Как бежит время! Уже две недели, как я тут бездельничаю. А кажется, что это было вчера: Лена, наша диетсестра, подвела меня к столу. «Игорь Николаевич, можно за ваш стол посадить новенькую?»
Кудинов очень хорошо помнил, как появилась Эльвира, и он сказал:
— Да, две недели.
— А вы давно тут?
— Скоро будет месяц. Я не первый раз тут и живу по три-четыре срока.
— О, вот вы небось, картин-то понаписали! И вам не надоедает? А мне Лена вас хвалила. Говорит: «Я тебя сажаю за стол к очень хорошему человеку. Он — художник, все работает. Ты уж не надоедай ему своей болтовней. А то я знаю тебя: ты любого заговоришь! Надоешь Игорю Николаевичу, и он перестанет к нам ездить. А то он каждый год — весной или осенью, но обязательно у нас бывает».
— А вы откуда знаете диетсестру?
— Лену-то?! Да мы с ней в школе за одной партой сидели! Она наша — заокская. Только я после десятилетки в институт пошла, а Ленка сразу же вышла замуж. Хороший такой парень попался — морячок здешний, страховский. Войну всю прошел. Вернулся в деревню, а тут — самое разоренье. Повертелся он год-другой, — устроился в Заокске на тарный завод. Тут и повстречал Ленку. Женились они, — а жить где? Тогда они сюда, в дом отдыха, устроились: Лена официанткой, а Костя истопником. Комнату им дали; ребята пошли…
Шагая проселком, Игорь со смятенным чувством слушал этот рассказ. За ним стояла подкупающая простота жизни, людских отношений, взглядов, понятий. Но самое удивительное — у Эльвиры не было ни тени зависти к подруге, которая уже прочно устроена, имеет семью — детей, мужа, огород, хозяйство. Эльвира рассказывала с юмором, и Кудинову это нравилось.
— Спасибо. А я не знал ничего о Лене, — признался он.
— Да вы ничего не видите! — сказала Эльвира. — «Приятного аппетита!» — и побежал. Вам даже на меня взглянуть некогда.