Игорь писал и уже почти не слышал рассказа Эльвиры. Он улавливал лишь самую суть. Воевода, понятно, разозлился: приказал взять пещеру штурмом.
Бой был короткий. Обессиленные разбойники были перебиты. Одни уверяют, что их атаману, Улаю, удалось скрыться в лесу, а по другим рассказам — Улай был схвачен, закован в кандалы и доставлен царю в Москву, Улай не стал просить прощения у царя и был казнен…
Сколько видится за этой легендой! — думал Игорь. Да, надо писать обыкновенное, сегодняшнее, но чтоб в каждом твоем полотне, в каждом этюде присутствовало вот это: история великого народа…
14
Они поднялись на самый верх Улая.
На вершине неширокой полосой росли мрачные сосны. Кроны их на фоне голубого неба казались черными. Но за этим хохолком соснового бора неожиданно открылись старые березы. Как положено всем долгожителям, березы горбатились, отрастили сучья, которые свисали, почти касаясь земли. В тени этих берез четкими рядами темнели посадки. Сосенки — ростом по плечи — дружно тянули кверху свои молодые, отросшие за лето побеги.
На поляне, освещенной солнцем, было очень хорошо: безветренно, гулко и чуточку пустынно, как бывает в лесу лишь осенью.
Игорь остановился передохнуть среди молодых деревьев, испускавших смолистый дух: все-таки подыматься вверх с этюдником было нелегко.
— О, сосны! — воскликнула Эльвира.
Казалось, подъем на гору нисколько не утомил ее. Наоборот, она лишь раскраснелась, посвежела от ходьбы.
— Здесь должны быть маслята. Обязательно! Так, сейчас посмотрим… — Раздвигая руками колючие ветки, Эльвира пошла вдоль посадок и вдруг радостно воскликнула: — Игорь! Идите, поглядите!
Смахивая ладонью выступивший на лбу пот, Игорь подошел к Эльвире. Она ждала его, и как только он подошел, приподняла с земли разлатую ветку. Там, в тени этой ветви, на земле, усыпанной рыжей хвоей, росли маслята: штук пять. Правда, грибы показались ему старыми: у них были слишком большие шляпки и поникший, дряблый вид.
— Видите! Что я говорила?!
— Какие это грибы?! Старые!
— Ничего: если есть старые, найдем и молодые! — Эльвира смотрела на него с видом победительницы.
Глаза у Эльвиры блестели, губы — полуоткрыты. Она была хороша в эту минуту: в одной руке — корзина, а в другой — сосновая ветка. Обычно робкий и рассудительный, Игорь поддался соблазну: обнял ее и поцеловал.
Она отстранилась; сказала спокойно: «Не надо!» Игорь стоял, ожидая, что она взглянет на него. Но Эльвира подхватила корзину и пошла меж посадок.
Кудинов не пошел за ней: ему нужно было побыть одному — успокоиться, обдумать то, что произошло. Он шел стороной, но краем глаза не упускал ее из виду: она то нагибалась, заглядывая под деревья, то выпрямлялась и шла, и, наблюдая за ней, Игорь удивлялся ее спокойствию. Ему-то казалось, что в его жизни случилось что-то очень важное.
Правда, доводилось и раньше оставаться ему вдвоем с девушкой…
Была в их группе смазливая украинка Таня Остапенко. Она ничего не смыслила в колорите, но зато у нее всегда были очень хорошие, импортные краски и кисточки. Хотя не в кисточках дело — не с них все началось. Таня была черноглаза, черноброва, волосы заплетала в косу, — одним словом, она нравилась Игорю. Он не раз провожал ее домой и целовал даже — так же робко, как теперь Эльвиру.
Эльвира вон спокойна, думал он, наблюдая за ней. А Таня воспринимала все так серьезно, что, когда Игорь поцеловал ее, она тут же пригласила его к себе домой. Как раз нашелся и предлог. Таня аккуратно конспектировала все лекции. Пожалуй, только у нее одной из всей большой группы были лекции Колпинского по древнему искусству, и теперь, при подготовке к экзамену, они были очень нужны. Таня под всякими предлогами не приносила их в институт, а когда Игорь стал настаивать, умолять ее, она сказала: «Приходи ко мне в воскресенье, часа в два».
Игорь пришел ровно в два. Остапенки жили в новом доме на Садовой. В подъезде дежурила лифтерша. Она подозрительно осмотрела Игоря: не первой свежести рубашка, стоптанные ботинки, брюки, которые он не помнил, когда и гладились… Игорь и сам будто впервые увидел себя под пристальным взглядом лифтерши — и покраснел.
— Вы к кому? — спросила лифтерша.
Он назвал Таню, и тогда лифтерша подобрела лицом и спросила, договаривался ли он раньше о своем визите; Игорь заносчиво сказал:
— Да!
— Прошу вас! — сказала лифтерша и проводила его наверх, до самой двери квартиры Остапенков и ждала, пока ему не открыли.
Дверь открыла сама Таня. Она радостно воскликнула: «О, Игорь!» — и засуетилась, помогая ему снять пальто. Когда Игорь вешал на крючок свое старенькое «деми», то увидел рядом с хорошеньким Таниным плащом новую шинель с генеральскими погонами. Он смутился, но вида не подал. Таня, привычно шагая по мягким коврам, провела его в комнаты. В гостиной был накрыт стол. Значит, Таня пригласила его к семейному обеду.
Игорь чувствовал себя очень скованным, просто — потерянным. Особенно перед ее отцом — не старым еще генералом.
За столом Остапенко-отец завел разговор об искусстве. Оказывается, генерал был начальником эшелона, в котором везли Дрезденскую галерею. В то время еще никто не знал об этом — о том, что полотна «Дрезденки» находятся у нас, и Игорю рассказ генерала был интересен, но он так стесненно чувствовал себя, что многое из этого рассказа теперь не помнит. Игорь только и думал о том, чтобы поскорее кончился обед. Тогда можно было бы встать из-за стола, сказать: «Спасибо!» — и, сославшись на занятость, поскорее взять Танины конспекты и уйти.
Он так и сделал: взял конспекты и ушел. Через день-другой он вернул Тане ее исписанные крупным почерком тетради; и так случилось, что Таня не звала его больше к себе, и он не провожал ее домой и не целовал ни разу более. На четвертом курсе Таня вышла замуж, вскоре взяла на год академический отпуск (ожидалось прибавление семейства), и Кудинов на какое-то время потерял ее из виду. Игорь знал только, что живописца из нее не получилось. Иногда он встречал на выставках ее картины — мрачные, бесцветные, — но подписанные полностью: Домахина-Остапенко. У нее было двое детей, и по виду она была счастлива.
Вспомнив теперь Таню, Игорь подумал об Эльвире: как она отнесется к его поцелую? Иногда, когда сосняк был редок, он видел ее. Она шла — внешне очень спокойная: нагибалась, заглядывала под елочки, иногда задерживалась, чаще — нет, и по этим движениям ее он понимал, что грибов она не насобирает.
Наконец он потерял ее из виду. Он слышал только, что Эльвира пела:
Цвели в лужках цветики, да поблекли;
Любил меня миленький, да спокинул…
Голос у нее был грудной, глубокий, но не слишком сильный. Но она знала слова песни, и Игорь прислушивался к ним.
Ему песня не очень нравилась — она казалась ему псевдонародной, и то, что ее пела Эльвира, настораживало. «Девушка она хорошая, но в годах, — думал теперь Игорь, — ей замуж пора. Целоваться с такими девицами опасно».
Они далеко уже зашли в глубь леса. Березы тут были совсем дряхлые. Ветер расчесывал их гибкие побеги, относил их в сторону. Молоденькие сосенки в тени вековых деревьев росли споро, шустро тянули кверху свои колючки. Игорь, глядя на эту красоту, все время думал о чем-то грустном, до конца не понятом: о старости и молодости, о себе и о матери, которая вот так же дряхла, как эти деревья; думал о том, что какая-нибудь из этих берез скоро упадет, а сосенки подымутся ввысь, и станет на этом месте бор.
— Эльвира! — крикнул он.
— Тута! — отозвалась она.
— Я постою на поляне! — сказал Игорь. — Мне нравятся эти березы. А вы походите рядом.
— Мне тоже нравятся эти березы, — откликнулась она. — Хорошо: постойте, порисуйте, а я пособираю грибы. Только вы откликайтесь на мой голос, чтоб я не заблудилась.
— Хорошо, я буду кричать: эге!
Игорь неторопливо разложил этюдник, как всегда, оценивая место. Для этюда надо выбрать т о ч к у, чтобы пейзаж смотрелся. Летом, конечно, предпочтительнее встать в тени, но теперь солнце было скупо, ласково, пригревало не очень сильно, и Кудинов решил расположиться посредине поляны.
Было приятно, щурясь от света, возиться с этюдником, прилаживать картон. Устанавливая картон, Игорь пожалел, что не взял с собой холста. На холсте можно было бы написать этюд и начисто. А теперь придется писать эскиз.
Приладив картон, Кудинов быстро набросал общий контур эскиза. Две березы, склонившиеся ветвями к самой земле, а между ними — молодые посадки: сосенки и ели подняли кверху светлые побеги-свечки. Он уже разбавлял краски на палитре, когда вдруг ему пришла иная мысль: почему две березы? И снова где-то стучалась мысль о матери: мать одна-единственная на свете. У каждого человека она — одна. И Родина у каждого одна…
Может, и не совсем так думал Игорь. Но в мыслях его незримо присутствовал рассказ Эльвиры об Улае. Именно в таком месте — месте, овеянном легендами, и могла расти такая величавая береза. Улая-то самого она, может быть, и не помнит: молода. Но наполеоновских солдат, которые рыскали в этих местах, она застала уже. И немцы тоже не могли подступиться к ней. Их остановили вон там, на левом берегу, под дубами. Они засыпали дерево минами, стреляли по нему из дальнобойных орудий, но береза стоит как ни в чем не бывало, раскинув в сторону ветви.
От сознания, что он нашел правильное композиционное решение, ему работалось очень легко.
Игорь писал, останавливаясь лишь затем, чтобы, отойдя шага два назад, оглядеть написанное: не искажена ли перспектива, верно ли передан цвет.
— А-у-у! — кричала Эльвира.
— Эге! — негромко откликался он; откликался, не напрягаясь: Эльвира не отходила далеко, временами даже слышно было, как она напевала…
Освещение изменилось; Кудинов очутился уже не на свету, а в тени; в тени оказалась и крона березы, которую он писал. Игорь решил, что при изменившемся освещении писать не следует: лучше приехать сюда еще раз и докончить. Давая время подсохнуть краскам, он не стал снимать картон с этюдника; отошел в тень березы, закурил. Затянувшись горьковатым дымком сигареты, он крикнул громче, чем раньше: