И вдруг «Венера с зеркалом»! Какой вызов инквизиции! И какой при этом такт художника: лица ее мы не видим. Лежит женщина. Чарующее, прекрасное тело. Мы видим ее только в зеркале, которое она держит в руках. И главное: она никакая не Венера, а самая обыкновенная, земная женщина. Поглядите еще раз на нее — ничего идеального. А в нашем воображении — это идеал. Но искусство для того и существует на свете, чтобы воссоздать идеал человека. Этим оно облагораживает, делает нас лучше.
— Не знаю: у этих великих только одни «Мадонны» да «Венеры», — со вздохом сказала Эльвира. — Я не берусь судить — я мало смыслю в этом. Но мне кажется, что человека можно нарисовать и в быту, и в труде, и в одежде. У нас там, в Заокском, девчата-штукатуры, молоденькие такие, только из ФЗО, школу-двухэтажку отделывали. Сядут они на бревнышко в полдень, обедать. Чистят яйца, пьют из бутылок молоко. А я на них смотрю в окно — любуюсь: до чего же хороши! Сами в перепачканных известью комбинезонах, а личики у всех такие молодые, да все разные! Нарисуйте — это ли вам будет не искусство?!
Игорь пожал плечами, «может быть» буркнул, но спорить не стал. Что-то его настораживало в этих рассуждениях Эльвиры. В ее понимании искусства чувствовалась то ли невоспитанность, то ли эстетическая глухота. Нет, она ему не пара! Игорь решил быть в своих отношениях с нею посдержаннее, не давать волю чувствам.
— Ну, я готов, Эльвира, — сказал он. — Если отдохнули, становитесь на место.
Она встала, — но на лице ее не было ни оживления, ни обаяния, которые были там в лесу. И на лице, и во всей фигуре ее, в том, как она стояла, — вялость и скука.
— Эльвира, улыбнитесь! — сказал он размешивая на палитре белила. — Вспомни, какая ты была там, в лесу!
Она улыбалась, но оживления ее хватало ненадолго, и ему приходилось то и дело прибегать к уловкам, чтобы отвлечь ее от каких-то сторонних мыслей, пробудить улыбку, живость. Он то расспрашивал ее, то сам что-либо рассказывал, все больше из жизни художников — древних и новых. Рассказывал, а сам все присматривался. Раньше Игорю изредка приходилось писать портреты для комбината. Писал он их с фотографий, — маски, устоявшиеся в цвете, в выражениях, в позах. Тут, можно сказать, впервые перед ним было живое, очень милое лицо, и каждая черточка, каждая морщинка его о чем-то говорили, были следом пережитого, передуманного.
— Эльвира, а что вы делали в войну? — спросил он.
— В войну?! — переспросила она. — Делала все, что делали люди в тылу: помогала фронту. Отец чуть ли не в первый же день ушел на фронт. Он верил, что мы сразу разобьем немцев. Мать всю войну врачом в госпитале… У нас в войну большой был госпиталь. А я в семнадцать лет уже работала на лесоповале: заготавливали дрова на зиму. Мы валили березы, пилили из них метровки, складывали в штабеля. Помню, в сорок втором году мы в лесу были с весны и до поздней осени. Завшивели все, чирьи пошли. В нашей бригаде было семь женщин из Тулы.
Вспоминая, она становилась грустной; Игорь оборвал ее:
— Не надо об этом. Лучше обойдемся без воспоминаний.
Она улыбнулась — слегка, краешком губ, затаенно. Улыбнулась — и сдвинулась с места.
Игорь не знал, не догадывался, что эти ее движения — всего-навсего игра. Он принял все всерьез и, подойдя к ней, взял ее за плечо, чтобы поправить, повернуть лицом к свету. И она исполнила то, что он хотел: встала на прежнее место. Но когда он мельком бросил взгляд на нее, то увидел на ее лице ту же лукавую улыбку. Он понял, что она смотрит на него свысока — и на его пустое занятие, и на его безразличное отношение к ней.
И Кудинов, который лишь минуту назад клялся быть с нею посдержаннее, потерял голову. Он видел, понимал все. А ведь он тоже человек. Он обнял ее и стал горячо целовать.
Она не оттолкнула его, и они долго стояли так забыв о работе.
Когда он снова отошел к холсту, Эльвира, отвернувшись к окну, сказала срывающимся голосом:
— Фу! Ты противный: весь пропах скипидаром.
16
Игорь писал Эльвиру дней пять кряду — и все эти дни он жил в каком-то странном лихорадочном тумане.
Она приходила сразу же после завтрака. И хотя они виделись за столом и о чем-то говорили, Игорь всегда с волнением ожидал ее прихода. Он старался убраться в комнате, навести порядок на террасе. Цветы и листья клена, которые принесла Эльвира в свой первый приход сюда, пожухли, и Игорь каждый раз ставил на стол новый букет: или ветку рябины с ярко-красными плодами, или набирал в парке листьев, пылавших осенними красками, — и они придавали их встречам праздничность, торжественность.
Эльвира приходила каждый раз в одном и том же наряде, но тайное волнение, любовь — преображали ее. Каждый раз она казалась ему иной, новой Эльвирой, и каждый раз она нравилась ему все больше и больше.
Игорь не занимался больше воспитанием ее эстетических вкусов. Он правильно рассудил, что разговорами любовь к прекрасному не привьешь, если такой любви нет с детства.
Игорь работал.
Кроме того, что Игорь писал ее на холсте маслом, он все время делал наброски в поисках более естественной позы, улыбки, очертаний лица. Он рисовал ее углем, карандашом, на листках бумаги, на картоне — на всем, что попадало под руку. Ей наскучивало держать пустую корзину — она ставила ее на стол. Он подходил к ней, брал ее то за плечо, то за талию, — ему требовалось найти правильный поворот лица, естественную позу. И всякое прикосновение к ней пронизывало его насквозь.
Кудинов спешил: в понедельник Эльвира уезжала. «Хорошо бы, — думал он, — завершить холст в субботу, чтобы иметь хоть один день для необходимой в таких случаях доработки». Однако не это, не доработка была главной причиной его спешки. Игорь хотел выкроить свободный день, чтобы устроить Эльвире проводы.
Несмотря на свой н а п р я ж е н н ы й, как сказала бы Эльвира, бюджет, Игорь все же решился на это. Наедине с собой он все рассчитал: сколько стоит бутылка вина, сколько — закуска, и решил, что если ему не брать машины, чтобы отвезти все его хозяйство в Москву, а уехать отсюда автобусом, то сотенную он потратить может. И он загодя купил то, что значилось в его списочке. Правда, в сотенную он не уложился: пришлось еще купить конфет. Дешевые конфеты были очень плохи, и он взял дорогих, на тридцать рублей. Не пожалел ради такого случая.
Игорь все предусмотрел, все приготовил. Однако высвободить воскресенье для небольших доделок он не сумел. Не только не сумел высвободить дня, но вообще едва успел закончить холст.
Эльвира уезжала в понедельник утренним автобусом, и ему пришлось писать и все воскресенье, и даже после обеда, чего раньше он никогда не делал. Последние мазки на холст Игорь наносил уже в сумерках. Ему хотелось проработать все полотно в духе леонардовского «сфумато», чтобы от холста веяло едва уловимой дымкой. Дымка эта так характерна для осени. Она придавала бы глубину пейзажу, лесу, фону, и поэтому Игорь старался вовсю.
Когда, как показалось ему, полотно было наконец-то готово, Игорь отошел в сторонку, осмотрел холст, торопливо вернулся, двумя мазками погасил яркие, забивавшие пейзаж блики на молодых сосенках; потом убрал мелкие складки на рукаве куртки, на месте, где висела корзина, и только тогда со вздохом облегчения сказал:
— Все, Эльвира! Спасибо!
Он взял со стола дырявое вафельное полотенце, которым при работе вытирал кисти, протер руки; вытирая, Игорь не сводил взгляда с полотна: кажется, недурно получилось.
На голубом, но померкнувшем небе, будто выцветшем, каким оно бывает осенью, ярко, с вызовом увяданию, желтела береза. Казалось, она не завидовала вовсе молодости и вечной зелени сосенок, росших под ее сенью, а, наоборот, относилась к ним чуть-чуть свысока, покровительственно: мол, вы хоть и молоды и вечно зелены, но у вас скучная и однообразная жизнь. Я хоть увядаю, но посмотрите на меня — разве это увядание? Это радость, это щедрость моя, которыми я одаряю землю!
И среди этой природы, тронутой увяданием, она — Эльвира. Во всем — в лице ее, в позе, в улыбке — так и бьет наружу жизнь, любовь, довольство собой и миром. Но, как это не грустно сознавать, увядание коснулось и этого милого лица.
— Теперь можно и посмотреть? — спросила Эльвира.
Все дни, пока он писал, по окончании сеанса Игорь спешил прикрыть холст. Он опасался, чтобы Эльвира вдруг, одним нечаянно оброненным словом, не нарушила настроения, того душевного равновесия, которое так необходимо при большой работе.
— А как же — посмотри! — сказал он.
Эльвира вышла из своего угла, в котором за эти дни она простояла многие часы, и долго, внимательно смотрела на картину. Лицо ее вдруг стало серьезным. Она наклоняла голову и так и этак, то отходила от полотна, то приближалась к нему, разглядывая отдельные мазки.
Сказала сдержанно:
— Уж больно хороша. Вы льстите мне, Игорь Николаевич… — Эльвира не сдержалась: лицо ее осветила улыбка. И по этой улыбке Кудинов понял, что она шутит, говоря о лести. — Нет, Игорь… — продолжала Эльвира. — Дело совсем не в том, хорошо я получилась или плохо. Не знаю, как бы это выразиться… Картина отдает теплом, согрета чувством. В ней нет холодности, рассудочности, заметных в ваших пейзажах. Может, я не так сказала? Не то?..
— Не знаю — я об этом не думал! — искренне вырвалось у Игоря. — Я в каждую вещь стараюсь вкладывать свои чувства.
— Извините, я не хотела обидеть вас!
— Нет-нет, какая же может быть обида! Большое вам спасибо. — Игорь взял ее руки и в знак благодарности крепко пожал их — обе сразу. Он был доволен своей работой. Он чувствовал, знал, что полотно получилось.
— Я устала. Пойду отдохну, — сказала Эльвира.
— Отдохните немного — и приходите ко мне! — сказал он, все еще не отпуская ее рук.
Игорь вдруг ощутил какую-то двойственность по отношению к ней. Рядом с ним стояла она — живая Эльвира, которую он держал за руки, а с полотна на него смотрела уже другая Эльвира — отрешенная от него, чуть-чуть надменная, почти чужая, но с которой он за эти дни свыкся, которую любил. И на какой-то миг он подумал даже, что ту, которая на холсте, он любит больше, нежнее, чем живую, стоящую рядом.