Это тревожное и волнующее ощущение вернее состояние, он испытывал впервые. До этого ему случалось писать и портреты, и этюды. Но если Игорю приходилось спустя какое-то время вновь видеть то же лицо или снова быть в тех же местах, он смотрел и на человека, чей портрет писал, и на пейзаж спокойно, равнодушно. Иногда даже думал: а что, собственно, находил он и в этом лице, и в этом пейзаже? Но с Эльвирой у него уходило в прошлое что-то очень дорогое. Игорь был в смятении: он не знал — любовь ли это, влечение ли? Понять, осмыслить все до конца он не мог — потому и была так щемяща тоска по ней.
— Это зачем приходить? — спросила Эльвира — та, что стояла рядом.
«А я теперь навсегда твоя! Твоя!» — улыбалась другая с холста.
— Простимся. Я же был у вас… — Игорь выпустил ее руки из своих и почувствовал разом, что и сам он устал. — Отметить рождение новой картины, а заодно и твой отъезд. Ты не беспокойся: я уже все приготовил.
За те неполных три часа, пока отдыхала Эльвира, Игорь успел привести в порядок себя и свою келью. Он побрился, переоделся; накрыл стол и истопил печку: ночами становилось уже прохладно.
Эльвира пришла в обычное время, к ужину, и со своей долей. Лена пожарила им мясо и картофель на гарнир. Этого Игорь совсем не ожидал. Помогая Эльвире снять пальто, он пожурил ее за крохоборство. Сам же втайне был рад — горячее было на тарелках, и не надо было бежать за ним в столовую.
— Я нарочно взяла ужин, чтоб все видели, — говорила Эльвира. — А то вы не придете на ужин, я не приду. Люди бог знает что подумают. А так — взяла и взяла. Сегодня все уезжают, у кого путевки на один срок, и все устраивают проводы. Двухэтажка наша как улей гудит. — Она осмотрела стол, воскликнула с удивлением: — Батюшки! И салат! И конфеты! Неужели художники все умеют?
— Умеют, когда любят.
Игорь повесил ее пальто на вешалку за дверью и только теперь увидел, что Эльвира была одета просто, но со вкусом, продуманно. Платье с глухим воротом — белый горошек по голубому полю — очень шло ей, и почти незаметная серебряная цепочка.
Игорь, хоть и был привычен к хозяйственным делам — мать прихварывала, часто приходилось делать все самому: и обед готовить, и посуду мыть, — теперь от волнения не знал толком, с чего начинать. Это свое волнение он старался скрыть суетой. Принялся протирать стаканы, говоря при этом, что рюмок у него нет и приходится обходиться стаканами и т. д. Однако Эльвира, или заметив его волнение, или чутьем женщины угадав, что хозяйские заботы надо взять на себя, повязала полотенце вместо фартука и принялась все мыть и протирать заново.
— Маленьких тарелок нет?
— Нет.
— Вот дура! Надо было взять у Лены.
— Да ничего — обойдемся. Хорошо, что вилки догадались принести.
Эльвира все перетряхнула — и стол стал выглядеть по-иному, даже хлеб нарезанный ломтиками, она сняла с газеты, постланной им на стол, и положила каждому по кусочку на тарелку.
Игорь разлил по стаканам вино и, по праву хозяина, приготовился сказать тост.
— Эльвира! — начал он торжественно, несколько приподнято. — Я пью за ваше здоровье. Я… я очень благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Вы для меня были не только моделью — больше! Вы были моим вдохновением! Спасибо! За ваше здоровье!
— А я пью за ваше здоровье! — сказала она просто.
Они чокнулись и выпили — немного, самую что ни есть толику.
Эльвира порезала кусочки мяса — сначала ему, потом — себе.
— И что же: покажете кому картину-то или у вас ее купят? — неожиданно спросила она и вскинула на него взгляд, от которого он смутился.
— Для начала я попытаюсь устроить ее на выставку. Если удастся — сообщу тебе: приезжай, мол! А потом уже закупочная комиссия решит, что дальше.
Игорь ушел в себя, задумался: что же, в самом деле, дальше? Ему уже виделось, как он покажет свою «Эльвиру» (так он решил назвать холст), — покажет свое полотно комиссии, которая будет отбирать работы для осенней выставки. Недоброжелатели (а он уверен, что их немало) замашут руками: «На какую выставку?! Вы опоздали, — каталог уже в типографии!» А он спокойно так: «А вы все-таки взгляните на мое полотно, потом уже будете размахивать руками». Он откроет холст, который будет уже в раме, и все онемеют от неожиданности.
Картину повесят в самом лучшем зале. На самом лучшем месте.
Где, кстати, висит она сейчас.
17
Этот вечер Игорь вспоминал очень часто, — и чем дальше, тем острее были эти воспоминания. Где-то сосало сомнение: а не совершил ли он тогда, в тот вечер, роковой ошибки? Не допустил ли он просчета?
Игорь не помнит теперь — был ли это час отбоя, или они засиделись далеко за полночь, — помнит только, что настал такой миг, когда Эльвира встала из-за стола и, поправив прическу, сказала:
— Спасибо, Игорь! Вам помочь убраться? А то уже поздно. А завтра рано вставать.
— А-а, уберется… — Игорь кивнул на стол, не сводя с нее глаз — он любовался ею.
Подумал: вот так надо было писать ее! В легком платье Эльвира выглядела моложе, женственнее. Даже усталая, она, казалось, излучала какой-то особый свет: чистоты и обаяния. А то выдумал тоже — нарядил ее в какой-то ярко-красный балахон.
Игорь взял Эльвиру за руки, и от сознания, что он видит ее в последний раз, у него все оборвалось внутри.
— Эльвира… — заговорил он срывающимся от волнения голосом. — Что бы ни случилось между нами в дальнейшем, знай: я всегда буду с благодарностью вспоминать эту осень… тебя буду вспоминать.
— Я тоже, — сказала она и посмотрела на него просто, доверчиво.
И в этом взгляде широко расставленных глаз Игорь прочел столько тоски, что не сдержался, обнял ее. Он неуклюже обнял за шею и стал целовать. Она не уклонялась от его поцелуев — и так, в молчаливой немоте, они постояли минуту-другую.
Когда же Игорь оторвался, то увидел не лицо Эльвиры, а лишь огромные-преогромные зрачки в ее серых глазах, а в самих глазных впадинах и в морщинах, которые он знал лучше, чем свои, — скупые, сдерживаемые волей слезы.
— Оставайся! — сказал он.
— Не надо. Что я вам?!
Она вдруг собралась вся, скинула его руки с плеч, словно осуждая свою минутную слабость.
— Тогда иди! — Игорь сиял с вешалки ее пальто. — Прошу!
Эльвира молча набросила пальто и толкнула дверь на террасу.
Игорь вышел следом за ней — хотел проводить.
Но Эльвира обронила: «Не провожайте, пожалуйста!» — и тень ее быстро скрылась в туманной сырости. Еще какое-то время слышались ее торопливые шаги — на дорожке, усыпанной мокрыми осенними листьями, — и все смолкло.
Был миг, когда Игорь готов был броситься в темноту, бежать на шорох этих торопливо удаляющихся шагов. Но это был только единый миг. Даже выпитое вино не в силах было побороть в нем обычной рассудочности: а, пусть! Все, что ни делает бог, все к лучшему. Он закурил, и не зажигая света, походил по террасе: взад-вперед, взад-вперед. На террасе было свежо, бодро, и ходьба успокаивала.
Успокоившись мало-помалу, он зажег свет и еще раз посмотрел на полотно, блестевшее сырыми красками. Неужели это он, Игорь Кудинов, создал такое? Он постоял, разглядывая полотно, и мысль о том, что завтра будет снова день, а у него не загрунтован новый холст, совсем успокоила его. Игорь погасил свет на террасе и вернулся в комнату.
На столе был живописный беспорядок. «Ужин аристократа!» — усмехнулся Игорь, но убирать со стола не хотелось, и он, прикрыв газетой недопитые стаканы с вином и грязные тарелки, стал готовиться ко сну.
В комнате было очень жарко. Игорь не жалел дров, и раскаленная печка истекала тягучим теплом, которое после выпитого вина было нестерпимо. Он открыл форточку и постоял у окна, вслушиваясь, как тревожно шумят вершины осин и берез. «Как бы ветер не нанес непогоды». Разобрал постель, погасил свет и лег.
Игорь слушал шум деревьев и думал — о себе, о своей жизни, об Эльвире. В общем, он слюнтяй, мамин сынок — упустил такую женщину! Игорь никак не мог понять ее поведения: почему она так доверчиво прильнула к нему, а потом неожиданно замкнулась: «Что я вам?!» — и все. Может, она испугалась своей минутной слабости? Может, она ждала, что именно за этим столом и состоится важный разговор между ними и он предложит ей стать его женой? «Женщины — они хитрые, — рассуждал про себя Игорь, — они умеют владеть собой: растеребят, а потом уходят». И тут же подкралось: а в самом деле — почему бы ему не жениться на Эльвире? Слава богу, он уже не мальчик, ему двадцать пять лет. Встать сейчас, одеться, прийти к Эльвире — она одна в комнате (он знал это), — явиться, так и так, мол, дорогая: готовься к столичной жизни. Я заеду за тобой в Заокское, и мы вместе явимся на Арбат, к матери: «Так и так, мама — кажется, я женился…»
Вспомнив о матери, Игорь усмехнулся. Этот его шаг убьет несчастную. Не ради этого мать вела уроки, отказывала себе в лишнем куске хлеба. Ирина Сергеевна убеждена, что ее сыну уготована необыкновенная судьба, а значит, у него должна быть и необыкновенная женщина, жена. Это, по ее, да и по его мысли, должна быть совершенно божественная женщина, которая днем, в мастерской должна быть Венерой, Саскией, Мадонной всех великих, а вечером, за чаем поддерживать общий разговор об искусстве в кругу друзей. У Игоря должно быть много друзей, как много их у всех великих… А Эльвира?! За чаем она примется советоваться с Ириной Сергеевной о том, куда ей поступить на работу: в сберкассу или в районную инспекцию страхования. А если мать все же повернет разговор на искусство, что Эльвира может сказать? «Похоже»? Вот, пожалуй, и все!
«Похоже»… Слово это успокаивало Игоря больше всего — больше даже, чем боязнь материнского гнева. «Молодец! — хвалил сам себя Игорь. — Правильно поступил, проявил трезвость, не поддался минутному чувству». Женщина — это хорошо. Но что дальше? Дальше начались бы слезы, мольбы, что он скверно поступил с нею. Глядь, он поддался бы этим слезам — женился бы. А там, через год, возись с пеленками. Небось, и мольберт свой забросишь! А сейчас он свободен, как соко