л в небе: лети, куда хочешь! И завтра, как ни в чем не бывало, он встанет и пойдет к Оке, в луга, и примется за работу. Ничего, он еще молод! Он еще найдет себе подругу, и куда интереснее Эльвиры! Может, он выбьется в люди, как вон Славка Ипполитов — получит квартиру, мастерскую, — а тогда уж обзаведется семьей. В его новой квартире появится легкое, воздушное совсем создание — его Саския, нет! — лучше Саскии, и он до самозабвения будет ее писать.
Могла ли быть такой Эльвира? Наверное, нет.
Игорю казалось, что их отношения просты и понятны. Эльвира — постарше, не намного, но постарше. Она, видимо, с двадцать четвертого… пусть с двадцать пятого года. Ее сверстники — парни — воевали. Их так мало осталось — ребят, с которыми она вместе училась в школе, дружила. Да и в институте, если судить по ее рассказам, был «девишник». В наше время таких девиц много, и теперь они запоздало невестятся. Вот и она — Эльвира… Она приняла его, Игоря, легкое увлечение за любовь…
А может, это и есть любовь? — подумал Игорь. Может, Эльвира и есть та самая женщина, которая нужна ему, которую он столько лет ждал, искал? А что если жениться, ввести ее в круг своих интересов, дать ей кое-какое воспитание. А кто это обязан сделать? — он, муж, мужчина. Он должен воспитать жену, увлечь ее своим делом, привить ей свои взгляды на жизнь, на искусство. Хотя, может быть, это и не так важно: взгляды. Наверное. Таня Остапенко историю искусств знает назубок: конспекты лекций у нее всегда были хороши. Часто в разговоре, когда Игорь провожал ее домой, они сходились и во взглядах на искусство, в оценках работ на выставках, куда они непременно ходили вместе. И вот надо же — не было у него к Тане и сотой доли того влечения, которое он испытывал все эти дни к Эльвире. Таня вышла замуж за какого-то военного — майора или подполковника, адъютанта отца. Прошло не так уж много лет, и Игорь забыл ее. Но скоро ли он забудет Эльвиру? Наверное, забудет. Все в жизни забывается. Да, забывается. И женщины…
Игорь стал уже засыпать, забываться стал, когда вдруг ему послышался какой-то шорох под окном. Он приподнял голову с подушки. Шорох повторился. Он вскочил с постели, глянул в черное окно. На стекле белели ладони, а меж них, меж белых ладоней, овальным пятном виднелось лицо Эльвиры: такое желанное, такое близкое.
18
Вот уже четверть века прошло с тех пор, а он и сейчас нет-нет да и вспомнит состояние тоски и растерянности, которое он испытал после отъезда Эльвиры.
Еще в то утро — он проснулся с ощущением счастья, здоровья и распахнул окно; было сыро, с деревьев капало не то от дождя, не то от ночного тумана… — еще в то утро все в нем ликовало, трепетало, все казалось таким понятным, простым, исполненным тайны жизни. Тайны, которую и он, Игорь, познал до конца. В то утро ему хотелось работать, написать какую-нибудь философскую вещь.
Игорь сделал гимнастику, умылся; но и в минуты, когда он бегал на террасе и в тесном умывальнике, он останавливался, беспричинно задумывался. Его огорчало лишь одно обстоятельство — превосходство над ним Эльвиры. Превосходство это сказывалось во всем: и в спокойствии, и в ясном понимании того, за чем она пришла.
Игорь не спешил на завтрак, полагая, что Эльвира уже уехала, и какой-то грустный осадок был у него на душе оттого, что Эльвира уехала не так, как надо. Он думал об этом, медленнее, чем всегда, шагая к столовой. «Даже адреса моего не спросила», — подумал он. Однако тут, возле столовой, Игорь неожиданно увидел автобус. Подле стояли шахтер — их сосед по столу, его жена и… Эльвира. Шахтер первым заметил Игоря и помахал ему рукой.
Игорь не без волнения подошел к ним. Нет, не от любви к Эльвире и не от неожиданной радости при виде ее волновался Игорь. Радость его заглушало опасение. Он боялся, что Эльвира будет афишировать их отношения, проявлять свои чувства при застольниках. Поэтому Игорь, подойдя, сказал осторожно: «Здравствуйте!» — и протянул руку сначала шахтеру, потом его жене и, наконец, Эльвире.
Эльвира, против ожидания, не бросилась к нему в объятия, не вздумала целовать его при всех, а спокойно пожала ему руку, сказала:
— А-а, Игорь Николаевич! Здравствуйте!
И лишь когда он мельком взглянул на нее, благодарный ей за то, что она умела сдержать свои чувства при посторонних людях, он увидел, что серые глаза ее лучились теплом, любовью, и были они совсем-совсем выцветшими.
— Вы что ж, не уехали еще? — спросил он, чтобы хоть чем-то смягчить свое замешательство перед Эльвирой.
— Шофер побежал оформлять путевой лист. — Шахтер кивнул в сторону конторы. — Вон, кажется, бежит. Поехали, значит! Приезжайте к нам, Игорь Николаевич, — продолжал он. — У нас хорошо. Копер высокий, со звездой. Красный уголок — просторный. Есть где развернуть вашу шарманку. Запишите адресок — на всякий случай. При вас карандаш? — Шахтер старался показать, что и он не лыком шит — умеет быть и образованным, и вежливым.
Карандаш у Игоря нашелся — он никогда не расставался с карандашом и тетрадью для эскизов. Игорь записал адрес шахтера, и тот, загасив папиросу заспешил в автобус.
— Запиши заодно и мой… — сказала Эльвира. У автобуса никого уже не было, жена шахтера поднялась следом за мужем, однако она говорила тихо: — На всякий случай.
И она сказала — и адрес, и телефон, и как только он записал все, Эльвира, как и шахтер, ступила на подножку автобуса и захлопнула за собой дверь.
Автобус пофырчал-пофырчал и покатил меж старыми соснами. Игорь постоял, провожая автобус взглядом. Он был обескуражен выдержанностью Эльвиры. «Надо же! — думал он. — Ни намека на то, что было. Просто шагнула в автобус — и все».
Завтракал он в одиночестве: новую смену привезет вечером этот же самый автобус, а сейчас в столовой было тихо и пустынно. Позавтракав, Игорь забежал в коттедж, взял этюдник и, как всегда, отправился в луга. Шагалось необычно легко. Мир казался прекрасным, обновленным после дождя. Хоть и не светило солнце, не играло теплыми лучами, но зато было тихо, в лугах зеленела отава, над черными хвостами конского щавеля летали белые бабочки-капустницы. Значит, будет и еще вёдро, думал Игорь.
Он ушел далеко и встал у ручья Вертечно, впадавшего в Оку. Работалось хорошо, уверенно.
И не только в этот день работалось ему хорошо — всю эту неделю. За неделю Игорь успел написать два этюда: закончил «Остров на Оке» и заново написал «Осень. Стога».
Оба эти пейзажа, как и «Эльвира» были лучшими в его творчестве. Игорь понял это сразу, когда холсты висели еще на стене террасы, подсыхали. Он чувствовал, что картины получились. Задерживаясь перед полотнами, он испытывал радость. Его охватывало скрытое злорадство. «Вы еще узнаете Игоря Кудинова! — говорил он, обращаясь сразу ко всем худсоветам и комиссиям, которые из года в год отвергали его работы. — Вы еще побегаете за мной!»
Живописцев в столице много — тысячи. Есть художники, в которых выставкомы заинтересованы, им всегда предлагают выставляться. Кудинову никто и никогда не предлагал. Его мало знали. Знали два-три однокурсника, в их числе — и Славка Ипполитов. Игорь был уверен, что Славка — не талантливее его, просто он оборотист, умеет угодить секретарям, п о д с ю с ю к н у т ь, когда надо. Славка уже давно состоит членом живописной секции и принимает самое деятельное участие в работе всех комиссий и выставкомов. Однако, каким бы свистуном Славка ни был, у него, небось, хватит вкуса, чтобы оценить «Эльвиру» и оба эти этюда, рассуждал Игорь.
И ему не хотелось упустить момент, пока есть рабочее настроение, вдохновение. И он все эти дни, как только уехала Эльвира, лихорадочно писал.
Но, как назло, после «Острова» и «Стогов» он вдруг почувствовал такую пустоту, такую душевную расслабленность, что все у него валилось из рук. Он не сразу понял, что это — спад, апатия. Сначала ему показалось, что его немного просквозило, когда он стоял на лугу, писал «Стога». Игорь постарался перебороть себя. «Не раскисать!» — говорил он и, как всегда, после завтрака, уходил к Оке. Облюбовав место, с которого хорошо смотрелись река, и пустые луга, и темно-синий лес на горизонте, он ставил этюдник и начинал работать. Однако писать не хотелось: луга были серые, скучные; небо — тоже серое, одноцветное.
Игорь не хотел сдаваться. Как же так, думал он. И вчера, когда писал «Остров» и «Стога» тоже все было серым, но сколько виделось оттенков, голубые тени от стогов на отаве, летучие, призрачные облака, лиловатое небо. «Нет, главное — работать, писать!» — твердил себе Игорь и ожесточеннее чем всегда, вытирал кисть, тыкал ею в палитру.
Но когда он вечером приносил домой этюд и вешал его на стену рядом со «Стогами», все у него обрывалось внутри: не вышло! Ничего не вышло. Игорь поначалу все свои неудачи относил за счет осени, которая выравнивала все цвета. И он решил, что завтра пойдет не к реке, а наверх, в деревню. И станет писать деревенскую улицу — покосившийся плетень возле избы уборщицы из их корпуса; и новый кирпичный дом их диетсестры Лены под оцинкованным железом.
Он шел в деревню и писал — и забор, и кирпичный дом, и все выходило банально, плоско. Кирпичный дом диетсестры выглядел большим квадратом с тремя окнами (три квадрата поменьше), а покосившийся забор жил сам по себе.
Игорь, опустошенный, усталый, валился на диван и лежал час, другой, меланхолически разглядывал этюды, которыми увешены были все стены. Потом вдруг вскакивал, начинал грунтовать новый холст, готовясь к завтрашнему. Он решил, что завтра во что бы то ни стало отправится на Улай, посмотреть то место, где он писал Эльвиру. Он решил, что спешить не будет; будет работать весь день до ужина и вернется лишь в сумерках. Лодочный причал был уже закрыт — все ялики чернели на песчаной косе, за домом бакенщика. Поэтому Игорь нагрузился, как ишак. Кроме этюдника и связки картонок, он тащил еще доверху набитый всевозможными вещами рюкзак. Там были еда, термос с чаем, брезентовая куртка на случай дождя.