Тропинка, ведущая к Улаю, петляла берегом Оки. Летом рыбаки с трудом пробирались сквозь непролазные заросли, заплетенные ежевикой и хмелем. Теперь же тропка была просторна — лишь висели на голых ивовых побегах гирлянды хмеля, унизанные коричневыми шишками. Где-то высоко, над лесом, курлыкал косяк журавлей. Над Окой был извечный их путь, и, вслушиваясь теперь в тревожный говор птиц, Игорь думал о том, что вот-вот наступит зазимок — с первым снегом, с утренним морозцем, с закрайками на реке, — и тогда нужно будет топить комнату каждый день, а на террасе вообще нельзя будет работать, и волей-неволей придется ему уезжать.
Игорь с трудом отыскал ту самую поляну с редкими березами, где он писал Эльвиру. Он сбросил с плеч рюкзак, этюдник, огляделся. Боже, как все изменилось! Игорь в изнеможении присел на землю. Березы уже осыпали листву; голые вершины их чернели в сером небе. Трава вокруг пожухла, посерела; разноцветный ковер ее стал похож на войлок. Все вокруг так серо, одноцветно, уныло.
Он сидел на поляне, и ему так живо вспомнилась Эльвира — настолько живо, что почудилось даже, будто он слышит ее голос, Игорь вздрогнул. Ему показалось, что Эльвира раздвигает ветви молодых елей и сейчас выйдет на поляну — сияющая, желанная, какой он увидел ее тогда, в тот счастливый миг. Он понял вдруг, что тоскует по ней, что она ему нужна.
Игорь вернулся домой во втором часу пополудни — опустошенный и усталый, будто он не прогулку совершал, а день-деньской таскал глыбы в каменоломне.
Отдыхающие заканчивали обед. Шахтеры выходили из столовой на террасу, присаживались к столу з а б и в а т ь козла.
Игорь поставил у окна этюдник; прошел в контору, где стоял телефон, вызвал Заокское. Почему-то долго не соединяли, и он ходил из угла в угол крошечной комнатки-почты, вслушиваясь в скрип половиц.
К счастью, Эльвира оказалась дома.
Игорь был так обрадован, услыхав ее голос, что не сказал ей даже обычного «Здравствуй!»
— Эльвира! Мне скучно. Приезжай! — кричал он в трубку.
— Хорошо! — отвечала она. — Я приеду в субботу. Вечерним автобусом.
19
Она приехала, и все было очень хорошо. Главное, Игорь был доволен собой: он не говорил глупостей — ни обещаний, ни пустых клятв. Эльвира все время была с ним — ласковая, чуть-чуть грустная. Она привезла с собой много вкусной домашней еды: пирожков, соленых грибов, моченых яблок — всего, по чему он соскучился, живя на казенных харчах.
Она попросила не оставлять ее, не ходить в столовую, на ужин. Он с радостью согласился; она накрыла стол, и было очень уютно, совсем по-домашнему. И не только вечером, когда она приехала, — они и утром решили не ходить в столовую.
Проснулся Игорь поздно. В десятом часу, в пору, когда надо было идти в столовую, Эльвира еще спала, а Игорь только-только пристраивался к столу бриться. Он отодвинул в сторонку трогательные Эльвирины вещички: красивое кольцо с малахитом, шпильки, серебряную цепочку, которую она носила на шее, — отодвинул все это, поставил на стол зеркало в коричневых крапинах, которое снял со стены; достал безопаску, помазок и принялся не спеша взбивать пену в пластмассовом стаканчике.
Игорь любил эту минуту, когда пена растет на глазах, взбивается, а он все стучит и стучит по дну стаканчика помазком.
Глядя в зеркало, Игорь изучал свое лицо. Он замечал и не замечал перемены в нем. Ему показалось вдруг, что возле рта у него залегли мужественные складки, похудели и сами щеки…
Намылив лицо, Игорь придвинул зеркало поближе к себе.
В зеркале виднелась кровать. Разметавшись, на кровати спала Эльвира. Слышно было ее размеренное дыхание. И это дыхание привносило уют, спокойствие. Игорь подумал, что так, наверное, бывает в хороших семьях, где царит согласие и довольство. Эльвира поздно приехала, устала в дороге и теперь разоспалась.
В комнате было тепло — Игорь еще с вечера хорошо протопил печку, стоявшую в углу, в жестяном кожухе, покрашенном «под серебро».
Было тихо, уютно и очень спокойно на душе.
Игорь уже заканчивал бритье, когда она проснулась.
— Доброе утро! — сказала Эльвира, приподняв голову. — О, проспала!
— И хорошо, что проспала. Раз в неделю можно и проспать. — Игорь полотенцем вытер остатки мыльной пены с лица, как всегда после бритья, еще раз внимательно оглядывая себя в зеркале. И остановился на полуслове: увидел в зеркале Эльвиру, скинувшую с себя одеяло.
Игорь был поражен красотой Эльвиры. И это понятно, если учесть, что, кроме натурщицы в институтском классе, он не видел нагих женщин. Обомлев, он тайно, через зеркало, любовался Эльвирой. Она же, видимо, думала, что он занят и не видит ее.
Эльвира потянулась, заложила обе руки за голову и от блаженства на какой-то миг смежила веки. Игорь не сводил глаз с Эльвиры — правда, у нее слишком крепкая шея, не так изящна талия, как у какой-нибудь Саскии. Но Саския, надо думать, в юности не работала на лесоповале. И тут же пришло решение: «А что — если написать ее!» Мысль эта разом овладела им. В ней, в этой мысли, была любовь и воспоминание о любви: «Писать! Писать!» Как он любил ее в этот миг! Как часто он мечтал о том, что у него будет прекрасная жена, которую он писал бы всю жизнь, запечатлел бы каждый ее шаг: на даче, на кухне, в кругу детей.
— Эльвира! — воскликнул Игорь. Он бросился к ней, встал перед нею на колени, стал целовать. Она смеялась, увертывалась. Вдруг он резко отстранился, заговорил шепотом, умоляюще:
— Полежи так. Ну полчасика. Я напишу тебя.
Эльвира торопливо прикрылась одеялом.
— Не надо! — сказала она. — Разве в одежде я — хуже?
— Нет! В одежде ты прекрасна! — искренне и горячо воскликнул Игорь. — Но пойми, писать натуру, да еще такую, я мечтал всю жизнь. Я… я… Все содрогнутся, когда я такое выставлю! Ты можешь лежать спиной, как «Венера» у Веласкеса. Только без зеркала. И никто не узнает тебя.
— Лучше выйди-ка, я оденусь, — сказала Эльвира.
— Милая! — умоляюще произнес Игорь. — Всего лишь четверть часа!
Он был очень огорчен ее отказом, но виду не подал. Игорь стал горячо, сбивчиво уговаривать ее. Он говорил в общем-то прописные истины. Говорил о том, что искусство живет веками. Образ, воплощенный на полотне, бессмертен. Полотно, холст, картина так же вечны, как и всякие другие материальные ценности. Сотни лет живут заводы, станки, железные дороги. Но и заводы устаревают! Их ломают, на их месте строят новые, меняют машины. Устаревают дома, корабли, паровозы. И не устаревают лишь произведения искусства, поэтому те же «Сикстинская мадонна», «Спящая Венера» или «Даная» остаются мерилом красоты и вот уже не одну сотню лет радуют человечество.
— Все мы смертны, — говорил Игорь, пафос его слов гас, спадал — не от усталости гас, а от равнодушия с каким Эльвира слушала его. — Все мы умрем, как, к слову, умерли и те прекрасные женщины, с которых писали своих Венер и Мадонн Веласкес, Рафаэль, Джорджоне… Они живут лишь на полотнах художников. Ты же сама видела, как на этюде с маслятами оживали твои черты. Что бы ни случилось теперь, — но ты есть, и вечно останутся твое лицо, глаза, улыбка…
Эльвира подождала, когда он исчерпал все свои доводы, улыбнулась сдержанно, как на том холсте, сказала простодушно:
— Толстовата я — для Венеры-то…
— Что ты! Ты прекрасна.
— Ну, хорошо: вот ты нарисуешь меня. А что потом?
— Ну, потом… Потом — все зависит от того, как оно получится. Сейчас знаешь какое время? Многие художники вернулись с войны. Для них тема войны дорога. Походи по залам любой выставки — сплошной серый цвет — цвет солдатских шинелей да гимнастерок. А тут вдруг — лежит женщина, само торжество жизни! Да на выставке все с ума сойдут! Если, конечно, выставят такое.
— А если возьмут да и выставят?
— Очень хорошо, если выставят.
— И у тебя ее купят?
— На это мало надежды.
— И дадут большие деньги? — напирала она.
Игорь промолчал, ошеломленный ее логикой.
— Нет уж, я не хочу, чтоб на меня смотрели. Мне это противно. Так вот — иное дело. А чтоб на меня, голую, смотрели… и чтоб через сто лет! Нет не надо.
Спустя минуту Игорь нашелся.
— Я не думал об этом. Извини, — заговорил Игорь, и слова его прозвучали искренне: он и правда не думал об этом. — В институте мы писали натуру — и ничего. Женщина сидела, а мы всей группой ее писали. Тут дело привычки. Известны натурщицы, которые позировали десятилетиями — от молодости и до глубокой старости. Мы, художники, все равно что врачи. Мы и анатомию человека для этого изучаем. Нас стесняться не надо. Ведь врача-то ты не стесняешься? Перед врачом-то тебе случалось?.. — он не договорил, что́ с л у ч а л о с ь, но она и без того поняла, о чем речь.
— Случалось… Как же… — заговорила она. — Я тебе рассказывала. Это когда я малярией заболела. Пришел молодой мужчина: «Снимите кофточку!» Мне не очень хотелось снимать: неудобно как-то, уж очень он молод. Ну, прослушал. Как и всегда: «Дышите! Не дышите!» А потом…
— Что — «потом»? — сорвалось у Игоря.
— Ну, потом посмотрел зрачки, повертел меня так и сяк и говорит: «Никакой у вас не тиф. У вас малярия».
— Нет! А потом?! Потом?!
— Ну, потом… — Она засмеялась беззвучно, очень искренне. — Потом — влюбился, бедненький. Цветы в больницу приносил, записки писал. Предложение мне делал.
— И что ж ты — отказалась?
— Да. Он моложе меня был лет на пять. Ему давно уже за двадцать, а выглядит совсем как мальчик. Колей звать. Он, знаешь, за мной сюда, в Заокское, приезжал. Уговаривал и меня, и папу. — Она приподнялась на подушках, и лицо ее приняло озабоченное выражение. — А теперь выйди, Игорь, я буду одеваться.
Игорь вышел на террасу. Закурил и принялся ходить. Крашенные охрой половицы скрипели, и потому он скоро перестал шагать из угла в угол и остановился возле двери. Он старался по звукам, по глухим шорохам, доносившимся из комнаты, определить: пора ли ему входить или обождать еще? Игорь был в смятенном состоянии. И чего она упорствует, не хочет позировать? Ведь разрешила же она осмотреть себя и кому! Мальчику! А он, Игорь хочет рисовать ее… И только ее.