и тут звонит Славка: «Старик, у меня кончился картон. Захвати парочку картонок на мою долю. А я забегу сейчас на Кузнецкий».
Кудинов подхватил связку картонок и поехал на выставку.
Мартовский день выдался холодный, ветреный. Посетителей с утра не было, Славка что-то задерживался. Кудинов, сев в углу гардеробной, закурил. При Марте он совсем было бросил курить, но после разрыва с ней снова втянулся. Ему было до чертиков скучно. Покурив, он развязал связку, положил картонку на колени и оглядел мрачное фойе с большим зеркалом и барьером вешалки. За барьером, как всегда, как и сегодня утром, сидел полусонный швейцар. Посетителей не было, и старик дремал. «Чего бы изобразить?» — подумал Игорь: этот зуд у него постоянно, как болезнь, — водить карандашом. Старик был несимпатичен Игорю, к тому же он дремал. Но рисовать, кроме старика, было нечего, и Кудинов все-таки набросал его карандашом, наспех. Швейцар спал, положив свою седую бороду на руки. Однако спал он недолго; проснувшись, гардеробщик увидел, что его рисуют, — это пустяковое занятие было ему не по нутру. Старик встал и ушел в глубь гардероба, где стояла тумбочка и на ней чайник; видимо, от нечего делать швейцар занялся чаепитием.
Тогда-то Игорь увидел Ларису.
Она сидела за своей конторкой и, конечно же, наблюдала всю эту сцену со швейцаром. Заметив, как старик поспешно ретировался, она улыбнулась. И эта улыбка поразила Кудинова. «Да, я все видела, — говорила эта улыбка. — Но уж вы извините, пожалуйста, я больше не буду».
Вот эта извинительность в ее улыбке и торопливость, с какой она сразу же отвела свой взгляд, и поразили Игоря. Он достал новую картонку и быстро, с увлечением, которое давно не испытывал, стал рисовать кассиршу. Одну лишь ее головку, которая виднелась из-за деревянной заборки. Она видела, что Кудинов рисует ее, но не смотрела в его сторону: читала книгу. Игорю доставляло удовольствие писать девушку с завитушками волос над четко очерченными бровями; хорошие губы, изящный носик.
Рисуя, Кудинов любил разговаривать с натурой, потому что рисовал он не гипсовую статуэтку с высокой прической и отточенным носиком, а живого человека. А живого человека — он был уверен в этом — нельзя нарисовать, не зная, откуда у него эта виноватость в улыбке и тоска во взгляде.
И он сказал:
— Девушка, вы поднимите голову. Я вас рисую.
— Хорошо, Игорь Николаевич! — отозвалась она, неожиданно обращаясь к нему по имени и отчеству. — Я буду смотреть, как вы велите. Но разрешите вам заметить, что я — не продавщица в продмаге, чтобы вы так ко мне обращались. Я уже пять лет сижу за конторкой, и вы могли бы знать мое имя.
Что уж совсем редко с ним случалось — Игорь покраснел при ее словах и не сразу нашелся, что ответить.
— Ну?! — выдавил он, удивленно приподняв брови.
— Вот вам и «ну!» — передразнила она его и добавила тише: — Лара.
Кудинов набрасывал овал ее лица, а сам думал: «Пять лет!» Вот, черт возьми. «И вы могли бы знать мое имя». Он помолчал какое-то время, раздумывая: осадить ее, дать понять ей, что он рисует ради скуки, или унизить, уязвить ее каким-нибудь словом? И он решил, что лучше — последнее.
— И что ж, вы, Лара, так все эти пять лет и отрываете билетики? — язвительно, как ему казалось, спросил он. — И вам не скучно?
— Да. Так все пять лет и отрываю, — отвечала она с достоинством, не глядя на него. — Днем — продаю билеты, а вечером — занимаюсь.
— Где же вы занимаетесь, если не секрет?
— А нигде: готовлюсь к экзаменам.
— Пять лет — и все готовитесь? За пять лет любой институт окончить можно!
— Меня не принимают. Каждый год я сдаю экзамены и проваливаюсь.
— На чем же вы проваливаетесь?
— А по-разному. Чаще — на первом же экзамене, на рисунке, и засыпаюсь. Хотя рисунок у меня — второе. Я на факультет прикладного искусства поступаю.
— В «Строгановку»?
— Да.
Игорь снова долго молчал; водя карандашом по картонке, он все думал об этой девице не первой молодости. Ее упрямству мог бы позавидовать кто угодно.
Теперь он уже знал, откуда и этот высокий лоб, и этот упрямый взлет бровей.
— Гм! И как же вас столько лет терпят отец и мать? — сказал он, заканчивая тушевку лица, чтобы оттенить выступы скул.
— А у меня нет их — ни отца, ни матери. Я у тети живу — маминой сестры. А у нее своих ребят полно. — Лара смотрела в ту сторону, куда он велел, а говорила очень спокойно и рассудительно. — Я не могу оценить свои работы — не я же принимаю экзамены. Но за пять лет у меня столько накопилось всяких рисунков и заготовок, что мне негде хранить папки. Тетя пугается, грозится выбросить их. Хотите, я покажу вам?
Ну, как в таком случае сказать: нет, не хочу? И он сказал небрежно:
— Что ж, приносите.
— Хотите, завтра принесу! Вы когда будете завтра?
— Завтра?! Не знаю. Надо подумать, что у нас завтра? Завтра — среда, совет. Может, совсем на выставке не буду. Буду в мастерской… — Игорь теперь водил карандашом слишком старательно, — Давайте, заглядывайте вечерком в мастерскую. Я вам дам телефон — позвоните предварительно.
И посмотрел на нее пристально, испытующе.
Она улыбнулась краешком губ: видимо, знала, чем кончаются все эти хождения по мастерским.
— Нет, Игорь Николаевич! — сказала она, не гася все ту же улыбку. — Если бы я ходила по мастерским, то я давно была бы студенткой. В мастерскую к вам ехать не хочу. А сюда принести — могу.
— Приносите, ладно! — сдался он наконец.
Лариса очень обрадовалась и уже не могла сидеть спокойно, как требовал Кудинов. Она повернула свою милую головку, с высоко взбитыми волосами, и с благодарностью поглядела на Игоря. Он не стал напоминать ей, чтобы она сидела ровнее, ибо уже заканчивал работу: оставалось только проработать ее хорошую длинную шейку.
Закончив портрет, Кудинов написал тем же карандашом:
«Ларе, в знак признательности за ее упрямство».
Написав это, Игорь подошел к конторке, небрежно и несколько театрально подал рисунок Ларисе. Она поднялась, взяла картон, глянула на портрет, и лицо ее зарделось.
— Спасибо, Игорь Николаевич! — сказала она. — Меня еще никто не рисовал. Вы, конечно, польстили мне.
— Такая вы и есть! — почему-то смущаясь, сказал он.
— О! Я отдам портрет окантовать и повешу его над своей кроватью.
Лицо Ларисы сияло.
26
На другой день, как и обещал Кудинов, он посмотрел ее работы. Когда Игорь пришел, Лариса уже поджидала его в закутке Екатерины Ивановны, где старуха хранила жестяной чайник и сухари. В комнатке стоял диван, отслуживший свой срок в раздевалке, и тумбочка. Лариса разложила свои папки на тумбочке, папки были громоздкие, и в каждой — десятка по два листов. На каждом листе — акварелью — рисунок. Лариса почему-то называла эти рисунки «м о т и в а м и». Одна папка — «мотив моря». Другая — «мотив осени».
В работах этих желтый цвет преобладал, но нельзя было сказать, глядя на акварели, что это-де листья: кленовые ли, березовые ли — ничего определенного. Однако, когда Игорь просматривал один рисунок за другим, у него не ослабевало воспоминание об осени, о чудном времени своей жизни — о Велегове, об Эльвире.
И то, что эти работы навеяли ему воспоминания о лучшей поре его жизни, заставило Кудинова изумиться таланту Ларисы, и он по-иному посмотрел на девушку.
В этих рисунках, конечно, видна была наивность. Она проявлялась хотя бы в том, что Лариса затратила столько труда совершенно бессмысленно, бесполезно: в «Строгановке» эти ее работы не смотрели; самого процесса производства тканей она не знала. Но, наряду с наивностью, была и подкупающая глубина, если он увидел вдруг, сколько оттенков одного и того же цвета можно найти в осени.
— Я ничего вам не обещаю, — сказал он тогда Ларисе. — Но я поговорю кое с кем. У меня есть друзья в «Строгановке».
— Что вы — не надо! — Она протестующе сложила руки на груди. — Я не затем вовсе показывала вам свои работы. Просто я хотела, чтобы вы их посмотрели. Вы тронули меня своим участием, и за это большое вам спасибо.
Екатерина Ивановна погасила свет в залах. И хотя дело было весной, но от занавесей в комнатке стало сумеречно.
Кудинов понял, что пора заканчивать беседу. Он распрощался и ушел.
Теперь Игорь все чаще и чаще думал о Ларисе. Его поразили в ней какая-то внутренняя собранность и упрямство. Он беспричинно, каждый день, ходил на выставку. И что уж совсем наивно в его возрасте — покупал цветы.
Наступил апрель, и возле метро старухи продавали подснежники и ландыши. Игорь покупал цветы и, раскланиваясь перед Ларисой, протягивал ей букетик белых или фиолетовых подснежников, вынутых загодя, на пороге, из бокового кармана пальто.
Лариса принимала цветы, благодарно улыбалась.
Прошел месяц, а то и более.
Однажды Игорь надумал проводить Ларису. Он поджидал ее у подъезда и, когда она вышла, поспешно бросился к ней.
— Лара, вы — в метро?
— Да.
— Я — тоже. Можно, я провожу вас?
— Пожалуйста, — сказала она.
Кудинов взял ее под руку, и они пошли. И когда они пошли, Игорь вдруг заметил, что она припадает на одну ногу. На какое-то время Игорь онемел даже — настолько его поразила ее хромота.
Лариса, конечно, сразу же заметила его скованность, перемену в его отношении к ней. Она — молодчина — старалась идти как можно ровнее, а взгляд ее выражал лишь одно: виноватость. «Вы уж извините, Игорь Николаевич, — говорил ее взгляд. — Я вас поставила в неловкое положение. Но если вам моя хромота не нравится, можете больше не приносить мне цветы и не приглашать на прогулку»…
До самого метро они шли молча.
Когда же они остановились у метро, Лариса вдруг спросила его, давно ли он был в Большом театре. Ему было неудобно сказать, что он не помнит даже, когда бывал там, в театре. Марте это как-то не приходило в голову — ходить по театрам. Она таскала его по вернисажам, по банкетам, сама устраивала шумные приемы в мастерской, а о театре и разговора не заходило.