возвращался.
Аурора распрощалась также со своим агентом. Она уведомила Кеку, что считает его лично ответственным за «рекламно-представительский провал» своей выставки. УХОД Кеку был шумным: он в течение месяца ежедневно появлялся у наших ворот и тщетно упрашивал Ламбаджана впустить его; он посылал цветы и подарки, которые ему возвращали обратно; он писал слезные письма, которые выбрасывали непрочитанными. Аурора сказала ему, что больше не намерена выставлять свои работы и поэтому необходимость в галерее отпадает. Но безутешный Кеку был уверен, что она предпочла ему его смертельных противников из галереи Чемоулд. Он пытался поговорить с ней по телефону (но Аурора не брала трубку, когда он звонил), слал телеграммы (их она с отвращением жгла), даже пробовал действовать через Лома Минто (сыщик оказался подслеповатым стариком в синих очках и с лошадиными челюстями, как у французского комика Фернанделя; Аурора велела ему не передавать посланий Кеку). Я невольно вспоминал обвинения УМЫ. Если моя мать сейчас избавилась от двоих любовников, то как насчет Мандука? Дала ли она ему тоже отставку, или он теперь полновластный хозяин ее сердца?
Ума, Ума. Я так по ней тосковал. Я переживал настоящую наркотическую ломку, ночью ощущал, как ее фантомное тело шевелится под моей увечной рукой. Однажды, когда я засыпал (уныние не мешало моему крепкому сну), мне пригрезилась сцена из старого фильма с Фернанделем, в которой, не зная, как будет по-английски «женщина», он рисует руками в воздухе изгибы женской фигуры.
Во сне я превратился в его собеседника.
– А, понятно, – кивнул я. – Бутылка кока-колы.
Мимо, покачивая бедрами, прошла Ума. Фернандель, проводив ее глазами, ткнул большим пальцем в направлении ее удаляющихся ягодиц.
– Моя бутылка кока-колы, – сказал он с законной гордостью.
Повседневная жизнь. Аурора изо дня в день работала, но меня больше не допускала в мастерскую. Авраам бывал занят допоздна, и когда я однажды спросил его, почему я так надолго задержался в мире детских задниц, – я, которому отпущено так мало времени! – он ответил:
– Слишком уж многое в твоей жизни шло быстрей, чем нужно. Теперь полезно будет чуть затормозиться.
Проявляя молчаливую солидарность, он перестал играть в гольф с УМОЙ Сарасвати. Может быть, ему теперь тоже недоставало ее разнонаправленных чар.
Тишина в раю; тишина и боль. Госпожа Ганди вернулась к власти и сделала сына Санджая своей правой рукой, чем доказала, что в делах государственных моральные принципы не играют никакой роли – только родственные отношения. Мне вспомнились «индийские вариации» Васко Миранды на тему теории относительности Эйнштейна: Все относительно – то есть все благодаря родственным отношениям. Искривляется не только луч света, но и все остальное. Ради добрых отношений можно искривите точку, искривите истину, искривите критерии назначения на должность, искривите закон, "^"равняется «эм», умноженному на «ка квадрат», где «дэ» – династия, «эм» – общая масса родственников, а «ка», конечно, коррупция, которая является единственной мировой постоянной, – ведь в Индии даже скорость света меняется в зависимости от накладных расходов и скачков напряжения в сети. Отъезд Васко сделал тишину еще более глубокой. Старый дом с его закоулками казался оголенной сценой, по которой шаркающими призраками бродили истощенные, отыгравшие свое актеры. Или, может быть, они играли теперь на других сценах и только в этом доме царила тьма.
Я не преминул заметить – более того, какое-то время это занимало большую часть моих мыслей, пока я бодрствовал, – что случившееся в некотором смысле стало поражением плюралистской философии, в которой мы все были воспитаны. Ибо не кто иной, как плюралиста Ума с ее множеством "я", с ее бесконечной изобретательностью, с ее отношением к действительности как к чему-то чрезвычайно податливому и пластичному – не кто иной, как она оказалась тухлым яйцом; и откатила ее прочь именно Аурора, которая всю жизнь была сторонницей многообразия в противовес единству, а теперь с помощью Минто обнаружила некие фундаментальные истины и воспылала праведным гневом.
История моей любви превратилась таким образом в горькую притчу, иронический смысл которой сполна и со смаком оценил бы Раман Филдинг – ведь в ней полюсы добра и зла поменялись местами.
В это мертвое время в начале восьмидесятых меня поддержал Эзекиль, наш лишенный возраста повар. Словно чувствуя потребность обитателей дома хоть в какой-то радости, он начал осуществлять новую гастрономическую программу, где соединял консерватизм с новизной и щедрой рукой сдабривал их надеждой. Перед отправлением в страну «бэби софто» и после возвращения домой я все чаще и чаще заглядывал на кухню, где он, обросший седоватой щетиной, сидел на корточках, беззубо ухмыляясь и оптимистически подкидывая в воздух паратхи – хрустящие лепешки.
– Веселей! – хихикал он мудро. – Присядь на минутку, баба-сахиб, и мы тут с тобой состряпаем счастливое будущее. Перетрем и смешаем специи, почистим чесночок, отсчитаем кардамонные зернышки, истолчем имбирчик, нагреем топленого маслица для будущего и кинем туда все пряности, чтоб запах дали. Веселей! Успехов в делах для сахиба, вдохновения в работе для мадам, а для вас – красавицу-невесту! Сготовим прошлое вместе с настоящим, и как раз выйдет завтра.
Так я научился готовить «мясную саблю» (рубленое мясо барашка со специями в картофельном тесте) и курицу «кантри кэптен»; мне открылись тайны тушеных креветок, «тиклгамми», «дхопе» и «динь-динь». Я стал мастером «балчау» и научился стряпать «каджу». Я освоил приготовление «кочинского деликатеса» – сочного и пикантного джема из розовых бананов. И, странствуя по тетрадкам повара, все глубже и глубже погружаясь в эту приватную вселенную папайи, корицы и тмина, я действительно почувствовал, что укрепляюсь духом, – не в последнюю очередь потому, что Эзекилю удалось приобщить меня после долгого перерыва к прошлому моей семьи. Из его кухни я переносился в давно ушедший Кочин, где патриарх Франсишку мечтал о Тама-лучах" и откуда Соломон Кастиль сбежал в дальние моря, чтобы возникнуть потом на голубых плитках синагоги. Меж строк его одетых в изумрудные обложки тетрадей я видел Беллу, сражающуюся с бухгалтерией семейного бизнеса, и в магических ароматах его кулинарии я чуял запах эрнакуламского склада, где юная девушка познала любовь. И пророчество Эзекиля начало сбываться. Когда вчерашний день у тебя в животе, будущее представляется в гораздо лучшем свете.
– Добрая еда, – склабился Эзекиль, причмокивая языком. – Питательная еда. Пора нарастить какое-никакое брюшко. Мужчина без животика не имеет вкуса к жизни.
23 июня 1980 года Санджай Ганди, попытавшись сделать мертвую петлю над Нью-Дели, нырнул к своей гибели. Последовал период нестабильности, во время которого меня тоже понесло навстречу беде. Через несколько дней после смерти Санджая я узнал, что Джамшед Кэшонделивери погиб в автомобильной катастрофе по дороге к озеру Поваи. Его пассажиркой, которая каким-то чудом была выброшена из машины и отделалась небольшими царапинами и ушибами, оказалась блестящая молодая скульпторша Ума Сарасвати – ей, как утверждали, погибший собирался сделать предложение у озера, славящегося своей красотой. Через сорок восемь часов, согласно газетам, мисс Сарасвати выписалась из больницы, и друзья отвезли ее домой. Вполне понятно, что она продолжала испытывать сильное горе и психологический шок.
Весть о случившемся с УМОЙ вновь выпустила на волю все чувства, которые я так долго старался упрятать поглубже. Два дня я боролся с собой, но когда узнал, что она снова у себя дома на Кафф-парейд, я сказал Ламбаджану, что иду прогуляться в Висячие сады, и, свернув за угол, тут же взял такси. Ума открыла мне – она была в черных колготках и свободной, завязанной спереди японской рубашке-кимоно. У нее был испуганный, загнанный вид. Казалось, внутренние гравитационные силы в ней ослабли и она превратилась в рыхлое скопление частиц, вот-вот готовых разлететься во все стороны.
– Ты сильно расшиблась? – спросил я.
– Закрой дверь, – сказала она. Когда я опять повернулся к ней, она уже развязала тесемки рубашки, и та упала к ее ногам. – Смотри сам.
После этого все преграды между нами рухнули. Мощь того, что соединяло нас, только выросла после разлуки.
– Ох, мой, – бормотала она, когда я гладил ее моей искореженной правой рукой. – Да, да, так. Ох, мой-мой. – И позже: – Я знала, что ты не перестал любить меня. Я не перестала. Я сказала себе: горе нашим врагам. Кто встанет у нас на пути, будет сметен.
Ее муж, призналась она, за это время умер.
– Если я такая скверная, то почему он завещал мне все? Когда он заболел, он стал всех со всеми путать и думал, что я служанка. Поэтому я организовала уход за ним, а сама уехала. Если это плохо – значит, я плохая.
Я с легкостью дал ей индульгенцию. Нет, что ты, милая, что ты, жизнь моя, ты лучше всех на свете.
На теле у нее не было ни единой царапины.
– Вот гады газетчики, – сказала она. – Я даже в его сволочной машине не была. Ехала в своей, мне потом надо было еще в другое место. Значит, у него этот дурацкий «мерседес», – как очаровательно она исковеркала это слово: месдииз! – а у меня мой новый «судзуки». И на этой паршивой дороге чокнутый плейбой устраивает гонки. На этой самой дороге, где и грузовики, и автобусы с кайфующими водителями, и ослиные, и верблюжьи повозки, и бог знает что еще. – Она заплакала; я стал утирать ей слезы. – Ну что я могла сделать? Я просто ехала как благоразумная женщина и кричала ему – не надо, убавь газ, осторожно! Но у Джимми всегда в голове винтиков не хватало. Что тебе сказать? Он полетел сломя голову, потом стал обгонять по встречной полосе, там поворот, за ним корова, ему нужно объехать, слева моя машина, он съезжает с дороги вправо, впереди тополь [106