Есть одна истина, которую знал Раман Филдинг, на которой тайно зиждилась его власть: люди жаждут вовсе не гражданской и социальной нормы – нет, они жаждут возмутительного, невероятного, буйного, того, что способно выпустить на волю нашу дикую мощь. Мы ищем возможности открыто проявить наше тайное.
Так-то, мама: живя среди страшных людей, творя страшные дела, я без всяких волшебных башмаков нашел дорогу домой.
Готов признать: мощь моих ударов почувствовали на себе многие. Я доставлял насилие ко многим дверям, как почтальон доставляет почту. Я делал, что требовалось и когда требовалось, – делал грязную работу и находил в ней удовольствие. Рассказывал ли я, с каким трудом, преодолевая собственную природу, я учился делать все левой рукой? Что ж: теперь я наконец могу быть правшой, могу в моем новом, полнокровном бытии извлечь из кармана доблестную руку-кувалду, и пусть она свободно пишет историю моей жизни. Моя дубинка неплохо мне послужила. Очень быстро я стал одним из первых боевиков ОМ, наряду с Железякой Хазаре и Чхагганом Одним Кусом Пять (который, как и следовало ожидать, тоже был универсалом, чьи таланты не ограничивались кухней). Команда Хазаре, его одиннадцать – мы трое и еще восемь громил, таких же отчаянных и свирепых, – десять лет не знала себе равных и считалась командой команд в иерархии ОМ. Так что помимо чистого наслаждения игрой распоясавшихся сил были еще поощрения за отличные результаты и мужская радость сплоченного товарищества.
Способны ли вы понять восторг, с каким я окунулся в простоту моей новой жизни? Ибо так оно и было; я упивался ею. Наконец-то, говорил я себе, немного непосредственности; наконец именно то, для чего ты рожден. С каким облегчением прекратил я многолетние бесплодные попытки достичь нормальности, с какой радостью явил миру свое сверхъестество! Можете ли вы вообразить, сколько злости накопилось во мне из-за всех ограничений и эмоциональных сложностей прежнего существования – сколько отвращения к высокомерию мира, к подслушанным женским смешкам, к издевкам учителей, сколько невысказанного гнева из-за тесноты одинокой, по необходимости замкнутой, лишенной друзей и в конце концов разбитой матерью вдребезги жизни? Теперь вся накопившаяся ярость взрывалась в моем кулаке, как порох. Шаррраххх! О, не сомневайтесь, джентльмены и бегумы: я знал, кого надлежит отдубасить и отметелить, знал как и знал почему. И спрячьте-ка ваше неодобрение! Б самый темный угол, куда солнце и не заглядывает! Пойдите в кино и убедитесь, что больше всего криков восторга ныне достается не любовнику и не положительному герою – нет, не им, а молодчику в черной шляпе, который стреляет, рубит, колет, который изничтожает любого, кто встает у него на пути! О, бэби. От насилия сейчас млеют. Оно желанно.
В первые годы я был занят подавлением грандиозной забастовки текстильщиков. Меня включили в летучий отряд мстителей в масках под командованием Сэмми Хазаре. После того, как власти вмешивались и разгоняли очередную демонстрацию дубинками и слезоточивым газом, – а в те годы по всему городу шли митинги, организованные партией Камгар Агхади и профсоюзом текстильных рабочих Гирни Камгар, руководимыми доктором Даттой Самантом, -боевые группы ОМ брали на заметку отдельных демонстрантов, неотступно преследовали их, загоняли в угол и избивали до полусмерти. Мы придавали первостепенное значение виду наших масок и в конце концов отказались от обликов тогдашних звезд Болливуда, предпочтя старинную традицию бродячих актеров «бахурупи» («хамелеонов»), в подражание которым мы обзавелись лицами львов, тигров и медведей. Выбор оказался удачным: представая мифическими мстителями, мы пробуждали в забастовщиках древние страхи. Стоило нам только появиться, как рабочие с воплями разбегались по темным переулкам, где мы настигали их и давали им урок на всю жизнь. Интересным для меня побочным результатом этих дел стало знакомство с новыми крупными районами города: в 1982-83 годах я изучил, наверно, все улочки в Уорли, Пареле и Бхиванди, гоняясь за профсоюзным шлаком, агитаторскими отбросами и коммунистической накипью. Я употребляю эти слова не в уничижительном, а, если хотите, в техническом смысле. Ибо во всяком производстве возникают свои отходы, которые должны быть убраны, спущены, слиты, чтобы могла возникнуть качественная продукция. Забастовщики – пример таких отходов. Мы от них избавлялись. В конце забастовки на ткацких фабриках было на шестьдесят тысяч меньше рабочих, чем в начале, и промышленники наконец смогли провести модернизацию. Мы вычистили всю грязь и получили в результате новенькую, современную, механизированную текстильную индустрию. Так объяснил все это Мандук мне лично.
Если другие больше били ногами, я предпочитал работать рукой. Моей невооруженной правой я охаживал людей с методичностью метронома – как выбивают ковры, как лупят мулов. Безжалостно, как идет время. Я не разговаривал. Удары говорят сами за себя, у них свой особый язык. Я избивал людей и днем, и ночью, порой молниеносно, валя их наземь одним движением руки-кувалды, порой без излишней спешки, обрабатывая правой мягкие и чувствительные места, внутренне гримасничая в ответ на вопли несчастных. Высшим шиком при этом было сохранять лицо нейтральным, бесстрастным, пустым. Те, кого мы били, не смотрели нам в глаза. На определенной стадии они переставали издавать звуки, словно мирясь с нашими кулаками, каблуками, дубинками. Они тоже становились бесстрастными, незрячими.
Человек, подвергшийся серьезному избиению (давным-давно это интуитивно постиг во сне Оливер д'Эт), меняется необратимо. Его отношение к собственному телу и разуму, к внешнему миру становится иным как в очевидных, так и в глубоко скрытых проявлениях. Некое самоуважение, некая идея свободы выбиты из него навсегда, если с ним работал профессионал. Вколачивается обычно отрешенность. Жертва – как часто я это наблюдал! – отрешается от того, что происходит, ее сознание как бы парит в вышине. Человек глядит на себя вниз – на свое бьющееся в конвульсиях тело, на свои ломающиеся конечности. Потом он никогда полностью в себя не вернется, и все предложения войти в более крупное, коллективное образование – профсоюз, к примеру, – будут отвергнуты.
Удары по различным зонам тела воздействуют на разные участки души. Долгая обработка ступней, к примеру, влияет на смех. Кого так били, никогда уже не будет смеяться.
Только тот, кто смирится с неизбежным, примет его по-мужски, как должное, – только тот, кто поднимет вверх руки, признает свою вину, скажет свое mea culpa [117], – только он сможет извлечь из пережитого нечто ценное, нечто положительное. Только он сможет сказать: «Будет хотя бы впредь наука».
Подобное происходит и с избивающим: он меняется. Избивая человека, испытываешь экзальтацию – совершается откровение, вселенная распахивает заповедные врата. Разверзаются бездны. Мы видим поразительные вещи. Мне порой открывались прошлое и будущее разом. Удержать воспоминание об этом было невозможно. Под конец работы образы таяли. Но я помнил, что видение было. Что-то произошло. Это меня обогащало.
Наконец мы прикончили-таки забастовку. Я был удивлен тем, как много на это ушло времени, как верны были рабочие шлаку, отбросам и накипи. Но, как сказал нам Раман Филдинг, забастовка текстильщиков была для ОМ испытательным полигоном, она закалила нас, сплотила наши ряды. На очередных муниципальных выборах партия доктора Саманта получила лишь горстку мест, а ОМ – более семидесяти. Маховик стал раскручиваться.
А рассказать вам, как по запросу одного землевладельца-феодала мы нагрянули в деревню близ гуджаратской границы, где вокруг домов высились яркие и душистые холмы свежесобранного красного перца, и подавили бунт женщин-работниц? Нет, лучше не буду: вашим чувствительным желудкам этого острого блюда не переварить. Рассказать, может быть, как мы разделались с этими несчастными – с неприкасаемыми, или хариджанами, или далитами [118], зовите их как хотите, которые по глупости решили, что могут спастись от кастовой системы, подавшись в ислам? Описать способ, каким мы поставили их на место? Или, может быть, вы предпочтете историю о том, как Хазаре и его одиннадцать были вызваны, чтобы исполнить древний обычай сати, и как в одной деревне мы заставили молодую вдову взойти на погребальный костер мужа?
Нет, нет. Довольно того, что уже сказано. Шесть лет тяжких полевых работ принесли богатую жатву. ОМ получила политическую власть над городом; Мандук был теперь мэром. Даже в сельской глубинке, где идеи, подобные Филдинговым, раньше никогда не были популярны, пошли разговоры о грядущем царстве Всемогущего Рамы и о том, что все «моголы» страны должны получить урок, подобный тому, что был преподан текстильщикам. События более крупного масштаба тоже сыграли свою роль в той кровавой игре следствий, в которую превращается теперь наша история. В золотом храме укрывались вооруженные люди, храм был атакован и вооруженные люди убиты; вследствие чего вооруженные люди убили премьер-министра страны; вследствие чего толпы людей, как вооруженных, так и невооруженных, прокатились по столице, убивая невинных граждан, не имевших ничего общего с теми, первыми вооруженными людьми, если не считать тюрбана; вследствие чего люди, подобные Филдингу, которые говорили о необходимости приструнить национальные меньшинства и подчинить всех и каждого любовно-строгой власти Рамы, получили дополнительную поддержку и вошли в силу.
…И мне рассказывали, что в день гибели госпожи Ганди -той самой госпожи Ганди, которую она ненавидела и которая отвечала ей полной взаимностью, – моя мать Аурора Зогойби заплакала горькими слезами…
Победа, она и есть победа: в ходе избирательной кампании, которая привела Филдинга к власти, организации текстильщиков поддержали кандидатов ОМ. Первое дело – дать людям почувствовать твердую руку…
…И если порой меня вдруг рвало без явной причины, если все мои сны были адскими, что из того? Если я испытывал постоянное и растущее ощущение, что меня преследуют – может быть, хотят отомстить, – я отгонял мысли об этом. Они принадлежали моей старой жизни, этой ампутированной конечности; я не хотел иметь ничего общего с этими колебаниями, с этой слабостью. Я просыпался весь в поту посреди кошмарного сна, вытирал лоб платком и опять засыпал.