Но однажды Влад всё же решился. Улучив минуту, когда Сергей встретил знакомого залётку из Ашхабада и оставил его одного, он сел на эту самую злополучную «четверку», и трамвай, скрежеща и позванивая, помчал его к родимому порогу. Красносельская. Гавриков переулок. Пивзавод. Мост. Салициловка. И вот она, вот обшарпанная, но знакомая до сердцебиения киношка «Молот». Поворот, за поворотом тополиная стрела Маленковки. Двадцать пятый магазин. Остановка.
Влад нашел в себе мужество, чтобы сойти, но преодолеть расстояние Старослободского переулка, соединявшего эту улицу с родимой Митьковкой, он так и не смог. Он боялся себя, боялся, что не выдержит и предаст Серёгу, и свое прошлое, и свое будущее, каким видел это самое будущее в своих лучших снах. Прощай, Митьковка, прощай еще раз, ты еще дождешься меня с победой! С победой ли?
Только мимо Сокольников Влад пройти не захотел, это стало бы выше его душевных возможностей. Маленковская вывела Влада прямо к первому боковому входу, рядом с которым он и отыскал проделанный им же заветный лаз. Дальше Владу можно было бы завязывать глаза: вся сумасшедшая паутина здешних троп и тропинок отпечаталась в его памяти, наподобие крупномасштабной топографической карты.
Наитие ли, предчувствие ли повело Влада в этот ранний час на шахматную станцию, но он вышел именно туда, и здесь, около занятого играющими столика, в одном из болельщиков узнал Юрку-шахматиста из двадцать седьмого дома, и лишь тут выдержка изменила ему.
— Юрка, — одними беззвучными губами позвал он. — Здравствуй… Не узнаешь?
Тот сначала непонимающе уставился на него, силясь угадать в подозрительном бродяжке хоть что-то знакомое, потом в задумчивом лице его появился отсвет их общего детства: интеллигентный Юрка всегда преклонялся пред плебеем из соседнего дома, и он на слабых ногах двинулся к нежданному гостю:
— Ты насовсем?
— Нет, не насовсем, Юрка.
— Домой зайдешь?
— Ты что!
— Ну да… Конечно… Я понимаю… Может, тебе принести что-нибудь? Поесть или что еще?
— Не надо. — Снисходительная благодарность переполнила Влада. — Как там мои?
— Живут… Катя в школу пошла.
— Не говори там, что встретил, мать по милициям побежит, одно для них расстройство.
— Как хочешь, Влад, как хочешь…
Они еще потоптались друг против друга, поерзали загнанно друг по другу глазами, потом Влад, будто захлопнув что-то в себе, повернулся и уже на ходу кивнул:
— Пока.
Откуда-то издалека, из детства, из другой, потусторонней жизни до него донеслось жалобное и как бы извиняющееся:
— До свидания, Влад!.. До свидания…
Впервые на Сортировочную Влад вернулся в одиночку и Серёгу дома не застал. В ответ на вопрос стрелочник только угрюмо хмыкнул:
— Надо думать, у министра, на заседании. Международное положение обсуждают…
Влад забрался на нары и после долгих и мучительных воспоминаний о недавней встрече и обо всем, связанном с этим, незаметно для себя уснул…
Очнувшись и краем глаза взглянув вниз, он похолодел: за столом стрелочника сидел сам хозяин, Серёга и незнакомый Владу стрелок железнодорожной охраны. «Попались!» Но бутылка, стоявшая посреди стола, несколько успокоила, а разговор внизу вовсе обескуражил. Говорил стрелок, сидевший к Владу спиной:
— Подумаешь, делов куча — вагон вскрыть! Машина у подъездных путей ждать будет…
— Четвертак за это дают, начальник, — насмешливо и хмельно щурился на свет Серёга, — четвертак. А ты хоть год сидел?
— Не ищи дурее себя, парень! — ярился стрелок. — Не пугай вдову… видела. Бздишь — других найдем, охотников много, навалом.
— Ищи, — спокойно отрезал тот. — У тебя время — мешок.
— То-то и оно. — Стрелок сбавил тон. — Стал бы я с тобой торговаться, а здесь горит товар.
Серёге, видно, надоело играться, и он совсем по-деловому перевел разговор на условия:
— Товар на машине — десять кусков на руки, и мы — в разные стороны. Вы — туда, я — сюда. С этим чмуром, — он кивнул в сторону стрелочника, — сами рассчитаетесь. — Но вдруг насторожился. — А если там не товар, а туфта?
Стрелок даже обиделся:
— Что мы, накладных не знаем? Или нам мозги заложило? А парнишка у тебя зачем? Подсадим в люк, посмотрит. Но точно знаю: индиго!
Серёга задумался, сверху было видно, как выпуклый лоб его усиленно морщится, решая почти непосильную для себя задачу. Затем он опустил голову и, будто про себя, сказал:
— Только в люк, и в сторону. — Сергей поднял на стрелка тяжелые глаза. — Вы мне за пацана головой ответите, в случае чего — всех за собой потащу.
— Сказано — сделано, — заторопился стрелок. — Через час сцепщики подадут вагон на шестой путь. Я вас там встречу. — Уже выходя в ночь, он обернулся, и Влад увидел хищное лицо на низко посаженной шее и белые, как у старого гуся, глаза, или они ему такими показались в тусклом свете лампы. — На шестом, не перепутай…
Сергей поднялся к Владу на нары, молча полуобнял его и на ухо спросил:
— Слышал?
Вместо ответа Влад сел и стал одеваться. Потом они, один за другим, спустились с нар и вышли в звездно августовскую темь. Где-то там над ними гудело и взрывалось мироздание, гибли и возникали галактики, вокруг них рождались и умирали города, взбухали и таяли горы, и никому во всей этой вселенной не было никакого дела до двух бродяг, идущих сквозь темь Москвы-Сортировочной навстречу своей жалкой гибели. Господи, прости нас маленьких и нечестивых за нашу собственную обездоленность!
На шестом пути друзей уже ждали. Изредка посвечивая фонариком, стрелок увлекал их между составами до тех пор, пока где-то в самом конце эшелона путь им не преградила чья-то фигура.
— Здесь.
Сначала всё шло, как было задумано: Влада подсадили, и он, с трудом раскрутив проволоку люка, открыл этот люк и скользнул в темноту вагона. Там в кромешной тьме Влад наощупь определил род товара. Всё сходилось с накладной, которую поминал стрелок: рулоны тонкого сукна, в этом не могло быть никакого сомнения.
Но стоило Владу только повернуться обратно в свободный квадрат ночи впереди, как там, внизу, за тонкой стеной пульмана грозно обрушилась тишина:
— Руки вверх! Ни с места!
Не помня себя, ногами вперед Влад ласточкой выбросил свое тело через люк и, наверное, разбился бы, но чьи-то цепкие руки внезапно подхватили его и кто-то злорадно прохрипел над ним:
— Допрыгался, голубчик!
Но Влад всё же вырвался и побежал. По пути он падал и поднимался, и снова падал, раздирая в кровь лицо, руки, ноги, бока и голову. Сзади топали сапоги, хлопали выстрелы, вспыхивали и гасли ракеты, но всё это только подгоняло его: вперед, вперед, вперед! Неизвестно куда, но вперед!
Но судьба, судьба оказалась сильнее его и его ног, и его легких, и его жажды свободы. Он еще долго петлял под составами, перескакивал через десятки тормозных площадок, кружился по стрелкам, но когда ему показалось, что главное позади и вот-вот он канет в ночи, как иголка в стогу сена, перед ним вдруг возникла из ничего неосвещенная стена станции, и дальше пути не было. И тогда он просто сел на землю и заплакал. И сдался в первые же руки без сопротивления. Прощай, свобода!..
Влад заканчивал в эту ночь еще один, далеко не самый главный кусок своей жизни. Впереди его ожидали тюрьмы и пересылки, этапы и лагеря. В судьбе человека это, пожалуй, главное испытание, и дай-то ему Бог выйти из этого испытания не растоптанным.
Была ночь, и предстояло идти сквозь нее.
Цыганка с картами, дорога дальняя, Дорога дальняя в казенный дом, Быть может, старая тюрьма центральная Меня, несчастного, по-новой ждет…
Звонкий мальчишеский голос взвивался и падал откуда-то с высоты четвертого этажа. Влад попытался было поднять голову в сторону голоса, но конвой уже подталкивал его в спину:
— Давай, давай, не задерживайся, еще насмотришься вдоволь, время будет!
Отработанный годами механизм дальнейшего действовал с завидной безотказностью: обыск, регистрация, описание физических изъянов и особых примет, фотография в фас и в профиль, общая стрижка, недолгое путешествие по предварительным боксам и наконец, как награда за все треволнения предыдущего, — камера.
Влада втолкнули в одну из них, четырехместную клетку на третьем этаже с окном без «намордника»[11] — неписаная привилегия малолеток. Трое будущих сожителей Влада лишь оценивающе скосили глаз в его сторону и тут же снова повернулись к чернявой масти худому парню на койке у окна справа, который, вроде бы бездумно глядя в потолок, выводил высоким фальцетом незнакомый Владу романс: «День и ночь роняет сердце ласку, день и ночь кружится голова…» Но в искренности его модуляций чувствовалась явная напряженность: намерения новичка заметно беспокоили сейчас хозяина камеры.
Когда же Влад со спокойной деловитостью принялся застилать пустующую у параши койку, тот моментально прояснился и допел свою песню облегченно и с известным даже блеском. Потом, после короткой паузы, долженствующей позволить окружающим оценить его исполнение по достоинству, спросил новичка врастяжку:
— Откуда, пацан?
— Издалека, — уклончиво ответил Влад, как и полагалось по неписаным законам своего теперешнего мира. — Отсюда не видно.
— Кешарист?[12]
— Родней не обзавелся.
— Везет мне на вас, залётных, — в сердцах сплюнул тот. — Скоро совсем на пайку перейду. Это мне корпусной нарочно подкидывает, чтобы с голоду пух. Куришь?
— Нет.
— И то слава Богу, хоть маленькая польза от тебя, на затяжку больше останется.
Владу страшно хотелось спать, и, чтобы закончить разговор, он миролюбиво согласился:
— Об чем говорить!
В обнаженное окно рвалась душная ночь в крупную клетку, город еще жил своей обычной вечернёй жизнью: звенели невдалеке трамваи, где-то совсем рядом, наверное, в соседнем доме, надрывался патефон: «Мой костер в тумане светит…»; покрикивали гудки пароходов на близкой Москве-реке. Существование для него разделилось теперь на «здесь» и «там», и это угнетало его сейчас более всего. Согревало только близкое соседство Серёги, обосновавшегося, как ему уже успели передать еще в боксе, этажом ниже. У него и в мыслях не было в чем-то винить друга. Наоборот, ему казалось, что промашку допустил он, Влад, не затаившись на месте во время тревоги, и тем самым отяготил Сергея еще одной статьей: за вовлечение несовершеннолетних. «Сидеть надо было, — засыпая, казнил себя он, — не трепыхаться!»