с невольным почтением подумал он тогда, — такая ничего не упустит».
Братва отнеслась к его бессонным прогулкам по-разному. Встречая Влада заполночь, вечно бодрствующий Калачев неизменно подступал к нему с очередным поучением:
— Женись, Владька, верно тебе говорю, у нас в Сибири девки хозяйственные, как за каменной стеной будешь. Бобыль, он и есть бобыль, только истаскаешься весь и боле ничего. Скоро деньги пойдут, опять же соблазн, а с бабой они целее и при деле. Женись, Владька, верно тебе говорю, вспомнишь Калачева…
Дядя Леня, сталкиваясь с ним, беззлобно посмеивался:
— Заарканила тебя рыжая-то! Смотри, парень, у них здесь чалдонская хватка, косолапых голыми руками вяжут. Чуть зазевался, пиши пропало, от алиментов век не отплюешься.
Один только Гена молчал, хмыкал многозначительно, заговорщицки подмигивал при встречах, но, в конце концов, не утерпел-таки, рассыпался однажды ему вслед частушечным аккомпанементом:
Меня девки звали в гости, А я в гости не пошел.
Пиджачишко на мне рваный И хренишко небольшой…
Но вскоре Влада вызвал к себе кадровик. В здании школы, где они размещались, Скопенко занимал кабинет завуча — сумеречный закуток два на три, с единственным окном, упиравшимся в торцовую стену точно такой же деревянной коробки.
— Ну, жених, — едкая насмешливость кадровика сообщала всему в этой комнатенке — письменному столу, книжному шкафу, карте страны, диаграммам, усатому портрету на стене — едва ощутимый привкус тления, — погулял и будя, а то я вместо рабочих семейное общежитие в Хатангу привезу. Вот караси, — мотнул он лохмами, — не успеют опериться, как уже смотрят, к кому бы на крючок сесть. — И сразу же вслед за этим сморщился, словно от зубной боли, сорвавшись почти на крик. — Да будь они все прокляты, всем им одна цена, любая ни за грош продаст! — Кадровик отвернулся к окну и, с трудом овладев собой, закончил вполне миролюбиво. — Завтра с утра полетишь с первым же попутным, иди, собирайся, времени у тебя в обрез.
До чего же просты ответы у всех человеческих загадок, даже, право, смешно!..
Влад увидел Зинку, когда лодка уже отчалила от пристани. Она неожиданно вспыхнула на берегу, объятая пламенем своего ситчика, вскинула руки вверх и прощально взмахнула ими над солнечной головой. Полоска воды между ним и ею все росла и росла, пока, сделавшись за иллюминатором самолета речной пропастью, окончательно не разделила их.
«Амфибия» еще долго кружила по воде, набирая скорость для взлета, и сквозь кружево пены за окном Владу раз или два все же удалось разглядеть за окном пестрое пятнышко на берегу и две прощально вскинутые над головой руки: «Прощай, Зинка, пшеничная чалдоночка Енисея, а вернее, до свидания, нам еще предстоит с тобой встретиться!»
Где-то впереди, в сквозных топях лесотундры, Влада уже ждала Хатанга, следующая часть его жизни.
Сверху лесотундра походила на карту кровеносных сосудов: запутанная сетка больших, малых и просто крошечных артерий на плоскости золотисто-зеленого простора. Теперь же, идя по ней песчаным берегом речного рукава, Влад видел перед собой только быструю воду и чуть побитую ржавчиной зелень лиственниц над этой водой. Сквозь сетку накомарника мир вокруг гляделся размыто и смутно, как на старой киноленте.
Пятые сутки прозрачная Меймича срывала на нем свой яростный норов. Пятые сутки тянул он вверх по течению в одной упряжке с Геной и Ротманом лодку, груженную поисковым оборудованием с женой кадровика — рентгенологом Ириной Михайловной — впридачу. Разинской княжной возвышалась она позади, одним своим молчаливым присутствием подгоняя их и будоража воображение. Постоянно опущенный, словно чадра, накомарник лишь подчеркивал это сходство. Она сидела на корме лодки, молча и безучастно глядя куда-то через и поверх их, но эта ее кажущаяся отрешенность вызывала в них еще большую напряженность.
На стоянках она, вяло отведав мужского варева, уходила в тайгу и возвращалась лишь к очередному переходу. За дорогу она не сказала, пожалуй, и двух слов. Кто знает, о чем думала эта странная женщина, что искала в лесу, но что-то в ней было такое, от чего всякий раз при взгляде на нее у Влада замирало сердце. И, видно, не у одного Влада. Ротман старался не смотреть в ее сторону, а Гена совсем затих и даже не прикасался к своему аккордеону. И только проводник группы Сергей Боков, — в косеньком глазу неизменная веселая насмешливость, — поглядывая на ребят, беззвучно похохатывал да качал кудлатой головой:
— От дела!.. От дела!.. Чисто цирк!..
К Меймиченской базе они подходили, уже опротивев сами себе и не глядя друг другу в глаза. Во всяком случае, Влад своим умом дошел, почему таких вот, вроде этой, в иные минуты бросают в набежавшую, так сказать, волну. Господь тебя прости, Степан, свет, Тимофеич!
Меймиченская база! Три деревянные коробки — кухня, контора, склад — и несколько обложенных дерном палаток: затерянное в тайге стойбище случайной ватаги людей, охотников за длинным рублем или приключениями. И бесцветное низкое небо над всем этим. И подернутое легкой ржавчиной море лесотундры вокруг. Внизу под крутым берегом, с камешка по камешку, весело беснуясь, несла себя к близкому порогу по-девичьи капризная Меймича. А там, за гулким порогом, за долгим таежным ежиком синели низкорослые горы в легкой опушке розовых в час заката облаков. Казалось, что у этих гор и обосновался тот самый «край земли», о котором пишут в детских книжках. Какая даль тебя манила на край земли, на край земли!
На кухне, куда Влада с самого начала определили подсобником и где властвовала неряшливая светловолосая Сима, жена базового плотника, вечно толкались осатаневшие от мужского одиночества поисковики, и повариха, надо отдать ей справедливость, не отказывала почти никому, разве что иногда и то по свойственной ей лености.
Законный же супруг ее, вконец загнанный и забитый ею мужичонка лет пятидесяти по кличке «Лапоть», не столько зная, сколько чувствуя ситуацию, ходил по территории, затравленно озираясь, и частенько нудился Владу по вечерам:
— Симка у меня баба правильная, только в ей тела много, на двоих заказано, одной досталось, вот она и выкомаривает. Ты бы мигнул мне, если что, я бы с ей тогда не так поговорил.
Ему было обидно за «Лаптя», он жалел плотника, но стать блюстителем симкиной нравственности могло оказаться не по силам даже целому взводу монахинь, тем более, что оголтелая повариха, видно, прискучив мужиками, зарилась и на самого Влада, отчего того лишь брала оторопь.
Раз в день, в дополнение ко множеству других обязанностей, Владу вменялось возить на лодке обед поисковикам, занятым на пробной промывке. Тянуть приходилось вверх по течению примерно километра полтора, и на подходе к поисковой косе он порядочно-таки выматывался. Зато здесь, среди знакомых ребят, около большой работы, душа его, истосковавшаяся по стоющему делу, словно бы отдыхала, невольно втягиваясь в ритм промывки.
Сам по себе процесс выглядел делом нехитрым: помпа, вашгерт — ящик с ситами, наподобие улья, — вот и вся, казалось, недолга, но ощущение чуда исходило от того, что там, на дно этого самого вашгерта, может быть, каждую секунду скатывалась алмазная искорка. Сим, Сим, открой дверь!
По неизвестно кем установленной традиции, главным времяпрепровождением после работы стали коллективные попойки, на которых, разумеется, главной фигурой считался Гена с его неизменным аккордеоном. Пиры устраивались каждой палаткой по очереди и готовились загодя. Очередники еще за неделю до своего званого приема шли к кладовщику Петровичу, большому любителю даровых угощений, набирали сахару и в двух больших молочных бидонах заводили брагу. В закусках все старались перещеголять друг друга. Складские консервы ставились ни во что и служили для гостей предметом пренебрежения и насмешек, дикую гусятину гость воспринимал чуть благосклоннее, свежий таймень поглощался с воодушевлением, но лишь печеные перепелки шли на «ура». Пиров веселая отрада. И пьяницы с глазами кроликов ин вино веритас кричат!
Тризны обычно начинались торжественно и немо. Но уже вскоре, сквозь говор и гвалт щедрого застолья можно было расслышать тихий аккордеон Гены. Для него все окружающее вроде бы отсутствовало, не существовало, не пробивалось в него. Трезвыми глазами смотрел он куда-то сквозь явь, вернее, внутрь себя, исторгая в мир из-под своих послушных пальцев, казалось, собственную душу. Она, эта его душа, словно бы прощала всем и каждому вокруг и мутную их пьянь, и спящую в них глухоту, и благоприобретенную ими ожесточенность…
Как это случилось, Гена, когда и в какой день, я не помню, но однажды она — наша дорожная с тобой княжна, явилась на одну из этих тризн. Вошла и присела у самого входа, и, присев, молча посмотрела в твою сторону. Только посмотрела, и ты погиб, Гена, да, Гена, ты погиб прежде, чем тебя затянуло затем под тонкий лед поздней северной осени. Ты не бойся, Гена, ты не бойся, это, в сущности, не так уж и страшно!
Не одна пара враз протрезвевших глаз провожала вас, когда вы вдвоем выходили из палатки, но среди них самыми тоскующими были глаза Ротмана.
Она оказалась короткой и стремительной, эта молчаливая их любовь. Их словно бы что-то гнало к ее скорому завершению.
Задолго до конца смены Ирина Михайловна уже ждала его на опушке у косы, и, едва помпа у вашгерта складывала свои крылья, он спешил к ней, и они уходили в тайгу, и жгучая тишина сопровождала их в этом пути, а золото осени сияло над их головами.
Скопенко нагрянул на базу неожиданно и шумно. Все такой же всклокоченный и небритый, он вполпьяна носился по территории, покрикивал, тормошил, распоряжался:
— Спите, сукины дети, а план горит!.. Я вас заставлю работать по-человечески!.. Ишь, сачки, курорт развели: пьянки, гулянки, приятные собеседования! Давай, Пономарев, собирай группу, на другой стороне коса спит!..
Начальник партии, медлительность которого давно вошла здесь в поговорку, пытался слабо сопротивляться, но Скопенку не так-то просто было переговорить, и вскоре Пономарев с половиной производственного состава уже переправлялся через остывающую речку, прихватив с собою единственную на базе рацию.