На остановке в Дудинке, чтобы не соблазняться буфетом, Влад даже не вышел из самолета, но в Игарке, где предстояла пересадка, он, назябшись за эти три часа лёта, не выдержал, решил хватить стакан перед новым полетом и, конечно, тут же сошел с рельсов. Сначала он кого-то угощал, затем угощали его, после чего явь перед ним обернулась радужной каруселью, у которой впереди даже не намечалось остановки. Где-то в самом конце, из калейдоскопа лиц перед ним выделилось раскосое, татарского вида лицо, которое затем так и утвердилось в нем.
Проснулся Влад в крохотной, с низким потолком комнатенке об одно окно, выходящее в какую-то глухую стену. Над ним склонялся единственно запомнившийся ему со вчерашнего дня собутыльник: типичный потомок Батыя, казанского разлива. Татарин встретил его пробужденье беззлобным ворчанием:
— Ай, парень! — по-восточному прицокнул он языком. — Совсем молодой, а пьешь. Такой на аэродроме шолтай-болтай развел, башка снять, мало будет. Вставай, похмелись, думать будем, как дальше быть. Ты, малый, даже билет пропил. — Он добродушно махнул короткой ладошкой, как бы смахивая обдавший Влада холодным жаром испуг. — Не бойся, от себя не прогоню, работу искать будем… Пей, пей, не разбавленный…
Это была Игарка, «Старый город», дом татарина Мухаммеда Мухамедзянова…
Жизнь продолжалась, и приходилось вставать, думать, выходить в туманный и бесприютный мир.
Говорят, она сейчас совсем другая — Игарка. Но Влад запомнил ее такой, какой она предстала ему летом, а затем зимой пятидесятого года: скученной, деревянной, в ржавой паутине колючей проволоки по редким заборам. Ему ли было не знать, что за жизнь таилась там, за этими заборами. Но теперь, со стороны, она — эта жизнь казалась ему куда грознее и таинственней, чем в его собственную бытность среди ее весьма незамысловатых реалий. Правда, в отличие от лета, город зимой даже в полдень не просматривался дальше, чем на полквартала. Он гляделся, как склад декораций — кусками, деталями, реквизитом — причудливо и непонятно: вывеска, кусок тротуара, фасад или фронтон дома: не более того. Остальное тонуло, растворялось в вязком, забивающем дыхание тумане.
Прийдя в себя и окончательно протрезвев, Влад с утра до вечера обивал пороги городских кадровиков в поисках хоть какой-то работы. Но зимой в Игарке на каждое место по два, а то и три претендента: из отхожего промысла в летней тайге возвращается несметное количество всякого праздношатающегося люда и каждый из них спешит где-нибудь устроиться до следующей весны, которая снова разнесет их по вольготным углам тайги.
— Хо, — беззаботно утешал его Мухаммед, — подумаешь, какое дело — работы нет. Хлеб ешь? Тепло тебе? Тебя кто гонит? Сегодня нет — завтра будет…
Сам он сторожевая в горкоммунхозе, сутки дежурства, трое полной праздности, которую он использовал, обходя по вечерам злачные места Игарки в поисках даровой выпивки. В это время года в городских ресторанах зимовщики спускали тот самый длинный рубль, за которым они съезжались к семидесятой параллели со всех концов России и сопредельных с нею республик.
Домой Мухаммед возвращался заполночь, чуть не на бровях и чаще всего не один. Русская жена его Даша, худенькая, в чем только душа держится, распиловщица лескомбината, по обыкновению только руками всплескивала:
— Да куда же ты их на мою шею! — Маленькое, но жилистое тело ее упруго напрягалось. В эту минуту она походила на разгневанного цыпленка. — Ступай с ими куда хошь, на порог не пущу!
Но в конце концов пускала. Гости, отоспавшись и опохмелясь, с поклонами и благодарностью шли своей дорогой. И Даше это заметно нравилось, потому что женщина она была простая и жалостливая…
Одно только сочетание этих имен — Даша и Мухаммед, — до сих пор говорит Владу больше, чем все Декларации об интернационализме, провозглашенные когда-либо на земле. Чуть не всю зиму прожил Влад у Мухамедзяновых. На его глазах многие упившиеся «дети разных народов» находили у них кров на ночь и надежную опохмелку поутру. И не было в этом их убогом гостеприимстве никакой особой корысти или выгоды. Просто так уж были устроены бесхитростные сердца обоих, что у них никогда не возникало вопроса: принять или не принять? Храни вас Господь, Даша и Мухаммед!
Как-то, убивая очередной безотрадный вечер с соседом своих хозяев, работником порта Саней Гуляевым, — их связывало взаимное стихоизвер-жение, — они завернули в клуб речников на огонек. Шла репетиция некой одноактной белиберды на производственную тему, но податься им было больше некуда, и ребята остались ее досматривать.
Командовал парадом рыжий парень в форме речника, к которому все остальные уважительно относились: «Анатолий Иванович». Заложив руки за спину, Анатолий Иванович важно расхаживал вдоль сцены, отдавал указания, почти не разжимая губ, но от его вмешательства порядка на сцене не становилось сколько-нибудь больше. Видно, каждый считал себя здесь, по крайней мере, профессионалом, и оттого никто не слушал не только Друг друга, но и самого Анатолия Ивановича.
У Влада зачесались руки. Уж кто-кто, а он-то, Влад Самсонов, восхищавший своим драматическим дарованием даже жюри районных конкурсов в столице нашей родины — Москве, сумеет передать этим провинциальным увальням кое-что из своего славного опыта!
Саня рассказывал ему потом, что это было стоящее зрелище. Неожиданно вмешавшись, Влад приструнил крикунов, ободрил робеющих, определил каждому его место в мизансцене, походя процитировал из Станиславского, и одноактовка — вот уж действительно чудеса! — стремительно поехала по своей накатанной колее, будто только и ждала, когда ее вот так вслепую, снаскоку толкнут.
Чудо состоялось малюсенькое, так сказать, поселкового масштаба, но потом, через два почти десятка лет, присутствуя на репетициях у Любимова, он поймет секрет такого чуда, вернее, его механизма, а еще вернее, ключа к нему. У него — этого чуда — было прозаическое обозначение — ритм. Когда весь в мыле и на полуинфаркте Юрий Петрович будет неистовствовать в полутемном зале, Владу невольно передастся эта его горячечная неудовлетворенность, отчего он вспомнит и эту зиму, и этот клуб, и этот первый в своей жизни прогон…
После репетиции к Владу вдруг подкатился неизвестно откуда взявшийся приземистый человечек, тоже в комсоставской, с погонами, речной форме.
— Молодой человек, вы, случайно, не из театрального училища? — Белесые брови на его отвислом лбу восторженно выгибались. — А то, знаете, бывает, заезжают.
Из-за плеча человечка Саня показывал Владу большой палец, ободряюще подмигивал: не теряйся, мол.
Фортуна поворачивалась к Владу своим сияющим ликом. Серафимы успеха помахивали над ним лучезарными крылышками: лови момент, малыш, второй раз он приходит не скоро, а частенько не приходит совсем!
— Нет, — скромно потупился Влад, — но это дело недалекого будущего. Видимо, летом буду поступать, а пока…
Тот даже договорить ему не дал, пошел на него с распростертыми объятиями, словно медведь на добычу:
— Ну, до лета время много, дорогой товарищ, до лета в Енисее столько воды утечет! — Он снова выгнул белесые брови, будто показывая, сколько же именно ее утечет. — Ого-го-го! Оставайтесь-ка вы у нас заведующим. Мы-портовики — вам полставки дадим, да ремзавод подкинет столько же, не обидим, в общем. Ну, по рукам, что ли?
Еще не веря своему счастью, Влад все же нашел в себе силы выдержать тон, не засучить ногами от радости:
— Подумать надо… Искусство — дело серьезное… Оно требует всего человека целиком, здесь размениваться не приходится. Подумать, подумать надо.
Тот, казалось, даже подпрыгнул в восторге:
— Вот, вот! Вот именно, дорогой товарищ, ни в коем случае не размениваться, только целиком!..
Так началась его короткая клубная эпопея. Человечек в форме оказался замполитом порта. Уже на следующий день Влада оформили заведующим клуба с оплатой на паях от двух смежных организаций и вручили ключи от помещения.
В шумной суматохе первых дней Влад внимания не обратил на стриженую «а ля Землячка» старушку, которая тихо проскальзывала на его репетиции, мышкой ныряла во тьму, в самый дальний угол зала. «Чайница» какая-нибудь, — беспечно отмахивался Влад, — еще, видно, из дореволюционных любительниц». Но, примерно через неделю, стриженая мышь вынырнула из темноты, мелкими шажками пересекла зал, и, подойдя к нему вплотную, сухо, без рукопожатия, отрекомендовалась:
— Демина, секретарь партбюро судоремонтного.
О, сколько Влад видел их потом! Мужчин и женщин, старых и молодых, злых и вполне добросердечных. С женщинами он часто спал, с мужчинами, ещё чаще, пил, но, как бы близко они ни подпускали его к себе, он всегда чувствовал разделяющую его с ними стену. Их всех, какими бы они ни были, объединяло одно, почти врожденное качество, по которому эти люди, как по специфическому запаху, узнавали друг друга: острое, въевшееся в них недоверие к ближнему. Каждый может оказаться твоим врагом — вот, примерно, тот нехитрый тезис, к какому сводился сложный механизм их взаимоотношений с окружающим миром. Деминская же разновидность этой породы, это Влад почувствовал сразу, была и остается самой опасной. Бесполые, жестяные, обойденные природой и жизнью, такие способны на все. Уже одно их присутствие среди людей вымывает из спектра существования наиболее интенсивные его цвета. Нет, не бойся равнодушных, эти словно бы и не живут вовсе, бойся слишком активных, они нарушают равновесие бытия, а это страшнее чумы…
— Новогодний концерт готовите, товарищ Самсонов, а программки в партбюро до сих пор нет? — Она сверлила его серой непроглядностью глаз, которая, казалось, разъедала объект своего внимания. — Партийным руководством манкируете, товарищ заведующий?
Влад понял, что у него появился первый в его «жизни в искусстве» враг. Враг, как говорится, без страха и упрека, грозный и непримиримый. «Мне бы ваши заботы», — сказал бы сейчас Любимов, но, знаете ли, дорогой Юрий Петрович, такие демины на всех уровнях одинаковы: количество крови они выпивают из человека примерно равное…