— Ничего, малыш, мы еще поживем, а может, и напишем чего-нибудь, как говорится такого, а помрем, что ж, другим больше достанется. Будешь в Москве, заходи, адреса пока не знаю, да через нашу писательскую лавочку найдешь.
И канул, исчез, слинял в морозном тумане, словно и не жил здесь три дня, не существовал, разговоров не разговаривал. Был и — не стало.
Даша, сожалительно покачав головой, сказала ему вслед:
— Чудной человек, а душевный. Чудные, они все такие душевные. Только пропадет он, ни за что пропадет.
Мухаммед поворчал для порядка, чтобы только оставить последнее слово за собой:
— Помолчи, баба, не каркай человеку на дорогу, кто так делает! Таких людей теперь и не водится, если только в лагерях сидят.
Мухаммед и Даша. Даша и Мухаммед. И для долгой памяти фамилия — Мухамедзяновы. Лишь бы ему их не забыть, такого он себе не простит и никогда не отмолит…
После отъезда чудного гостя работа в клубе уже не казалась Владу такой увлекательной. Все эти спевки, одноактовки, чечетка под баян обрыдли ему, его почти тошнило от всего этого. К тому же, Демина совсем озверела. Она придиралась к нему по любому поводу, требовала повседневных письменных отчетов, следила через своих присных чуть не за каждым его шагом. Наконец, он не выдержал и на очередном собеседовании у начальства, в присутствии Деминой, высказал по ее адресу несколько соображений, из которых следовало, что не ей, старой грымзе, учить чему-либо других, что она давным-давно выжила из ума и что вообще ему на нее наплевать с самой высокой горы. На этом и закончилась театральная карьера Влада.
Рассчитывая его, старичок-бухгалтер, тот самый «любитель быстрой езды», что ухитрялся ввинчиваться в каждый концерт со своей осточертевшей всем «Птицей-тройкой», покачивая розовой лысинкой, скорбно вздыхал:
— И чего только вы с ней связались, скажите на милость! Ее — эту Демину — у нас на заводе даже начальство за версту обходит, лишь бы не разговаривать. Как у нас с вами хорошо дело пошло, даже доход стали давать, а вы в бутылку. Какой в этом смысл, скажите, какой?
Получив расчет, Влад оставил престарелого энтузиаста художественного чтения раздумывать над смыслом бытия, а сам вышел на улицу. Зима, дымно клубясь, еще крепко держалась за каждую пядь поверхности, но едва заметное дуновение весны уже коснулось земли: туман редел, небо раздвинулось, очертания плоскостей вокруг стали резче и определенней. Весна матерела, набирала силу, копила грозную мощь, чтобы однажды утром взорваться первой, но неистребимой оттепелью. «Мы еще поживем, — весело подумалось ему, — а помрем — другим больше достанется!»
Первым делом Влад все же решил найти Зинку. В суматохе портового культпросвета он запамятовал о ней и о своей на нее обиде. Теперь, когда полная свобода «от любви и от плакатов» распахнула перед ним свои золотые ворота, его потянуло к Зинке, к ее теплу и пониманию. Сейчас, в преддверии новой дороги, он прощал ей все: и попранные обещания, и горькую измену, и несбывшуюся надежду на ее раскаянье потом. «Может, куда вместе подадимся! — воодушевлял он себя по дороге. — Вместе веселее».
В безлюдном в рабочее время бараке женского общежития Влада встретила разбитная, румянец в полщеки, старуха в засаленном ватнике:
— Тебе чего, милок?
— Зинку.
— А фамилиё?
— Фамилия? — Влад сразу замялся, чувствуя, как в нем жарко нарастает стыд. — Забыл вроде…
— А из себя какая? — Старуха понятливо осклабилась редкозубым ртом. — Сколько годов?
— Да такая… Белая…
— Белая! Туточки, знаешь, сколько белых? И все — Зинки. Она явно знала, о ком идет речь, но почему-то намеренно растягивала разговор. — Скольки их у тебя было, милок, что и года забыл?
— Знакомая просто. — Ее игра уже начинала злить Влада. — На пароходе из Красноярска вместе ехали.
— Ладно, ладно уж, — охотно пошла та на попятный, — знаю я твою Зинку, кто ее здеся не знает. Только уж месяц, как сгинула. Бог ее ведает, иде она нынче. Можеть, хахаль ейный — Димка-баянист скажет, рядом живет. — И уже вслед ему. — Да ты не тушуйся, милок, заходи вечером, знаешь, скольки ихнего брата здеся, полбарака — белых!
Да, старуха оказалась образцовой бандершей! Но Владу нужна была только Зинка и никто другой. Встречаться с аккордеонистом ему не хотелось, но желание найти Зинку оказалось сильнее его неприязни к непросыхающему любимцу публики. Влад знал, что в это время дня тот ошивается в аэропортовском шалмане, и пустился туда через весь город, да так, что только мороз поскрипывал у него в ушах.
Тот, едва увидев Влада из своего угла, сам двинулся ему навстречу сквозь пьяную суету и папиросный дым:
— А, Владимир Алексеич! — Дима пьяно распластывал руки перед ним. — Наше вам! Что — опять ЧП? Или выпить захотелось, «мы зашли в роскошный ресторан»? Что будем пить?
Влад смущенно уклонился от его объятий:
— Погоди, успеем еще. — Каждое слово давалось ему с трудом. — Я у тебя спросить хотел, где сейчас Зинка?
— Какая еще Зинка? — Плутоватость даже шла к его по-казацки красивому лицу. — Зинок прорва, а я один.
— Ладно, не валяй дурака, знаешь ведь, о чем речь…
— Брось ты, Владимир Алексеич, нашел, про что толковать. — Дима тянул его за рукав. — Лучше тяпнем свои боевые.
— Кончай, — всердцах рванулся Влад. — Я к тебе, как к человеку, а ты просто поросенок.
Сказал и повернул к выходу, а вдогонку ему спешил виноватый говорок Димы:
— Эх, Владимир Алексеич, Владимир Алексеич, нас, выходит, на бабу променял. И чего расстраиваешься, одна у нее и цена, что — масть, а все остальное-прочее, как у других, ни лучше, ни хуже… Владимир Алексеич!
Влад вышел, не оборачиваясь. К полудню город окончательно выпростался из дымной сутеме-ни, за долгие месяцы впервые обозначив свой потаенный облик. С ближайшего телеграфного столба, словно приветствуя его, первой птахой скорой весны затрепетало крохотное полотнище тетрадной странички: «Северная экспедиция объявляет набор…»
Дальше он читать не стал, адрес ему был известен. Вперед, тореадор, там, может быть, и ждет тебя любовь! Кто знает. А, может быть, и нет. Посмотрим!
Только в отделе кадров Северной экспедиции Влад понял, что его клубная деятельность не прошла бесследно: здесь о нем были наслышаны и приняли с распростертыми объятьями.
— Ну, как же, как же! — оживился кадровик, белесый парень в погонах старшего лейтенанта, небрежно перелистав его документы. — Кто ж тебя в Игарке не знает! Все сам собирался, да время не выбрал, а потом в отпуск укатил. Характером, значит, с Деминой не сошелся? Кто ж с ней, с язвой, сойдется, покойник разве? Я тебя покуда к себе возьму. У меня за зиму столько всего накопилось, целый завал. Вместе разгребать примемся. Да и стенгазету нам наладишь, ты ведь по этой части мастак. А теперь давай садись, трудовые книжки по справкам заполнять будем…
Вот так, легко и просто, началась его работа в знаменитой экспедиции, которая прокладывала трассу для идущей следом за ней «Пятьсот третьей» стройки Великой Северной Магистрали Москва — Чукотка. Константин Иваныч, или попросту Костя, так звали кадровика, исправляя его корявый почерк, преподал ему несколько уроков чертежной вязи, и вскоре он, быстро набив в этом руку, с утра до вечера уже корпел над трудовыми книжками вновь навербованных сезонников, а на досуге даже пописывал стихи в управленческую стенгазету, вроде: «Нам атомный шантаж не нужен, идем мы смело сквозь огонь и шквал. У нас в руках великое оружье — тысячелистый Марксов «Капитал». Умри, Денис, хуже не напишешь. Умри или забудь, как страшный сон своей несчастной юности!
А солнце, тем временем, с каждым днем поднималось все выше, разгоняя по сумрачным углам остатки зимнего тумана. Первые сосульки источали с водостоков хрупкую капель. Обнажились подтаявшие ребра тротуаров, снег постепенно сменялся голубоватой наледью. Кое-где на крышах уже проклевывалась черная рябь. Весна, весна, весна!
В один из таких дней Костя вернулся с планерки против обыкновения хмурым, всердцах бросил шапку на стол, отвернулся к окну, сказал:
— На Хантайку полетишь, Самсонов, счетоводом. Только-только человека в курс введешь, как снова забирают. — Резко повернувшись к Владу, помягчел. — Ты там смотри, не нарывайся. У этого Солопова на Хантайке характерец не лучше твоей Деминой, живьем съест.
— Когда собираться? — Влад едва скрывал облегчение: возня с бумажками порядком надоела ему, его давно тянуло в дымящуюся первым весенним маревом тайгу. — Я готов.
— Рад! — несколько обиделся тот, но вдруг ободряюще махнул рукой. — Я бы и сам бросил всю эту дребедень к чертовой матери, да звездочки мои мешают, подчиняться обязан. Завтра и полетишь.
На другое утро двухместный кукурузник поднял Влада с экспедиционного аэродрома и понес над проснувшейся тайгой в сторону таинственной речки с веселым названием — Хантайка. Продутая зимними сквозняками лесотундра выглядела сверху редкой и сиротливой. Снег еще не утратил своей стерильной белизны, но, едва заметно, внизу, уже явственными контурами обозначились русла речушек и наст плоскогорий: зимний снимок в весеннем проявителе.
Пилот Володя Коношевич временами оборачивался к нему и через стекло своей кабины озорно подмигивал: ну, как, мол? Коношевич слыл достопримечательностью Северной экспедиции. Списанный из военной авиации за лихачество, он который год пробавлялся на летной рухляди Крайнего Севера, зарабатывал шальные деньги и тут же спускал их, пил, куролесил во всех шалманах от Ермаково до Тикси, пугая обывателей и приводя в восторг собутыльников. Но летчиком он считался первоклассным, и, что еще важнее в здешних условиях, безотказным, а потому на художества его начальство смотрело сквозь пальцы. Победителей не судят.
Среди солнечной благодати настежь распахнутого неба легкое и прерывистое почихивание мотора сначала показалось Владу досадной оговоркой, случайной фальшью, пустяковым срывом хорошо отлаженного механизма. Но перебои становились все чаще и продолжительнее, самолет стал рывками, словно по невидимой лестнице, снижаться, нос его резко накренился. Затем внезапно земля, встав дыбом, стремительно пошла им навстречу. Передай кольцо обручальное!