Эх, Гекман, Гекман, твоего бы опыта да нынешним германским левакам, они, кажется, ничего не забыли, но ничему и не научились, и снова рвутся на баррикады!..
В Игарке Влада ожидало разочарование: начальство переехало в Ермаково: жаловаться было некому, расчет получить негде. Снова садиться на шею Мухаммеду в ожидании лучших времен он не решился. Оставалось тем же манером пуститься дальше — на Ермаковский маяк.
Хорошо утоптанная тропа вывела его к трассе, вдоль которой тянулась линия временной связи: безошибочный ориентир для путника. Через каждые пять километров здесь стояла будка дежурного обходчика, где всякий проходящий считался желанным гостем: одинокая жизнь в тайге располагает к радушию. В два с половиной броска Влад одолел дорогу и к вечеру третьего дня уже стучался в кабинет отдела кадров экспедиции.
Но Константин Иванович, рубаха-парень, душа нараспашку, на этот раз даже головы в его сторону не поднял, сказал, как отрезал:
— Нету у тебя здесь ничего, уважаемый. Солопов вообще не считал тебя приступившим к работе, а потому и зарплаты не начислял. Справку можешь получить по сорок седьмой ге[22], а денег, извини, для тебя у нас не имеется. Мой совет: получай бумагу и в двадцать четыре часа линяй отсюда на все четыре стороны, иначе хуже будет. Солопов антисоветчину тебе клеит, не отскребешь-ся. Бывай…
Начальник экспедиции оказался в отъезде. Влад попытался было пробиться к главному инженеру Побожьему, но тот его не принял. Сидя потом на берегу с горьким комком в горле, при полной беспросветности впереди, Влад не знал, не ведал, предположить не смел, что спустя пятнадцать лет тот же самый Побожий Александр Алексеевич будет носить ему на суд свои литературные опусы, оказавшись при этом замечательно добрым и простым человеком. О, могучая сила односторонней информации!
Теперь Влада могла спасти только навигация, которая должна была открыться со дня на день. В ожидании первого парохода он коротал ночи на временном вокзальчике будущей магистрали, куда его по доброте душевной пускал здешний сторож, который время от времени даже подкармливал непрошенного гостя.
— Ешь. — Тронутое оспой, помятое лицо его смутно маячило в полутьме помещения. — Бог велить все делить. От меня не убудет, тебе не прибудет, зато сытый, а сытый голодного тоже разуметь должон. Может, вспомнишь старика где хорошим словом, мне и зачтется.
Он же за два дня до предполагаемого отъезда вывел Влада из угрожавшего ему затруднения.
— Говорят, в Игарке страсть, что творится, — предупредил его старик. — Народу освободилась тьма, все парохода ждут. Не прорваться тебе туда без билета. Не иначе, как оцепление на пристани будет. Ты лучше давай-ка дуй в Курейку. Там машина к берегу не подходит, пассажиров лодкой берут. В лодку тебя мой корешок, Федот Ермолаич, посадит, он там известный человек, в музее сторо-жует, самого Сталина знал. А уж на пароходе сам соображай, авось не выбросят. Федот Ермолаич свой человек, у него и переночуешь.
На этом они и расстались. «Я в даль пошел, и мне была опорой нога, ступивши на земную грудь».[23]
Дорога по берегу тянулась вдоль цепочки рабочих зон и лагпунктов. Если бы он предполагал тогда, в молодости, как тесна, как убого мала земля! Для этого не надо лететь в космос, для этого достаточно прожить до его сорока с лишним лет и узнать, что, идя в ту пору по трассе Пятьсот третьей стройки, он шел мимо своих будущих друзей и сослуживцев, приятелей и собутыльников, поклонников и начальства. Сколько их сейчас разбрелось по свету, успев сойтись и раздружиться с ним! Сколько живет рядом, с сочувствием, гордостью, злорадством наблюдающих за его неравным единоборством с обстоятельствами?
Сколько почило в Бозе,' покинув этот мир до обещанных Суда и Воскресения? Даже затруднишься теперь, кого назвать: бывшего вора «в законе» Мишу Демина, нынешнюю литературную сирену радиостанции «Свобода», нарядчика Сергея Ломи-надзе, записного критика «Вопросов литературы», или осыпанного наградным золотом начальника всей этой махины Барабанова, которому еще заискивать и заискивать перед спецкором Самсоновым, исправляя на пенсии жалкую должность заведующего общественной приемной «Известий» при могущественном временщике Аджубее? Всех не назовешь.
Первая ночь застала Влада около зоны, выходившей одним концом прямо на берег. Чуть поодаль от служб и хозяйственных строений, на самом краю береговой излучины его поманила к себе времянка, уютно светившая во тьму единственным своим окошком. На стук ему открыл заспанный парень лет двадцати пяти, с одутловатым по-лагерному и чуть бабьим лицом.
— Заходи, — беспечно зевая, посторонился он. — Из экспедиции, что ли? Дверь прикрой… Пожуешь с дороги-то? — Парень подвинул ему миску с холодной треской, отрезал от целой буханки порядочный ломоть, налил из чайника остывающего кипятку. — Хавай, харч казенный, зато от пуза. — Сказал и залег на заваленный тряпьем топчан, предварительно сбросив на пол для Влада старый бушлат. — Похаваешь, ложись, утром разбужу.
Заканчивая трапезу, Влад не выдержал, спросил:
— Вербованный?
— Не. Срок отбываю. На вольном хождении, истопником у начальства. Жить можно. Только освобождаться скоро, меньше года осталось, думаю, вольняшкой остаться. Чего я в своей деревне не видал, макухи, что ли? Сколько себя помню, до сыта не ел, в черном теле держался, а здесь хлеба от пуза, рыбы от пуза, опять же уважение: «Вася, будь друг, сделай, Вася, голубчик, не забудь, принеси!» Голубчик! А ты говоришь! В деревне-то я, окромя мата, и не слыхивал ничего. Что ни говори, а для нашего брата-колхозника лагеря — это вроде, как для вас дом отдыха. Норму выполнил, — пайку отдай, свое отработал — и на боковую. А в колхозе, как левая нога у начальства захочет. Захочет — даст, захочет — не даст. Иди в лес, серому волку жалуйся, вот и вся конституция.
— Все-таки — на свободе.
— А чего мне с нее, с энтой свободы, юшку пить или щи варить? Много я ее в колхозе видал? Паспорта нету, в город съездить — и то председателю за справку бутылку ставить надо, чуть что — в зубы, а гульнешь с горя, участковый здрасте-пожалста, за широебину и в район. Нет, братишка, даром она мне не нужна, твоя свобода, видал я ее в гробу, в белых тапочках, я жрать хочу…
Под эту его исповедь Влад и уснул, а когда проснулся, тот уже, чертыхаясь и кашляя, растапливал печку:
— Подъем, братишка. Сейчас чайку выпьем и айда, потихоньку-полегоньку, к вечеру на месте будешь. Тут рукой подать.
Прощаясь на пороге, Влад спросил:
— Как звать-то тебя, для памяти?
— А никак! — дурашливо отмахнулся тот. — Считай, забыл и не помню. Во здравие за меня мать помолит. Покеда.
Что ж, и на том спасибо, чудак-человек, любитель лагерного харча и нормированного рабочего дня!..
На закате голубой фронтон Курейкского музея возник перед Владом среди приземистых изб противоположного берега. Он долго ждал попутной лодки, а переправившись, застал музей закрытым, хотя разыскать сторожа, как оказалось, не составляло труда. Первый же встречный с охотой проводил новичка к дому Федота Ермолаича на взгорье.
Тот встретил гостя без особой радости, но стоило Владу помянуть добрым словом их общего дружка из Ермаково, как тот сразу преобразился, щетинистый лик его обмяк в довольной ухмылке:
— Скрипит еще, старый чёрт! Заходи, заходи, места хватит. Закусим и — храпака. Пароход завтра после обеда, не раньше. Не боись, сказал посажу, значит, посажу. Федота Савина на Енисее только дурной не знает…
Утром старик водил его по кривобоким комнатенкам полусгнившей избы, укрытой павильонной коробкой, рассказывал:
— Мы с им, как с тобой вот, нос к носу, сколько разов говаривали, на охоту, рыбку ловить хаживали. Человек он, хочь и южный, а невидный был, рябенький такой, росточку низкого, только глаз уж больно вострый, посмотрит, будто обожгет. С виду вроде спокойный, а как вожжа под хвост, зайдется весь, не дай Бог! Молодой я тогда был, мало битый, мне бы скумекать, что к чему, я бы теперь большими делами ворочал. Вон хозяин его, Митька Кокорев, на что мужичонка квелый, и тот мимо рта не пропустил. Как стали, значится, в тридцатом году музей затевать, он и заломи: «Пятьдесят, говорит, тысяч!» Шутка ли сказать, такие деньги. Она, эта избенка евонная, двух сотен по тому времени не стоила. Так ить попал в точку, сукин сын, дали! — Он выдохнул почти с восторгом. — Дали! Хотя, по правде сказать, рыск большой был, могли ить и посадить, а то и хуже…
К причалившей от теплохода лодке старик, по-хозяйски растолкав небольшой гомонок перед ней, протащил Влада первым:
— Гражданин — из пароходства, — со значением кивнул он двум молоденьким матросам-лодочникам. — Товарищ Лобастов знает. По прямому проводу… Лично. — И шепотом, скороговоркой Владу. — Не зевай, паря, прыгай.
Первое препятствие осталось позади, но до Красноярска оставалось пять суток пути, в котором на любой пристани его могли снять, не церемонясь. Все, что Владу до сих пор довелось слышать о капитане флагмана «Иосиф Сталин» Лобастове, не предвещало безбилетнику ничего хорошего: крутой, беспощадный к себе и к команде, он слыл на Енисее грозой корабельных летунов и зайцев. Зимуя в Игарке, он иногда заходил в клуб на огонек — большой, грузный, ухоженный, с депутатским флажком в лацкане форменного пиджака, но, кроме начальства, близко к себе никого не подпускал, откровенно чинился и важничал. И все же другого выхода у Влада не было, спасти его от неминуемой высадки мог только он — Лобастов.
К немалому удивлению Влада, тот принял его сразу, едва о нем доложили:
— Слыхал, слыхал! — В тесноватой каюте, устеленной ворсистым ковром, он выглядел еще массивней и значительнее. — Укоротил старую ведьму, молодец! Бывал я на твоих концертах, что говорить, дело знаешь, любо-дорого посмотреть. У них там, в Игарке, все начальство из-за тебя перессорилось, жалеют, что отпустили. Ох, эта Демина, ох, эта Демина! — От его плотной фигуры, добротного кителя, даже депутатского флажка исходило снисходительное довольство уверенного в себе человека. — Не баба — змея. Далеко ли собрался?