Вот так началась их совместная жизнь, а лучше бы и не было ее вовсе, до того короткой и горькой она — эта жизнь — оказалась. Весь их продовольственный запас — единственный мешок муки — таял на глазах, что не мудрено: с утра до вечера, в коротких перерывах между работой и любовью, с неутоляемой жадностью молодой плоти они в огромных количествах поглощали галушки. Галушки, галушки, галушки! И эти мучные комочки в почти ничем не заправленном кипятке казались ему в те поры лучшей едой на свете, пищей богов, амброзией нищих. Когда же, тайком, его незаконная теща приносила им бутылку-другую подсолнечного масла с вязкой лука впридачу, блюдо это и впрямь начинало распространять вокруг себя отсвет и запах нездешних пиров Валтасара.
Скромным подспорьем в их скудном рационе служило также кое-что из экспонатов. На стендах и стеллажах постепенно появлялись зияющие пустоты. Яблоки последнего урожая и прошлогодняя кукуруза-рекордистка, бессмертные тыквы и семечки залежавшихся подсолнухов, семенная свекла и даже просо — все шло в дело. К сожалению, продукты подефицитнее — помидоры, огурцы, свежие персики — были заформалинены в литровых банках, а то бы им тоже нашлось применение. К осени пошли арбузы, и Влад выписывал их для экспозиции Дома сельхозкультуры в таком количестве, которого хватило бы, чтобы оформить павильон ВДНХ средних размеров. Голь на выдумки хитра.
Надежда ела теперь за двоих. Живот ее рос, лицо опадало, заострялось, зацветало желтыми пятнами: дыхание другого существа, как бы обжигавшее женщину изнутри, источало ее и внешне. Едва ли Влад когда-либо любил ее, но именно в эти дни, прислушиваясь по ночам к едва слышному биению зачатого от него комочка, он чувствовал по отношению к ней нечто вроде нежности. Сознание того, что ему предстоит вскоре стать отцом, наполняло его ощущением ответственности, по сравнению с которой долгие тревоги прошлого выглядели сейчас призрачными и пустячными. В мире должна была появиться часть его, но уже в ином облике и с другой судьбой. Какова-то она будет — эта судьба?
После затяжной и сухой осени к станице исподволь подкралась зима: стыла степь за околицей, исходя по утрам легкой изморозью, чугунно затвердели колеи и дорогах, дымки над крышами становились гуще и продолжительней. Однажды утром Влад вышел из своей темной кладовки и зажмурился: во все окна старого кулацкого особняка, в котором размещался его «Дом», светила снежная белизна. По-южному слабый снег, наподобие трепетной фаты, воздушно оседал вокруг, но и в этой его непрочности сквозила уверенность в своем постоянстве. Зима предъявляла Кубани первую визитную карточку.
Потянулись дни утренних хрупких и устойчивых морозов и дневной оттепели, переходившей к вечеру в слякоть. К тому времени Владу, за вычетом авансов, выдали годовой расчет, и быт в их кладовке заметно окреп. Муки и масла оказалось достаточно, чтобы дожить до весны. Надежда ожила, повеселела, не раздражалась по пустякам. К ней изредка стали заглядывать бывшие подружки: станица, кажется, скрепя сердце, постепенно смирялись с их затянувшимся союзом. Но урочный день приближался…
Она закричала неожиданно, ночью, в начале февраля, и уже не замолкала ни на минуту. Влад пытался было засветить огонь, чтобы хотя бы обуться, но трясущиеся пальцы его не слушались, и тогда, махнув на все рукой, он бросился босой через февральское месиво грязи и снега к пожарке. Не разбирая дороги мчался он к светившему огоньком сараю за дальними огородами и сладкий восторг страха за тех, что остались у него позади, помогал ему в этом пути. Марафон той февральской ночи ему тоже никогда не забыть.
Дежурный пожарник Степан Стеценко, едва ли не главный их ненавистник в Пластуновской — он приходился дальним родственником Надежде, — едва завидев Влада на пороге депо и все мгновенно сообразив, как-то враз обмяк, забегал, засуетился, успокаивая, судя по голосу, не его, а скорее себя:
— Ты не боись, браток, не боись, у мэне их трое, я мигом застромлю, в момент обернемся. Ты, главное, сичас не боись. — Он заводил в оглобли лучшего мерина, запрягая и взнуздывая привыкшую к неожиданностям животину. — В лучшем виде, братишка, в лучшем виде… у мэне их трое, братуха, мне не в новину…
На обратном пути, попыхивая в промозглой ночи дешевой папироской, Степан примирительно гудел:
— Ты на тутошних, братишка, не обижайся, мы друг к дружке притерлись, нам чужак, вроде, як еж за пазухой, больно колко. Отойдут ноне станишники, хошь — не хошь, казак народится, або казачка, примут. — Он подогнал полуход к самому крыльцу «Дома». — Дуй, грейся, от бисов сын, зов-сим босый! Выпить бы тэбе самый раз!..
Он увидел тебя, Татьяна, уже на следующий день в окно роддома, на руках у твоей матери. Тогда ты была еще крохотным комочком плоти, без имени и судьбы, ибо Господь так и не коснулся тебя своим Крещением. Но теперь, через двадцать лет, я полностью принимаю на себя великий грех за это твое отпадение. Я не знаю, как сложится отныне твоя жизнь, и я несу свой крест, не ведая, что у меня впереди — узилище или чужбина? — мне только хотелось бы на прощанье оставить тебе одно выстраданное мною знание: никогда не поздно, Татьяна, никогда не поздно, лишь сделай усилие и ты увидишь Его. Он в нас, Он всегда с нами. Он ждет и страждет за нас!..
Еще задолго до выписки Надежды Влада вызвал к себе Косивцов.
— Поздравляю, брат, с дочерью! — Он вышел из-за стола, обнял его, усадил, а сам сел напротив. — Подарок мы тебе от правления заготовили, но есть решение райкома перевести тебя в газету литработником, так что собирайся. Поезжай в Дин-скую, войди в курс, сними комнату и вези жену прямо туда. Хватит, потянули вам душу граждане-станишники. Жалко мне тебя отпускать, нам бы тут двух-трех таких парней, мы бы делов понаделали! Эх… Не поминай лихом, заглядывай…
Вы проводили его до дверей, Николай Гаврилович, прикрыли ее за ним, и связь между вами с тех давних пор оборвалась навсегда. Вернее, оборвалась ее видимая, так сказать, физическая сторона, но в нем она — эта связь — живет до сих пор, одаряя его уверенностью в том, что люди есть люди. И не принадлежность к партиям или взглядам разделяет их, а лишь свет и тьма, какие борются в них за победу над сердцем. И важно, что побеждает — в зависимости от этого человек живет и действует. Этот урок стоит благодарности, дорогой Николай Гаврилович! Прощайте…
С утра Влад отправился в райцентр, станицу Динскую, чтобы начать очередную и немаловажную часть своей жизни.
— Что такое печать? — Редактор смотрел на Влада сквозь очки с вызывающей победительно-стью человека, который заранее знает ответ. — Печать — это самое острое, самое грозное оружие нашей партии. А кто это сказал? Товарищ Сталин. Ты видел Сталина?
— Видел, — Влад малость оторопел от такого натиска, — в детстве… На демонстрации… В кино тоже.
— На демонстрации? Москвич, значит?
— Москвич.
— Эх вы, москвичи! — Он поднялся, перхоть с его зеленого кителя осыпалась с него наподобие пороши. — На демонстрации! А я вот его как тебя видел, руку мудрому вождю пожимал.
Словно опасаясь, чтобы собеседник не сбежал, редактор загородил собою дверь, что позволило Владу довольно подробно рассмотреть его: высокий, с немного бабьим лицом, начинающий седеть человек в партийной униформе и трофейных крагах. Краги на нем гляделись особенно нелепо.
— Работал я тогда секретарем Новороссийского горкома партии. — Врал тот, как выяснилось впоследствии, вдохновенно, искренне веря в собственное вранье. — Заезжает как-то в город Калинин Михаил Иванович, всесоюзный староста наш дорогой. «Ты, — говорит, — Роман Замятин?» — «Я, — говорю, — тот самый.» — «Что же это, — говорит, — Роман, в таком городе секретарствуешь, а настоящий порт все еще не отстроил.» — «Виноват, — говорю, — товарищ всесоюзный староста, сделаем.» — «Даю, — говорит, — тебе, Роман, сроку три дня, лично проверю.» Сам понимаешь, нет для коммунистов таких крепостей, которых они не могли бы взять. Кто это сказал, знаешь? Товарищ Сталин это сказал, запомни. В общем, мобилизовал актив, молодежь, население, изыскал ресурсы, неиспользованные возможности, уложился в срок, не подвел старика, свою большевистскую честь тоже не подвел. Памятливый был старикан, не забыл, заехал проверить. «Молодец, — говорит, — Роман, не подвел старика.» Веду это я его по трапу на катер, прокатиться захотелось нашему старосте, так сказать, с ветерком, а он возьми да и споткнись, и — в воду. Я в чем был — за ним, глубина там хоть и небольшая была, а пришлось повозиться, прежде, чем я с ним до берега добрался. Ну, сам понимаешь, спецпомощь, охрана и все такое прочее. Увезли дорогого гостюшку под особый врачебный присмотр. Не успела еще вода с меня стечь, как, вижу, к самому пирсу выруливают три легковые машины: жжи, жжи, жжи! Из двух охрана высыпала, а из третьей, гляжу, сам выходит. — «Где, — говорит, — Роман Замятин?» Я, брат, на Дальнем Востоке дивизией командовал, службу знаю, вытягиваюсь в струнку: «Я, — говорю, — товарищ Сталин». Веришь, ни слова больше не сказал, подошел, склонил гордую свою голову, взял двумя своими дорогими руками мою руку и горячо потряс. Понимаешь, ни слова не сказал, только руку взял и потряс. Взял и потряс. — Его заело, словно заигранную пластинку, глаза подернулись надмирным блеском. — Взял и потряс. — Наконец, он спохватился и снисходительно заключил. — А ты говоришь: «на демонстрации»! Иди работай, входи в курс…
Но нет худа без добра. Шок, который испытал Влад после первого разговора с редактором, несколько охладил его готовый разгореться для новой деятельности пыл, и он приступил к работе без прежнего благоговения перед печатным органом районного масштаба.
Ему поручили культурную жизнь, каковую по должности курировал ответственный секретарь редакции Иван Гержод, меланхоличный выкрест, в рыжей курчавости чуть не до бровей.
— Про печать спрашивал? — встретил он Влада по выходе из редакторского кабинета. — Только честно?
— Спрашивал.