ие с Мастером, только куда менее героически, он умер от ранней старости, в результате дурной болезни, которую в наше время ученые называют просто сифилис. Их похоронили в один день и час, каждого по своему разряду. Одного — с плачем и причитаниями в фамильной усыпальнице, другого — неизвестно где и неясно, каким образом. От их могил время давно не оставило и следа. Но храм, в который вложил свою жизнь Мастер, стоит и поныне, а после князя не сохранилось даже его имени. Правда, какой-то смурной националист, говорят, накарябал в честь разбойного предка кандидатскую, пытаясь доказать, что тот все-таки существовал, но ее, кажется, даже не приняли к защите. А храм стоит, Владька, говорят, такой храм!..
— Это ты мне, Боря?
— Тебе. На память. — Горбун допил коньяк, занюхал кончиком салфетки. — Ко всем дням рождения сразу.
— Учту.
— Хорошо бы.
— Еще заказать?
— Закажи и ступай, я посижу один, это иногда невредно, в известном смысле одиночество — гигиена души…
На повороте аллеи Влад обернулся. В свете солнечного полдня, среди ослепительного листопада, в сгорбленной фигурке Есьмана ему вдруг увиделось столько печали и безнадежности, что он зажмурился от пронзившей его в этот миг жалости: там, на веранде, в полном одиночестве человек подводил итоги и они — эти самые итоги, — судя по всему, оказывались неутешительными. Думай, мальчик, жизнь коротка, думай быстрее, спеши, иначе этим же кончишь и ты!
Краснодар утопал в мартовской слякоти. Низкое небо, казалось, цеплялось за кровли, с тем, чтобы уже никогда не подняться выше. Мир вокруг словно бы растворялся в гриппозном ненастье ранней весны. Перспектива улицы сузилась до предела ближайшего квартала, за которым все остальное лишь смутно маячило в сыром тумане. Даже люди в этой прорве выглядели полыми и как бы навсегда отсыревшими.
Влад хлюпал сквозь это ненастье в сторону издательства в надежде узнать там что-нибудь о своей давно ожидаемой книжке, а может быть, и кое-что под нее получить. Поденная литературная жизнь давно стала для него тягостной повседневностью. Праздничный карнавал постепенно терял свои краски, тускнел, измочаливался. Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?
Издательство оказалось почти пустым и только Василий Ильич, его первый благодетель, сидел за своим столом с неизменной трубочкой во рту, но только без обычной раблезианской улыбки на толстых губах. Что-то в нем потухло, съежилось, стало бесцветным. Даже трубочка его дымила на этот раз без привычного паровозного воодушевления. На приветствие Влада он лишь кивнул, предлагая садиться.
— Как тут с книжкой у меня, Василий Ильич?
— Чувствуя неладное, Влад взял минорную ноту.
— Вроде, пора бы уже?
Нет, сначала он ничего не сказал ему, этот Василий Ильич Попов, он лишь посмотрел на него, но даже слепому стало бы ясно, что такого презренного человека здесь еще не видели и что лучше ему сейчас же уйти, вернее, убраться отсюда, пока его не убили на месте. И только после этой красноречивой паузы Попов загробно протрубил:
— Какая книжка, товарищ!.. Сталин, вождь наш умер!
Попов пыхнул трубочкой, облачко дыма окутало его лицо и этим он как бы раз и навсегда отгородился от Влада, который тут же перестал для него существовать.
Выходя, Влад даже не мог определить своего отношения к внезапному известию. Его мало волновала фигура усатого генералиссимуса, возглавлявшего их государство. Тот находился на такой почти заоблачной высоте, что воспринимался Владом, как нечто неподцающееся оценке. В эту минуту он не испытывал ничего, кроме безотчетного равнодушия. Судьба книжки трогала его сейчас куда определеннее.
На пороге издательства он столкнулся с Рум-мером, сильно навеселе, за спиной которого Влад разглядел высокого парня, лет тридцати, в поношенном, но модном реглане.
— Владька, чёрт, вот кого я всегда рад видеть! — Как обычно, в пьянстве тот был широк и радушен. — Знакомься, Серега, — обернулся он к спутнику. — Наша, можно сказать, надежда, поэт Самсонов. Будь она проклята, эта контора. Пойдем-те-ка, гульнем по буфету, меня сегодня в газете отоварили…
Они вышли в слякоть, пересекли улицу и довольно уютно определились в отдельном кабинете самой знаменитой чебуречной города. Руммера, тем более Руммера гуляющего, здесь знали, а потому стол был оборудован почти мгновенно и по первому классу.
— Вот, Владик, — уже после первой тот пустился в высокий штиль, — смотри на этого человека и запоминай. Это, брат, такая личность, такая личность! Кладезь, можно сказать, источник! Не жизнь, а роман! Сам бы написал, только ведь, сукины дети, не напечатают!
Человек-роман походил на побитую жизнью, на гордую птицу, с печалью взирающую на опостылевший ей мир. Что-то в нем действительно было не от мира сего, этакий благородный ястреб, презревший суету.
— Да уж, пожил, — откликнулся гость лишь после третьей. Он пил, не закусывая, но почти не пьянел, только глаза у него печально и яростно стекленели. — Хотите байку под четвертую?
Вместо ответа все более радушный Руммер лишь приглашающе похлопал в ладоши.
Гость склонил гордо голову в знак благодарности.
БАЛЛАДА О ПРОДАННОМ ВЕРБЛЮДЕ
— Угораздило же меня, други, родиться сыном весьма ответственного деятеля с дореволюционным стажем. Да, да, того самого! С этого, наверное, и начались все мои несчастья. Рос я, сами понимаете, в оранжерейных условиях, в доме только птичьего молока не было, родители во мне души не чаяли, поэтому я с детства не привык отказывать себе ни в чем. Говорят, я был гениальным ребенком: недурно рисовал, сочинял стихи и даже пел на детских олимпиадах. Единственным, по мнению родителей, моим недостатком была лень. В скобках замечу, что до сих пор считаю ее, родимую, отпущенным мне свыше даром Божьим, который спас меня от соблазнов сомнительной карьеры и неправедного обогащения за счет доверчивых налогоплательщиков. Сколько я себя помню, мне всегда ставили в пример моего старшего брата. Скромный, усидчивый мальчик средних способностей, он умилял окружающих трудолюбием и аккуратностью, благодаря которым он высидел себе серебряную медаль в школе и затем золотую, лауреатскую в документальном кинематографе. Теперь он купается в дерьме номенклатурной славы, стрижет купоны с лент о счастливой жизни туземцев в эпоху социализма, а ваш покорный слуга все еще пребывает в состоянии бедной, но благородной праздности. Когда моего уважаемого папашу низвергли с министерских высот и отправили с глаз долой, послом в одну пиренейскую клоаку, он взял меня с собой. Но не доехав до места назначения, папаша мой не выдержал обиды своего должностного понижения и почил, как говорится, в Бозе в номере парижской гостиницы с надеждой хотя бы на почетные похороны. Надо отдать должное нашему правительству, оно не скупится на кремацию заслуженных революционных борцов: отец мой был отпет по первому разряду и похоронен в кремлевской стене.
После смерти отца мы с матерью несколько задержались в Париже, где нас и застала мировая война. Домой мы вернулись в сорок шестом году на волне эмигрантского патриотизма. Наверное, мы, как и большинство новоприбывших кроликов, отправилось бы по городам и весям родины с режимным ограничением в паспорте, если бы нас с братом не усыновил старинный друг отца, известный искусствовед, заведовавший в то время ломбардом передвижников, то-бишь Третьяковской галереей. Благоверный братец мой быстро приспособился к новой обстановке, шаркал ножкой, носил благодетелям на подпись дневник с пятерками, активно участвовал в общественной жизни, упорно карабкался по лестнице успеха к хлебным вершинам официального признания, а я, тем временем, пустился по иной стезе за другими радостями. На большой дороге богемной вольницы я вскоре накоротке сошелся с двумя мушкетерами подпольного искусства, бескорыстными жрецами муз и любителями насыщенно провести время. Где вы, золотые денечки моей бурной юности, розовая пора надежд и упований, весенний взлет пылкого воображения! Как мы жили тогда, как было хорошо нам втроем, какие перспективы манили нас в голубые дали! Пиры на Олимпе и Афинские ночи меркнут в сравнении с нашими резвыми игрищами на лужайке. Финансировал предприятие Эрик, самый юный из нас, но уже хлебнувший домзака и фронта, гениальный скульптор — должен заметить, что в данном случае я не преувеличиваю: он доказал это на деле. Музыкальное сопровождение и культмассовый сектор обеспечивал Леша, автор известных вам теперь шедевров клубничного жанра «Отелло — мавр», «Он бил себя в белые груди», «На Кавказе росла алыча» и целого ряда других, не менее впечатляющих шлягеров. Мне доставалась интеллектуальная атмосфера, элегическое настроение, душевный разговор и так далее, в том же духе. Все вместе мы составляли такое идеальное трио, что ему могли бы позавидовать богатыри Васнецова, братья Раевские и сестры Федоровы. Но, к сожалению, гармония немыслима в наше темное время, счастье недолговечно и фортуна неверна. Приемные родители встревожились моим будущим и забили в набат. В одно, как говорят, прекрасное утро Немезида в лице участкового и дворника взяла меня под белы рученьки и отправила в юдоль алкоголиков на улице Радио для прохождения курса принудительной поправки и восстановления сил. Модное заведение, чистота и кафель, куриный бульон и задушевные лекции о вреде сивушного масла. Контингент — от сына Булганина до знаменитого летчика Водопьянова. Кажется, лежи себе, сало нагуливай, но я тосковал. О, как я тогда тосковал! По нашему маленькому, но почти кровному братству, по ночным бдениям с безотказными дивами Казанского вокзала, по словесному блуду в перерывах между занятиями. Они иногда прорывались ко мне, мои верные соратники и друзья. С великодушного благословения дежурной сестры, мы уединялись в укромном уголке и распивали пузырек-другой под черную корочку. Каждый из нас чувствовал, что славному содружеству нашему наступает конец, что мы стоим на перекрестке трех дорог, где нам предстоит разойтись в разные стороны, и что жизнь двинулась под уклон, к своему пылающему закату. Печаль наша была светла, расставание коротко и немногословно. Хлопотами моего нового отца меня, с самыми высокими рекомендациями, сплавили в Ярославль для использования в местной печати — родня почему-то считала, что у меня выдающиеся публицистические способности. В древнем городе варяга из столицы встретили по первому разряду: шутка ли сказать — сын профессионального подпольщика и народного комиссара! Вожди аборигенов устроили в мою честь званый ужин, на котором вино лилось рекой, а закусь напоминала довоенную витрину Елисеевского магазина. После своего вынужденного монашества на улице Радио я не смог выдержать такого соблазна и навалился на даровое угощение со всем пылом вчерашнего блокадника. И, разумеется, перешел черту дозволенного, съехал с резьбы, свинтился в вираж. Теперь мне лишь смутно мерещится, что в тот вечер со мною происходило. Кажется, я требовал водки, мне не давали, тогда я предложил им исполнить «Танец гномов», прекрасный танец, кстати сказать, и, по-моему, даже успел сделать первый пассаж, но меня не поняли, связали, а утром ваш покорный слуга очнулся в стерильной белизне больничной палаты, откуда вскоре был препровожд